[показать]
Я отпускаю каждый день на волю новые стихи,
прощая им столь дерзкую несвоевременность рожденья.
Я отпускаю, как нам свыше отпускают все грехи, -
гордыни, зависти, враждебности и вожделенья.

Я отпускаю вдаль мечту - попробовать закат на вкус -
и открываю двери всем желаньям песен, снов и танцев,
не сдерживаю жажду слышать о любви из первых уст,
хоть это и безумная гордыня, может статься…

Я отпускаю голубей и бабочек - на волю, ввысь,
чтобы смотреть на них, беспечно нежась на прибрежных волнах.
Я отпускаю ночью звёзды в небо, чтоб они зажглись,
когда ты на балконе ждёшь луны, как море, - полной.

Я отпускаю все долги и приношу последний взнос,
спешу открыть все запертые клетки, шлюзы и отсеки
и улететь со стаей птиц - на север ли, на юг – мне всё равно,
я отпускаю их,
как отпускаю всё, что есть, -
чтоб сохранить навеки…
Всё строже к людям, сердобольней к кошкам,
и всё яснее мысль, что там, на небесах,
нет столько серебра, чтоб всем досталась ложка,
и всё быстрей кукушка устаёт в лесах.
А, впрочем, и в часах…
Ей лень трудиться сосчитать минуты,
а до секунд – и вовсе недосуг,
но вот, в углу часов, немой с рожденья, крохотный паук
плетёт из призрачных мгновений вековые путы...
Какими странными порой бывают птицы:
синица скачет, но не хочет хлеб клевать из рук,
а пролетающий журавль у ног садится,
смеясь над завистью сорок вокруг…
Кулик с блаженною улыбкой на краю болота
вселяет веру, что для каждого взойдёт звезда,
и слабую надежду, что всегда найдётся кто-то
поднять птенца, упавшего из ветхого гнезда...

Когда из паутины времени освободиться тяжело,
а голос утренней кукушки слышен плохо, -
я становлюсь фламинго, спрятавшимся головой в крыло,
поджавшим ногу
и свернувшим мир
к размеру вдоха…