Ты так честно и складно врешь, на всех земных языках —
''Если ты когда-то умрешь, то умрешь на моих руках''.
Я лакаю с ладоней ложь, обезумев от жажды слов.
На губах твоих пляшет дождь, мое злое дитя воров.
Ночь, в камине трещат дрова, на столе непочатый ром,
Пол дощатый — моя кровать, волкодавом рокочет гром.
Ты сидишь у окна, чистишь нож, усмехаешься дико: ''плевать,
Если ты так бездарно умрешь, кто же будет меня целовать?''
Дьявол свищет и кличет слуг, баньши воют у наших стен.
Я рисую неровный круг, алым из перерезанных вен.
Что не вечер, то смертный бой, что не город, то стая псов.
Ты устало трясешь головой: ''ну, колдун, отпирай засов.
Тех, что слева — дарю тебе. Те, что справа — добыча моя.
Я устрою старушке Судьбе, пир, какого не знала Земля.''
Черти скалятся, смотрят зло, не ступают через порог,
''Наколдуй, чтобы мне повезло, мой смурной чародейский бог.''
Ты и сам — будто не человек, дикий зверь в эйфории битв.
Из-под полуприкрытых век, я смотрю, как в груди горит,
Твое сердце, живым огнем, твой клинок окровавлен и наг,
Ночь затихнет, оставив вдвоем, нас с тобой, мой последний враг.
Я умею играть в слова, из воздушных масс делать вихрь,
Ты — умеешь легко убивать, не делить на чужих и своих.
Мы когда-то столкнулись с тобой, на дороге, ведущей в ад,
И с поры той, ты мой конвой, мой хранитель и мой солдат.
Ты так честно и складно врешь, на всех земных языках —
''Если ты когда-то умрешь, то умрешь на моих руках''.
Я так честно и складно вру, забывая свои грехи,
Если я когда-то умру, то умру от твоей руки.
Это случается раз в девяносто лет; черная птица садится на край колодца. Солнце палит, заставляя траву гореть. Женщина плачет, на свет порождая монстра. Черная птица в клюве держит цветок — ветку жасмина, душистого и живого. На тротуарной плитке алеет сок спелой малины, раздавленной под подковой. Ворон взлетает, врезаясь в воздушный поток. Ветер дрожит и мягко щекочет крылья. Город, подставив солнцу нагретый бок, стонет под тяжестью башен, угрюмо-пыльных.
Через границу, туда, где поет июль. К старому кладбищу и кованным воротам. В треснувшем мраморе — дыры, следы от пуль. Сторож кладбищенский прячет в кулак зевоту. Мерно шагает процессия, гроб на плечах. К свежей могиле, вырытой в воскресенье. Гроб опускают, (и кто-то начал кричать), крышка откинута, шепчет псалом священник. Тело укутано в саван, как в кокон, легко ветер целует морщинистые ладони. Ворон кружит, неистово бьет крылом, перья скрипят и воздух протяжно стонет. Тихой покойницы кто-то целует лоб, и на лице ее — сонная безмятежность. Ворон роняет из клюва душистый цветок, прямо на грудь, укрытую под одеждой.

Это случается раз в девяносто лет; небо из озера черпает теплую воду. Тенью по коже рисует неяркий свет, лунное яблоко катится с небосвода.
Он улыбается ей невесело, краешком рта, пальцы скользят по ключицам, лаская кожу. В горло врезается твердая, острая сталь, каждый глоток чуть слышен и осторожен. Выдохи их бесшумны, как ультразвук, катятся с нёба, скрываясь в чужой гортани. Влажный язык касается чужих губ. Их силуэты тонут в густом тумане.
Утром он накрывает ее плащом, глядя, как слабо трепещут ее ресницы. Пальцы скругляются в когти, врезаясь в дёрн.
Он превращается в черную-черную птицу.

Это случается раз в девяносто лет; он наблюдает за тем, как она взрослеет. Знает, какой пирог она ест на обед, сколько пятерок в тетради, следов на шее. Знает, какой мальчишка в нее влюблен, что ненавидит кофе и пьет какао. Все ее платья, (кружево, бархат и лён), туфли, заколки и сотни цветных булавок. Знает, что как и прежде любит жасмин, (так же, как в жизни до. Как и в жизни после). Он для нее ничтожен, почти незрим — черная птица, с взглядом стеклянно-острым.

Это случается в каждом из ста веков; он наблюдает за тем, как она стареет. И каждый день приносит душистый цветок, ветку жасмина снова кладет под дверью. Цикл непрерывен, к ней тихо подходит Смерть, острым ножом отделяя душу от тела. Ворон садится на гибкую, тонкую ветвь, не отпуская из сердца ослепшую веру.
Он провожает ее до последних границ. Песни стихают, сгорают церковные свечи. Небо касается мягких ее ресниц. Ворон, не глядя в глаза, тихо шепчет:
''до встречи''.

И когда она вновь возрождается в теле дитя,
он наблюдает за ней сквозь оконные стекла больницы.
Чтобы, как феникс из пепла, воскреснув, опять,
в тысячный раз,
беспощадно
в нее
влюбиться.

Игнац Деннер