Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. (Продолжение 2)

35
Хочешь послушать, как дрались в старину на морях?[130]
Хочешь узнать, кто выиграл сражение при свете луны и звезд?
Послушай же старинную быль, что рассказывал мне отец моей бабки — моряк.
Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил он),
Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было упрямее их, и не будет вовек;
Когда вечер спустился на воду, он подошел к нам вплотную и начал бешено палить вдоль бортов.
Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, дула наших орудий касались орудий врага.
Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.
В подводной части мы получили пробоины восемнадцатифунтовыми ядрами.
На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались два орудия большого калибра, убило всех, кто стоял вокруг, и взрывом разнесло все наверху.
Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,
Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в наших пробоинах течь все растет, и доносят, что вода поднялась на пять футов,
Комендант выпускает арестованных, посаженных в трюм под кормой, пусть спасаются, если удастся.
Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого,
Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.
На нашем фрегате пожар,
Враг спрашивает, сдаемся ли мы,
Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой.
Тут я смеюсь, довольный, потому что слышу голос моего капитана.
«Мы не спускали штандарта, — кричит он спокойно, — мы лишь теперь начинаем сражаться».
У нас только три неразбитых орудия.
За одним стоит сам капитан и наводит его на грот-мачту врага,
Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят к молчанию мушкеты врага и подметают его палубы дочиста.
Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и больше всего грот-марс,
Они геройски держатся до конца всего боя.
Нет ни минуты передышки,
Течь опережает работу насосов, огонь подбирается к пороховому складу.
Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже тонем.
Невозмутимый стоит маленький капитан,
Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,
Его глаза дают нам больше света, чем фонари у орудий.
К двенадцати часам, при сиянии луны, они сдаются нам.
36
Широко разлеглась молчаливая полночь.
Два огромных корпуса недвижны на груди темноты,
Наше судно, все продырявленное, тихо погружается в воду, мы готовимся перейти на захваченный нами фрегат.
Капитан, стоящий на шканцах, хладнокровно отдает команду, лицо у него бело, как мел,
А невдалеке труп ребенка, который был прислужником в каюте,
Мертвое лицо старика морехода с длинными седыми волосами и тщательно завитыми баками,
Пламя, что, наперекор всем усилиям, по-прежнему пылает внизу и на палубе,
Хриплые голоса двух или трех офицеров, еще способных сражаться,
Бесформенные груды трупов и отдельные трупы, клочья мяса на мачтах и реях,
Обрывки такелажа, повисшие снасти, легкое содрогание от ласки волн,
Черные бесстрастные орудия, там и сям пороховые тюки, сильный запах,
Редкие крупные звезды вверху, мерцающие молчаливо и скорбно,
Легкие дуновения бриза, ароматы осоки и прибрежных полей, поручения, которые дают умирающие тем, кто остаются в живых,
Свист ножа в руках хирурга, вгрызающиеся зубья его пилы,
Хрип и сопение раненых, клекот хлынувшей крови, дикий короткий визг и длинный, нудный, постепенно смолкающий стон, —
С этими так, эти безвозвратно погибли.
37
Эй, лодыри, там на часах! за оружие!
Врываются толпою в побежденную дверь! О, я сошел с ума!
Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных,
Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека,
Я чувствую тупую, безысходную боль,
Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины и стоят на часах,
Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают за железный засов.
К каждому мятежнику, которого гонят в тюрьму в кандалах, я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом.
(Я самый угрюмый и самый молчаливый из них, у меня пот на искаженных губах).
И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу, хватают и меня, и судят меня вместе с ним, и выносят мне такой же приговор.
И с каждым холерным больным, который сейчас умрет, я лежу и умираю заодно,
Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись узлами, люди убегают от меня.
Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,
Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния.
38
Довольно! довольно! довольно!
Что-то ошеломило меня. Погодите немного, постойте!
Словно меня ударили по голове кулаком.
Дайте мне очнуться немного от моего столбняка, от моих снов и дремотных видений,
Я вижу, что чуть было не сделал обычной ошибки.
Как же мог я забыть про обидчиков и их оскорбления!
Как же мог я забыть про вечно бегущие слезы и тяжкие удары дубин!
Как же мог я глядеть, словно чужими глазами, как распинают меня на кресте и венчают кровавым венком!
Теперь я очнулся,
Я заглажу свой промах,
В каждой могиле умножается то, что было вверено ей,
Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня.
Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми, и нет нашей колонне конца,
В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы,
Наша воля скоро станет всесветной,
Цветы, что у нас на шляпе, — порождение тысячелетий.
Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед!
Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте задавать мне вопросы.
39
Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?
Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь господствует над ней?
Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?
Или, может быть, он канадец?
Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона, Калифорнии?
Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?
Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как желанного гостя,
Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним, разговаривал с ними, остался бы с ними жить.
Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые, как трава, непричесанность, смех и наивность,
Медленный шаг, лицо — как у всех, заурядные манеры и излияния токов,
Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,
Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают из взора его глаз.
40
Сусальное солнце, проваливай, — не нуждаюсь в твоем обманчивом блеске,
Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин.
Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,
Скажи, старая карга, что тебе нужно?
Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами бьются мои ночи и дни.
Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни:
Когда я даю, я даю себя.
Эй ты, импотент с развинченными коленями,
Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую силу,
Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах,
От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня большие запасы, с избытком,
И я отдаю все, что имею.
Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно,
Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем, что я вложу в тебя.
Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит отхожие места,
Я целую его, как родного, в правую щеку,
И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его.
Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня более крупных и смышленых детей
(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой республикой).
Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери,
Отверните одеяло и простыни к ногам,
А врач и священник пусть уходят домой.
Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым упорством,
Ты, отчаявшийся, вот моя шея,
Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне.
Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть на поверхность,
Каждую комнату в доме я наполняю войсками,
Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы.
Спи, — я и они будем всю ночь на страже,
Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя,
Я обнял тебя, и отныне ты мой,
И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть, как я говорил тебе.
41
Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь, лежат на спине,
А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более нужную помощь.
Я слышал, что было говорено о вселенной,
Слышал и слышал о множестве тысяч лет.
Это, пожалуй, неплохо, — но разве это все?
Я прихожу, увеличивая и находя соответствия,
Я с самого начала даю бо́льшую цену, чем старые сквалыги-торгаши,
Я сам принимаю размеры Иеговы,
Я литографирую Кроноса, его сына Зевса и его внука Геракла,
Я скупаю изображения Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды,
В мой портфель я сую Манито[131], и Аллаха на бумажном листе, и гравюру распятия.
Вместе с Одином, с безобразным Мекситли[132] и с каждым идолом, с каждым фетишем,
Платя за этих богов и пророков столько, сколько они стоят, и ни одного цента больше,
Соглашаясь, что они были живы и сделали то, что надлежало им сделать в свой срок
(Да, они принесли кое-что для неоперенных птенцов, которые должны теперь сами встать, полететь и запеть).
Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы заполнить их лучше собою,
Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине,
Открывая столько же или больше божественности в плотнике, который ставит сруб,
Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми богами, когда он, засучив рукава, орудует молотком и стамеской,
Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный дымок или волос у меня на руке непостижимы, как любое из них,
Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся по лестнице, приставленной к дому, для меня не менее величавы, чем боги античных сражений,
Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов,
Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой, их белые лбы невредимы средь пламени;
Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь о каждом, кто родился на свет,
Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов со вздутыми на поясницах рубахами;
Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие и будущие,
Когда распродал все, что имел, и пошел пешком, чтобы заплатить адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним, пока того судили за подлог,
И быку и букашке еще не молились, как нужно,
Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз.
Сверхъестественное — не такое уж чудо, я сам жду, чтобы пришло мое время, когда я сделаюсь одним из богов,
Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса не хуже, чем наилучшее из них.
Клянусь жизнью! Я сделаюсь вскоре творцом всего мира,
Уже и сейчас полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде.
42
Чей-то призыв из толпы,
Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный.
Придите, мои дети,
Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои домочадцы и близкие,
Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию.
Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов.
Голову мою так и завертело на шее,
Волнами катится музыка, но не из орга́на она,
Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.
Вечно твердая, неоседающая почва,
Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно воздух, вечно неустанные приливы-отливы.
Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые,
Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой,
Вечно назойливый гик «улю-лю!» — покуда мы не отыщем, где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу,
Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни,
Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором покойник.
Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.
Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги,
Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают ни разу,
Большинство пашет, молотит, обливается по́том и мякину получает за труд,
А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя.
Это — город, и я — гражданин,
Что занимает других, то занимает меня, — политика, войны, рынки, газеты и школы,
Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции, недвижимости, движимости.
Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь в хвостатых пиджачках, в воротничках,
Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),
Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый ничтожный так же бессмертен, как я,
То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их,
Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них.
Я слишком много говорю о себе,
Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать,
Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком.
Не рутинные фразы — эта песня моя,
Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел, и все-таки привести еще ближе;
Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик и типографский мальчишка?
И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг в ваших объятьях, таких нежных и крепких,
И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов?
А посуда, и мебель, и угощение в домах — что они, как не хозяин и хозяйка и взгляды их глаз?
И небо там, наверху — оно же и здесь, и над домом соседа, и над домами напротив,
И что такое святые и мудрые, о которых мы читаем в истории, как не ты сам?
И что такое проповеди, богословие, религии, как не бездонный человеческий мозг?
И что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь?
43
Я не отвергаю вас, священники всех времен и народов,
Величайшая вера — моя, и самая малая — моя,
Я вмещаю древнюю религию, и новую, и те, что между древней и новой,
Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет,
Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу,
Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я шаманствую палками в волшебном кругу амулета,
Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет светильник перед кумиром,
В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый гимнософист[133], суровый, в дебрях лесов,
Я пью из черепа дикий мед, я чту Веды[134], я держусь Корана,
Я вхожу в теокалли[135] в пятнах крови от ножа и камня, я бью в барабан из змеиной кожи,
Я принимаю Евангелие, принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он божество,
Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для молитвы или недвижно сижу на церковной скамье,
С пеной у рта, исступленный, я бьюсь в припадке безумия или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул,
Я смотрю вперед на мостовую, на землю или в сторону от мостовой и земли,
Я из тех, что вращают колеса колес.
Один из этой центростремительной и центробежной толпы, я говорю, как говорит человек, оставляющий друзьям поручения, перед тем как отправиться в путь.
Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики,
Легкомысленные, унылые, злые безбожники,
Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки.
Как плещутся камбалы!
Как они бьются, быстро, как молния, содрогаясь и брызгая кровью!
Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные камбалы,
Я ваш, я с вами, как и со всеми другими,
У вас, у меня, у всех нас было равное прошлое,
И вас, и меня, и всех ждет равное будущее.
Я не знаю, каково наше будущее,
Но я знаю, что оно в свой черед окажется вполне подходящим и что оно непременно придет.
Оно уготовано всем: и тому, кто проходит мимо, и тому, кто стоит, оно не обойдет никого.
Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер и похоронен на кладбище,
И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом с ним,
И тому ребенку, который глянул на миг из-за двери и скрылся за нею навеки,
И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь томится в тоске, которая горче, чем желчь,
И тому несчастному, что лежит в богадельне, изъеденный скверной болезнью от разнузданной жизни и пьянства,
И бесчисленным убитым и погибшим, и диким кобу[136], именуемым навозом человечества,
И простейшим амебам, которые просто плывут по воде с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот,
И всякому предмету на земле или в древнейших могилах земли,
И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад, которые обитают на них,
И настоящему, и самой малой соломинке.
44
Встанем — пора мне открыться!
Все, что изведано, я отвергаю,
Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неведомое.
Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности?
Триллионы весен и зим мы уже давно истощили,
Но в запасе у нас есть еще триллионы и еще и еще триллионы.
Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатств,
И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства.
Все вещи равны между собой: ни одна не больше и не меньше!
То, что заняло свое место и время, таково же, как и все остальное.
Люди были жестоки к тебе или завистливы, мой брат, моя сестра?
Я очень жалею тебя, но я не встречал среди людей ни врагов, ни завистников,
Все вокруг были добры ко мне, мне не на что жаловаться.
(В самом деле, на что же мне жаловаться?)
Я вершина всего, что уже свершено, я начало будущих времен.
Я дошел до верхних ступеней,
На каждой ступени века́, и между ступенями тоже века́,
Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше и выше.
Выше и выше иду, и призраки остаются у меня за спиной,
Внизу, в глубине, я вижу изначальное огромное Ничто, я знаю, что был и там,
Невидимый, я долго там таился и спал в летаргической мгле,
И ждал, чтобы наступил мой черед, и не сгинул от углеродного смрада.
Долго пребывал я под спудом — долго-предолго.
Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня.
Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня.
Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли и гребли, как лихие гребцы.
Сами звезды уступали мне место, вращаясь в своих кругах,
Они посылали свои лучи для присмотра за тем, что должно было делаться со мною.
Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой путь.
Мой зародыш в веках не ленился,
Ничто не могло задержать его.
Для него сгустились в планету мировые туманности,
Длинные пласты наслоялись, чтобы стать для него опорой,
Гиганты-растенья давали ему себя в пищу,
И чудища-ящеры лелеяли его в своей пасти и бережно несли его дальше.
Все мировые силы трудились надо мною от века, чтобы создать и радовать меня,
И вот я стою на этом месте, и со мною моя крепкая душа.

45
О мгновенная юность! о гибкость, которую вечно толкают вперед!
О уравновешенная, пышно цветущая зрелость!
Мои возлюбленные душат меня,
Теснятся к моим губам, тискаются в поры моей кожи,
Волокут меня по улицам и людным местам, голые приходят ко мне ночью,
Днем они кричат мне: «Эгой», со скалы над рекою, качаясь и щебеча наверху,
Они кличут меня по имени из цветников, виноградников, из чащи густых кустов,
Они слетаются ко мне каждый миг,
Целуют мое тело поцелуями, нежащими, словно бальзам,
И горсти своих сердец бесшумно дают мне в подарок.
О величавый восход старости! Здравствуй, несказанная прелесть дней моего умирания!
Все сущее утверждает не только себя, но и то, что растет из него,
И у темного беззвучия смерти есть тоже свои ростки.
Ночью я открываю мой люк и смотрю, как далеко разбрызганы в небе миры,
И все, что я вижу, умноженное на сколько хотите, есть только граница новых и новых вселенных.
Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда расширяясь,
За грани, за грани, вечно за грани миров.
У моего солнца есть солнце, и мое солнце покорно колесит вкруг него,
А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу,
А за ними еще более великие, перед которыми величайшие становятся точками.
Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,
Если бы я, и вы, и все миры, сколько есть, и все, что на них и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути,
Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,
И отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше.
Несколько квадрильонов веков, несколько октильонов кубических миль не задержат этой минуты, не заставят ее торопиться;
Они — только часть, и все — только часть.
Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.
Считай, сколько хочешь, неисчислимы года.
Мое рандеву назначено, сомнения нет,
Бог непременно придет и подождет меня, мы с ним такие друзья,
Великий товарищ, верный возлюбленный, о ком я томлюсь и мечтаю, он будет там непременно.
46
Я знаю, что лучшее место — мое, и лучшее время — мое, еще никто не измерил меня и никогда не измерит.
Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!),
Мои приметы — дождевой плащ, и добрая обувь, и палка, срезанная в лесу,
Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах,
Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви,
Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу,
Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы,
Левой рукой я обнимаю ваш стан,
А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую дорогу.
Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,
Вы должны пройти ее сами.
Она недалеко, она здесь, под рукой,
Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней, сами не зная о том,
Может быть, она проложена всюду, по земле, по воде.
Возьмем свои пожитки, сынок, — ты свои, я свои, — и поспешим в путь,
В чудесных городах и свободных странах мы побываем с тобой.
Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о мое бедро,
А когда наступит мой черед, ты отплатишь мне такой же услугой,
Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, отдыха не будет у нас.
Сегодня перед рассветом я взошел на вершину горы, и увидел усыпанное звездами небо,
И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?»
И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо — и дальше».
Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя,
Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить себе.
Присядь на минуту, сынок,
Вот сухари для еды, молоко для питья,
Но когда ты поспишь, и обновишь свои силы, и наденешь лучшие одежды, я поцелую тебя на прощание и распахну пред тобою ворота, чтобы ты ушел от меня.
Слишком долго тебе снились презренные сны,
Я смываю гной с твоих глаз,
Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости света и каждого мгновенья твоей жизни.
Слишком долго ты копошился у берега, робко держась за доску,
Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом,
Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне, и со смехом окунулся опять.
47
Я учитель атлетов.
Если твоя грудь после учения станет шире моей, ты докажешь, что и моя широка,
И тот докажет, что он усвоил мой стиль борьбы, кто убьет своего учителя насмерть.
Мне люб лишь такой мальчуган, что станет мужчиной не чужими стараньями, а только своими делами,
Он предпочтет быть беспутным, лишь бы не стать благонравным из страха или стадного чувства,
Свою милую любит он сильно и ест свое жаркое с аппетитом,
Любовь без взаимности или обида режет его сильнее, чем острая сталь,
Отлично он умеет скакать на коне, драться, стрелять в мишень, править парусным яликом, петь песни, играть на банджо,
Бородатые лица, или изрытые оспой, или с рубцами и шрамами милее ему, чем лощеные,
И черные от загара лица милее ему, чем те, что боятся солнца.
Я учу убегать от меня, но кто может убежать от меня?
Кто бы ты ни был, отныне я не отступлю от тебя ни на шаг,
Мои слова не перестанут зудеть в твоих ушах, покуда ты не уразумеешь их смысла.
Не ради доллара я говорю тебе эти слова, не для того, чтоб заполнить время, покуда я жду парохода.
(Они настолько же твои, как и мои, я действую в качестве твоего языка,
У тебя во рту он опутан и связан, а у меня начинает освобождаться от пут.)
Клянусь, что под крышею дома я никогда ничего не скажу ни о любви, ни о смерти,
И клянусь, я открою себя лишь тому или той, кто сблизится со мною на воздухе.
Если вы хотите понять меня, ступайте на гору или на берег моря,
Ближайший комар — комментарий ко мне, и бегущие волны — ключ,
Молот, весло и ручная пила подтверждают мои слова.
Никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа не может общаться со мной,
Бродяги и малые дети лучше уразумеют меня.
Мальчишка-мастеровой всего ближе ко мне, он знает меня хорошо,
Лесоруб, который берет на работу топор и кувшин, возьмет и меня на весь день,
Фермеру-подростку, что пашет в полях, приятно услышать мой голос,
На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова, я иду с матросами и рыбаками и крепко люблю их.
Солдат в походе или в лагере — мой,
Многие ищут меня в ночь перед боем, и я не обману их надежды,
В эту торжественную ночь (быть может, их последнюю ночь) те, которые знают меня, ищут меня.
Мое лицо трется о лицо зверолова, когда он лежит в одеяле,
Извозчик, размышляя обо мне, не замечает толчков своей фуры,
Молодая мать и старая мать понимают меня,
И девушка, и замужняя женщина оставляют на минуту иглу и забывают все на свете, —
Все они хотят воплотить то, что я говорил им.
48
Я сказал, что душа не больше, чем тело,
И я сказал, что тело не больше, чем душа,
И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя,
И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет, завернутый в собственный саван,
И я или ты, без полушки в кармане, можем купить все лучшие блага земли,
И глазом увидеть стручок гороха — это превосходит всю мудрость веков,
И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути для геройства,
И каждая пылинка ничтожная может стать центром вселенной,
И мужчине и женщине я говорю: да будет ваша душа безмятежна перед миллионом вселенных.
И я говорю всем людям: не пытайте о боге,
Даже мне, кому все любопытно, не любопытен бог.
(Не сказать никакими словами, как мало тревожит меня мысль о боге и смерти.)
В каждой вещи я вижу бога, но совсем не понимаю его,
Не могу я также поверить, что есть кто-нибудь чудеснее меня.
К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть бога яснее, чем этот день?
В сутках такого нет часа, в каждом часе такой нет секунды, когда бы не видел я бога,
На лицах мужчин и женщин я вижу бога и в зеркале у меня на лице,
Я нахожу письма от бога на улице, и в каждом есть его подпись,
Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что, куда ни пойду,
Мне будут доставлять аккуратно такие же во веки веков.
49
Ты же, о Смерть, и горькие объятия Смерти, напрасно пытаетесь встревожить меня.
Без колебаний приступает к своему труду акушер,
Я вижу, как его рука нажимает, принимает, поддерживает,
Я лежу у самого порога этих изящных и эластичных дверей
И замечаю выход, замечаю прекращение боли.
А ты, Труп, я думаю, ты хороший навоз, но это не обижает меня,
Я нюхаю белые розы, благоуханные, растущие ввысь,
Я добираюсь до лиственных губ и до гладких грудей дынь.
А ты, Жизнь, я уверен, ты — остатки многих смертей.
(Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал десять тысяч раз.)
Я слышу ваш шепот, о звезды небес,
О солнца, о травы могил, о вечные изменения и вечные продвижения вперед,
Если уж вы молчаливы, что же могу сказать я?
О мутной луже в осеннем лесу,
О луне, что спускается с круч тихо вздыхающих сумерек,
Качайтесь, искры света и мглы, — качайтесь на черных стеблях, гниющих в навозе,
Качайтесь, пока так бессмысленно стонут иссохшие сучья.
Я возношусь от луны, я возношусь из ночи,
Я вижу, что это страшное марево — отражение полдневного солнца,
Я поднимаюсь к основному и главному от великого или малого отпрыска.
50
Есть во мне что-то — не знаю что, но знаю: оно во мне.
Тело мое, потное и скрюченное, каким оно становится спокойным тогда,
Я сплю — я сплю долго.
Я не знаю его — оно безыменное — это слово, еще не сказанное,
Его нет ни в одном словаре, это не изречение, не символ.
Нечто, на чем оно качается, больше земли, на которой качаюсь я,
Для него вся вселенная — друг, чье объятье будит меня.
Может быть, я мог бы сказать больше. Только контуры!
Я вступаюсь за моих братьев и сестер.
Видите, мои братья и сестры?
Это не хаос, не смерть — это порядок, единство, план — это вечная жизнь, это Счастье.
51
Прошедшее и настоящее гибнут — я наполнил их, потом исчерпал,
А теперь заполняю ближайшую впадину будущего.
Ты, слушающий песню мою! какую тайну ты хочешь доверить мне?
Прямо гляди мне в лицо, покуда я вдыхаю эту ночь.
(Говори мне по чести всю правду, нас не слышит никто, но я могу остаться не дольше минуты.)
По-твоему, я противоречу себе?
Ну что же, значит, я противоречу себе.
(Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей.)
Я отдаю все свои силы лишь тем, кто поблизости, я жду тебя у порога.
Кто завершил дневную работу? Кто покончил с ужином раньше других?
Кто хочет пойти прогуляться со мною?
Успеешь ли ты высказаться перед нашей разлукой? или
окажется, что ты запоздал?
52
Пестрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем я болтаю и мешкаю.
Я такой же непостижимый и дикий,
Я испускаю мой варварский визг над крышами мира.
Последняя быстрая тучка задержалась ради меня,
Она отбрасывает мое изображение вслед за другим, столь же верное, как и любое из них, на лугах, погруженных в тень.
Она соблазняет меня растаять в туман и пар.
Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед за бегущим солнцем,
Пусть течет моя плоть волнами, льется кружевными извивами.
Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой,
Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами.
Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу,
Но все же я буду для тебя добрым здоровьем,
Я очищу и укреплю твою кровь.
Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом,
Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом,
Где-нибудь я остановился и жду тебя.

О теле электрическом я пою

Перевод М. Зенкевича.

1
О теле электрическом я пою;
Легионы любимых меня обнимают, и я обнимаю их;
Они не отпустят меня, пока не уйду я с ними, им не отвечу,
Пока не очищу их, не заполню их полнотою души.
Иль те, кто сквернит свое тело, не скрывают себя?
Иль те, кто поносит живых, лучше тех, кто поносит мертвых?
Иль тело значит меньше души?
И если душа не тело, то что же душа?
2
Любовь к телу мужскому или женскому превосходна, ведь тело само превосходно,
Совершенно тело мужчины, и тело женщины совершенно.
Выраженье лица превосходно,
Но сложенный хорошо человек выражен не только в лице;
Он выражен в членах, суставах своих, изящно выражен в бедрах, запястьях,
В походке своей, в осанке, в гибкости стана, колен, — его не скрывает одежда,
Сила и ловкость его пробивается сквозь все ткани,
Он идет, восхищая вас, словно поэма, иль даже больше,
Помедлив, взгляните вы на спину его, на затылок, лопатки.
Раскинутость пухлого детского тельца, груди и лица встречных женщин, складки их платья, их облик от головы и до ног;
Пловец в бассейне, когда он плывет в прозрачном зеленом блеске или лежит, запрокинув голову, покачиваясь на воде;
Наклон вперед и назад гребцов на лодках и всадника в седле,
Девушки, матери, хозяйки за хлопотливой работой,
Кучка рабочих в полдень с обеденными котелками и жены их в ожиданье,
Кормящая грудью мать, дочка фермера в коровнике или в саду,
Парень с мотыгой в поле, кучер, что правит шестью лошадьми, запряженными в сани,
Борьба двух рабочих подростков, здоровых, веселых, задорных, на пустыре вечером после работы,
Сброшены кепки и пиджаки, им любо померяться силой,
Обхват головы и спины, космы волос, упавшие на глаза;
Проезд пожарных в блестящих касках, игра их сильных мускулов под поясами,
Неспешное возвращенье с пожара, потом передышка и снова сигнал тревоги,
Все слушают напряженно — наклон головы — расчет по секундам;
Вот это люблю я — и, дав себе волю, шагаю свободно, к материнской груди припадаю с ребенком,
Плыву с пловцами, борюсь с борцами, еду с пожарными, отдыхаю, прислушиваюсь, считаю секунды.
3
Я знал одного фермера, отца пятерых сыновей, —
Они были отцы сыновей — и те тоже отцы сыновей, —
Он был удивительно мощен, спокоен, прекрасен,
Его голова, желто-белые волосы, борода, глубокий взгляд его темных глаз, широта и щедрость его обращенья —
Все это меня привлекало, я его посещал, — он был также мудр;
Он был шести футов ростом, старше восьмидесяти лет, — его сыновья были рослые, крепкие, бородатые, загорелые красавцы;
Сыновья и дочери любили его — каждый, кто знал, любил его;
Любили не из почтенья, а искренне — каждый по-своему;
Он пил только воду, — кровь пробивалась румянцем сквозь темный загар его лица;
Он был заядлый охотник, рыбак, — сам правил лодкой, что ему подарил судовой плотник; у него были ружья, что ему любя подарили;
Когда он шел с пятью сыновьями и многими внуками на охоту иль рыбную ловлю, он казался среди них самым красивым и сильным;
Вы хотели бы долго, долго быть с ним, сидеть с ним рядом в лодке, к нему прикасаясь.
4
Я понял, что быть с теми, кто нравится мне, — довольство,
Что вечером посидеть и с другими людьми — довольство,
Что быть окруженным прекрасной, пытливой, смеющейся, дышащей плотью — довольство,
Побыть средь других, коснуться кого-нибудь, обвить рукой слегка его иль ее шею на миг — иль этого мало?
Мне большего наслажденья не надо — я плаваю в нем, как в море.
Есть что-то в общенье с людьми, в их виде, в касанье, в запахе их, что радует душу, —
Многое радует душу, но это — особенно сильно.
5
Вот женское тело;
Божественный нимб от него исходит с головы и до ног;
Оно влечет к себе яростно притяжением неодолимым!
Я дыханьем его увлечен, словно пар, и все исчезает, кроме меня и его:
Все книги, искусство, религия, время, земля ощутимо-твердая, награда небес, страх ада — все исчезает;
Его безумные токи играют неудержимо — и ответ им неудержим;
Волосы, грудь, бедра, изгибы ног, небрежно повисшие руки — ее и мои — растворились;
Отлив, порожденный приливом, прилив, порожденный отливом, — любовная плоть в томленье, в сладостной боли;
Безграничный, прозрачный фонтан любви знойной, огромной, дрожь исступленья, белоцветный яростный сок;
Новобрачная ночь любви переходит надежно и нежно в рассвет распростертый,
Перелившись в желанный, покорный день,
Потерявшись в объятьях сладостной плоти дневной.
Это зародыш — от женщины после родится дитя, человек родится;
Это купель рожденья — слиянье большого и малого, и снова исток.
Не стыдитесь, женщины, — преимущество ваше включает других и начало других;
Вы ворота тела, и вы ворота души.
В женщине качества все, она их смягчает,
Она на месте своем и движется в равновесии полном;
В ней все скрыто, как должно, — она и деятельна и спокойна;
Ей — зачинать дочерей, и ей — зачинать сыновей.
Когда я вижу душу мою отраженной в Природе,
Когда я вижу сквозь мглу кого-то в совершенстве невыразимом,
Вижу склоненную голову и руки, скрещенные на груди, я Женщину вижу.
6
Мужчина тоже душа, и он на своем месте;
В нем тоже все качества — он действие, сила;
Изобилие познанной вселенной в нем;
Ему подобают презренье, влеченье и вызов,
И бурные страсти, безмерная радость, безмерное горе, и гордость ему подобают;
Ведь душу умиротворяет достойная гордость мужчины;
И знанье ему подобает, он любит всегда все исследовать сам;
Какое б ни было море и плаванье, он лотом глубь измеряет.
(И где ж ему лот свой бросать, как не там?)
Священно тело мужское и женское тело;
Чье б ни было — тело священно;
И тело раба. И тело сошедшего на берег забитого иммигранта.
Любой нужен здесь или там, как и тот, кто в достатке живет, как и вы;
И каждому в шествии место дано.
(Ведь все это — шествие,
Вселенная — шествие с размеренным стройным движеньем.)
Иль сами вы сведущи так, что зовете раба иль забитого иммигранта невеждой?
Иль мните, что вы имеете право здраво судить, а он иль она не имеет?
Иль думаете, что материя из текучей рассеянности отвердела, и почва лежит, вода течет, зелень растет
Только для вас, а не для него и не для нее?
7
С молотка продается тело мужское
(Я часто ходил до войны на невольничий рынок, смотрел, как торгуют рабами);
Помогу продавцу, — растяпа, он плохо знает свое дело.
Джентльмены, взгляните на это чудо!
Какую б цену ни дал покупатель — все будет мало;
Для него земля готовилась квинтильоны лет, без живых существ, без растений;
Для него непрерывно и точно вращались миры.
В голове его — всеобъемлющий мозг;
В ней и под ней — создаются герои;
Взгляните на руки и ноги, красные, черные, белые, — у них такие умелые сухожилья и нервы;
Их нужно все обнажить, чтоб вы могли их увидеть.
Отличные чувства, зажженные жизнью глаза, отвага и воля,
Слои грудных мускулов, позвоночник гибкий и шея, упругое мясо, крепкое телосложенье,
А там, внутри, еще чудеса.
Там, внутри, течет кровь,
Та же самая древняя кровь! Та же самая алая кровь!
Там бьется толчками сердце, — там все страсти, желанья, стремленья, порывы.
(Иль, по-вашему, там их нет, раз не выражены они в аудиториях и гостиных?)
То не один человек — то отец тех, что тоже станут отцами;
В нем — исток государств многолюдных, республик богатых;
В нем — несчетные вечные жизни, несчетные их воплощенья и радости.
Разве знаете вы, кто родится от потомка его потомка в столетьях?
(Разве можете вы узнать, углубившись в столетья, — от кого вы сами произошли?)
8
С молотка продается женское тело!
И она не одна — в ней плодовитая мать матерей;
Она породит сыновей, которые, вырастя, станут мужьями других матерей.
Любили ль вы женское тело?
Любили ль вы тело мужское?
Разве не знаете вы, что это так у всех людей, у всех народов, во все времена, на всей земле?
Если что-нибудь священно, то тело людей священно,
Слава и сладость мужчины — признак мужественности здоровой;
У мужчины, у женщины чистое, сильное, крепкое тело красивей красивейшего лица.
Видели ль вы безумцев, сквернящих живое тело свое?
Они не скроют себя и не могут скрыть.
9
О тело мое! Я не покину подобье твое в других людях, иль подобья твоих частей;
Я верю — подобья твои возникают, проходят с подобьем души (что они — душа),
Я верю — подобья твои возникают, проходят с моими стихами, что они — поэмы,
Поэмы мужчины, женщины, ребенка, отрока, мужа, жены, отца, матери, юноши, девушки;
Голова, шея, волосы, уши, барабанные перепонки;
Глаза, ресницы, радужная оболочка, брови, пробужденье и дрема век;
Губы, рот, язык, зубы, челюсти с их скрепленьем,
Нос, переносица, ноздри,
Щеки, виски, лоб, подбородок, горло, затылок;
Сильные плечи, мужественная борода, лопатки, широкий обхват груди,
Руки, подмышки, локоть, кости и мускулы рук.
Запястье, суставы запястья, ладонь, пальцы — большой, указательный, ногти;
Широкая грудь, курчавость волос на ней, грудная клетка,
Ребра, живот, позвоночник и позвонки,
Бедра, округлости бедер и корень мужской,
Крепления сильных мышц, хорошо несущих туловище,
Колени, коленная чашечка, голень, ступни,
Лодыжки, подъем, подошва, пальцы ноги, пятка;
Все очертанья, сложенье, все части моего, иль вашего, иль иного мужского иль женского тела,
Легкие, желудок, кишки сладкие, чистые,
Мозг с извилинами внутри черепной коробки,
Клапаны сердца, сочувствие, влеченье полов, материнство,
Женственность и все женское — и деторожденье,
Чрево, грудные сосцы, молоко, слезы, смех, плач, взгляды любви и ее треволненья,
Голос, жесты, язык, шепот и восклицанья,
Пища, питье, пульс, пищеварение, пот, сон, ходьба, плаванье,
Устойчивость ног, прыжок, наклон, обхват и сжиманье,
Изменчивость очертаний губ и около глаз,
Кожа, загар, волоски, веснушки,
Влеченье странное при касанье рукой нагого тела,
Реки артерий, дыханье, вдох и выдох.
Красота стана и бедер сверху до самых колен,
Алый сок внутри вас иль меня, кости и костный мозг,
Чудесное выраженье здоровья;
Я говорю, что все это поэмы и части не только тела, но и души,
О, все это — сама душа!

Из бурлящего океана толпы

Перевод К. Чуковского.

Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась ко мне одна капля
И шепчет: «Люблю тебя до последнего дня моей жизни.
Долгим путем я прошла, лишь бы взглянуть на тебя и прикоснуться к тебе.
Ибо я не могла умереть, не взглянув на тебя хоть однажды,
Ибо мне было так страшно, что я потеряю тебя».
Ну вот, мы и повстречались с тобою, мы свиделись, и все хорошо.
С миром вернись в океан, дорогая,
Я ведь тоже капля в океане, наши жизни не так уж раздельны,
Посмотри, как круглятся великие воды земли, как все слитно и как совершенно!
Но по воле непреклонного моря мы оба должны разлучиться,
И пусть оно разлучит нас на время, но оно бессильно разлучить нас навек;
Будь терпелива — и знай: я славлю и сушу, и море, и воздух
Каждый день на закате солнца, ради тебя, дорогая.

Мы двое, как долго мы были обмануты

Перевод К. Чуковского.

Мы двое, как долго мы были обмануты,
Мы стали другими, мы умчались на волю, как мчится Природа,
Мы сами Природа, и долго нас не было дома, теперь мы вернулись домой,
Мы стали кустами, стволами, листвою, корнями, корою,
Мы вросли в землю, мы скалы,
Мы два дуба, мы растем рядом на поляне в лесу,
Мы, дикие оба, пасемся средь дикого стада, мы, вольные, щиплем траву,
Мы две рыбы, плывущие рядом,
Мы как соцветья локуста, мы благоухаем в аллее по вечерам и утрам,
Мы перегной растений, зверей, минералов,
Мы хищные ястребы, мы парим в небесах и смотрим оттуда вниз,
Мы два яркие солнца, мы планетарны и звездны, мы две кометы,
Мы клыкастые четвероногие в чаще лесной, мы бросаемся одним прыжком на добычу,
Мы два облака, мы целыми днями несемся один за другим,
Мы два моря, смешавшие воды, веселые волны — налетаем одна на другую,
Мы, как воздух, всеприемлющи, прозрачны, проницаемы, непроницаемы,
Мы снег, мы дождь, мы мороз, мы тьма, мы все, что только создано землею,
Мы кружились и кружились в просторах, и вот наконец мы дома,
Мы исчерпали все, нам остались лишь воля да радость.

Эти песни пою я весной

Перевод Б. Слуцкого.

Эти песни пою я весной, собирая цветы для влюбленных.
(Кто лучше меня поймет влюбленных, все их радости и печали?
И кто лучше меня может стать поэтом товарищества?)
Собирая, я прохожу через сад мира и вскоре выхожу за ворота,
А теперь я иду по берегу пруда, а теперь вброд, не боясь промочить ноги,
А теперь вдоль ограды, близ которой навалены старые камни, подобранные на полях,
(Полевые цветы, и сорняки, и лоза взобрались на камни, приукрыли их; я иду мимо),
Все дальше и дальше в чащу леса, или просто слоняюсь летними вечерами, не думая, куда иду,
В одиночестве вдыхаю земляной дух, временами останавливаюсь среди тишины,
Мне кажется, что у меня нет спутников, но вскоре вокруг меня собирается целый отряд,
Кто рядом, кто позади, кто обнимает меня,
Это души милых друзей, умерших и живых,
Их целая толпа, она все гуще, а я — посредине,
Собирая, раздавая, распевая, я странствую вместе с ними,
Сорву что-нибудь и брошу тому, кто ближе, на память обо мне,
То сирень, то сосновую ветку,
То выну из кармана мох, который свисал с виргинского дуба во Флориде, и я его там отодрал,
То гвоздики, и лавра листы, и пук шалфея
Или то, что я вытащил из воды, забравшись в пруд
(Здесь я видел в последний раз того, кто нежно любит меня и теперь возвращается, чтобы никогда не расставаться со мной,
А это, ах, этот корень аира должен стать символом нашего товарищества,
Обменяйтесь им, юноши! И никогда не возвращайте его друг другу!),
И кленовые прутики, и каштаны, и цветы диких апельсинов,
И ветки смородины, и сливовый цвет, и ароматический кедр,
Окруженный плотным облаком душ,
Я прохожу, иногда указывая и касаясь, иногда отбрасывая от себя,
Объясняя каждому, чем он будет владеть, давая каждому что-нибудь.
Но то, что вытащил из воды на краю пруда, — это я приберег,
Я одарю этим тех, кто способен любить, как я.
 

Страшное сомненье во всем

Перевод К. Чуковского.

Страшное сомненье во всем,
Тревога: а что, если нас надувают?
Что, если наша вера и наши надежды напрасны
И загробная жизнь есть лишь красивая сказка?
И, может быть, то, что я вижу: животные, растения, холмы, люди, бегущие, блистающие воды,
Ночное, дневное небо, краски и формы, может быть (и даже наверное), это одна только видимость, а настоящее нечто еще не открылось для нас.
(Как часто они встают предо мной без покрова, будто затем, чтобы посмеяться надо мною, подразнить меня,
Как часто я думаю, что ни я, ни другие не знаем о них ничего.)
Но эти сомнения исчезают так странно перед лицом моих друзей, моих милых,
Если тот, кого я люблю, пойдет побродить со мною или сядет рядом со мною, держа мою руку в своей,
Что-то неуловимо-неясное, какое-то знание без слов и мыслей охватит нас и проникнет в нас,
Неизъяснимой, неизъясняемой мудростью тогда я исполнен, тихо сижу и молчу, ни о чем уже больше не спрашиваю,
Я все же не в силах ответить на свои вопросы обо всем, окружающем нас, о смерти и о жизни за гробом,
Но что мне за дело до них, я спокойно сижу и хожу,
Тот, чья рука в моей, разогнал мои тревоги вполне.
 

Суть всей метафизики

Перевод А. Сергеева.

Итак, джентльмены,
Дабы слово мое осталось в ваших умах и воспоминаниях,
Я открою вам суть и конечный итог всей метафизики.
(Как старый профессор — студентам
В заключение курса лекций.)
Исследовав все системы, новые и древнейшие, греческие и германские,
Исследовав и изложив Канта, а после — Фихте, Шеллинга и Гегеля,
Изложив ученье Платона — и Сократа, который был выше Платона,
Исследовав и изучив божественного Христа, который был неизмеримо выше Сократа,
Я обозреваю сегодня все эти греческие и германские системы,
Вижу все философии, христианские церкви и догматы вижу,
И явственно вижу сущность Сократа и сущность божественного Христа —
Их сущность — любовь человека к собрату, влечение друга к другу,
Мужа — к любимой жене и детей — к родителям,
Города — к городу и народа — к народу.
 

Летописцы будущих веков

Перевод К. Чуковского.

Летописцы будущих веков,
Вот я открою, что скрыто за этим бесстрастным лицом, и скажу вам, что написать обо мне.
Напечатайте имя мое и портрет мой повесьте повыше, ибо имя мое — это имя того, кто умел так нежно любить,
И портрет мой — друга портрет, страстно любимого другом,
Того, кто не песнями своими гордился, но безграничным в себе океаном любви, кто изливал его щедро на всех,
Кто часто блуждал на путях одиноких, о друзьях о желанных мечтая,
Кто часто в разлуке с другом томился ночами без сна,
Кто хорошо испытал, как это страшно, как страшно, что тот, кого любишь, может быть, втайне к тебе равнодушен,
Чье счастье бывало: по холмам, по полям, по лесам пробираться, обнявшись, вдвоем, в стороне от других,
Кто часто, блуждая по улицам с другом, клал себе на плечо его, руку, а свою к нему на плечо.

Я видел дуб в Луизиане

Перевод К. Чуковского.

Я видел дуб в Луизиане,
Он стоял одиноко в поле, и с его ветвей свисали мхи,
Он вырос один, без товарищей, весело шелестя своей темной листвой,
Несгибаемый, корявый, могучий, был он похож на меня,
Но странно мне было, что он мог в одиночестве, без единого друга, шелестеть так весело листвой, ибо я на его месте не мог бы,
И я отломил его ветку, и обмотал ее мхом,
И повесил ее на виду в моей комнате
Не затем, чтобы она напоминала мне о милых друзьях
(Я и без того в эти дни ни о ком другом не вспоминаю),
Но она останется для меня чудесным знамением дружбы-любви,
И пусть себе дуб средь широкого поля, там, в Луизиане, искрится, одинокий, под солнцем,
Весело шумя своей листвой всю жизнь без единого друга, —
Я знаю очень хорошо, что я не мог бы.
 

Незнакомому

Перевод К. Чуковского.

Незнакомый прохожий! ты и не знаешь, как жадно я смотрю на тебя,
Ты тот, кого я повсюду искал (это меня осеняет, как сон).
С тобою мы жили когда-то веселою жизнью,
Все припомнилось мне в эту минуту, когда мы проходили мимо, возмужавшие, целомудренные, магнитные, любящие,
Вместе со мною ты рос, вместе мы были мальчишками,
С тобою я ел, с тобою спал, и вот твое тело стало не только твоим и мое не только моим.
Проходя, ты даришь мне усладу твоих глаз, твоего лица, твоего тела и за это получаешь в обмен мою бороду, руки и грудь,
Мне не сказать тебе ни единого слова, мне только думать о тебе, когда я сижу, одинокий, или ночью, когда я, одинокий, проснусь,
Мне только ждать, я уверен, что снова у меня будет встреча с тобой,
Мне только думать о том, как бы не утратить тебя.
 

В тоске и в раздумье

Перевод К. Чуковского.

В тоске и в раздумье сижу, одинокий,
И в эту минуту мне чудится, что в других странах есть такие же люди, объятые тоской и раздумьем,
Мне чудится, что стоит мне всмотреться, и я увижу их в Германии, в Италии, в Испании, во Франции
Или далеко-далеко — в Китае, в России, в Японии, они говорят на других языках,
Но мне чудится, что если б я мог познакомиться с ними, я бы полюбил их не меньше, чем своих земляков,
О я знаю, мы были бы братьями, мы бы влюбились друг в друга,
Я знаю, с ними я был бы счастлив.

Приснился мне город

Перевод К. Чуковского.

Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной,
Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще никогда
не бывало, И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь,
И каждый час она сказывалась в каждом поступке жителей этого города,
В каждом их слове и взгляде.

Ты, за кем, бессловесный

Перевод К. Чуковского.

Ты, за кем, бессловесный, я часто ходил повсюду, чтобы побыть близ тебя,
Когда я шел с тобой рядом, или сидел невдалеке, или оставался с тобой в одной комнате,
Ты и не думал тогда, какой тонкий огонь электрический играет во мне из-за тебя.
 

Сейчас, полный жизни

Перевод А. Старостина.

Сейчас, полный жизни, ощутимый и видимый,
Я, сорокалетний, на восемьдесят третьем году этих Штатов,
Человеку, через столетие — через любое число столетий от нашего времени
Тебе, еще не рожденному, шлю эти строки, они ищут тебя.
Когда ты прочитаешь их, я — раньше видимый — буду невидим,
Теперь это ты — ощутимый, видимый, понимающий мои стихи, — ищешь меня,
Ты мечтаешь, как радостно было бы, если бы я мог быть с тобой, стать твоим товарищем,
Пусть будет так, как если бы я был с тобой. (И не будь слишком уверен, что меня с тобой нет.)

Я сижу и смотрю

Перевод В. Левика.

Я сижу и смотрю на горести мира — я вижу позор, произвол и гнет,
Я вижу незримые слезы, я слышу рыдания юношей, которых мучает совесть, раскаянье в подлых поступках,
Я наблюдаю уродства жизни: вот матери, брошенные детьми, голодные, нищие, близкие к смерти,
Вот жены, чья жизнь исковеркана мужем, а вот вероломные соблазнители,
Я вижу все, что скрыто от взора, — страдания ревности и неразделенной любви, все тайные язвы людские,
Я вижу битвы, чуму, тиранию, я вижу замученных, брошенных в тюрьмы,
Я вижу голод на корабле — матросы бросают жребий, кого убить, чтоб спаслись остальные,
Я вижу высокомерье богатых, агонию нищих — рабочих, и негров, и всех, кто делит их жребий.
Да, все — и низость одних, и бесконечные муки других — я, сидя здесь, наблюдаю,
Я вижу, я слышу, и я молчу.

Песнь на закате

Перевод М. Алигер.

Величаво кончается день, затопляя меня,
Час пророческий, час, подводящий итоги,
Ты за горло берешь, и, пока еще светит твой луч,
Я пою тебя, жизнь, и тебя я пою, земля.
Рот души моей радость вещает открыто,
Взор души моей видит одно совершенство,
Настоящая жизнь моя преданно сущее все превозносит,
Подтверждая навек превосходство вещей.
И да славится каждый! Да славится все!
И да славится то, что зовется пространством, и духов несчетная сфера,
И да славится тайна движения в любом существе, даже в малой букашке,
И да славится речь, и да славятся чувства и плоть,
И да славится свет мимолетный, — да славится бледная тень новорожденного месяца в западном небе,
И да славится все, что я вижу и слышу, к чему прикасаюсь!
Благо во всем,
Благо в довольстве животных,
В ежегодных возвратах зимы и весны,
В ликовании юности,
В упоении мужества,
В грациозном величии старости,
В прекрасных проекциях смерти.
Отбывать удивительно!
И оставаться чудесно!
Сердцу — с силой толкать все ту же невинную кровь:
Наслаждение — воздух вдыхать!
Говорить — и ходить — и руками за что-то хвататься!
Собираться ко сну, созерцать свое тело в постели!
Ощущать свое щедрое тело, довольное тело!
Быть немыслимым богом и жить меж богов!
Меж мужчин и меж женщин, которых люблю!
Удивительно, как прославляю я вас и себя!
Как участвуют мысли мои в спектакле, идущем вокруг!
Как спокойно над нами плывут облака!
Как несется Земля, мчатся Солнце, и месяц, и звезды!
Как поет и играет вода! (Я уверен, живая!)
Как деревья встают и стоят на могучих корнях, размахнув свои ветви в листве!
(Я уверен, что каждое дерево — это живая душа.)
О, забавность вещей — даже самой ничтожной крупицы!
О, духовность вещей!
О, напев, что течет, омывая столетья и материки, настигая сегодня меня и Америку!
Я беру твои мощные звуки, рассыпаю вокруг и бодро вперед прохожу.
Я тоже пою тебя, солнце, твой восход, и зенит, и закат,
Я тоже взволнован красой и рассудком земли и всего, что растет на земле,
Я тоже почувствовал неодолимый свой собственный зов.
Когда я проходил Миссисипи,
Когда странствовал в прериях,
Когда жил и глядел из окон моих глаз,
Когда шел я вперед поутру, когда видел зарю на востоке,
Когда окунался с побережья Восточного Моря и снова с отмелей Западных Вод,
Когда я по Чикаго скитался и где только я не скитался,
В каких городах или тихих лесах, даже между прицелом войны,
Где бы я ни бывал, я всегда заряжался торжеством и довольством.
Я пою, наконец, равнозначность, сейчас или в прошлом,
Я пою бесконечность финалов явлений,
Я пою продолженье Природы, пою продолжение славы,
Я хвалю электрическим голосом,
Потому что не вижу я несовершенства вселенной
И не вижу причины бояться дурного исхода.
О, закатное солнце! Хоть время уже наступило,
Я в восторге еще, я еще распеваю под солнцем, уж если не слышно других!

Смысл «Листьев травы»

Перевод А. Сергеева.

Не изгонять, не отграничивать и не выпалывать зло из его угрожающей массы (ни даже разоблачать его),
Но умножать, объединять, довершать, расширять — и прославлять бессмертие и добро.
Высока эта песня, слова ее и полет,
Она обнимает бескрайние сферы пространства и времени,
Всю эволюцию и в совокупности — поросль грядущего и отошедшее.
Я запел ее в зреющей юности и пронес через жизнь,
Скитаясь, всматриваясь, не признавая авторитетов, включая в песню войну и мир, день и ночь,
Не отступив от нее ни на краткий час,
Я заканчиваю ее здесь и теперь, больной, нищий и дряхлый.
Я пою о жизни, но скажите мне доброе слово о смерти:
Сегодня Смерть, словно тень, идет за мной по пятам, годами преследуя, мой согбенный двойник,
Порой приближается, и тогда мы — лицом к лицу.