“Мне плохо, и я умираю.
Это не в первый раз, о, нет, далеко не в первый, и, сдается мне, далеко не в последний. Именно по этой причине сознание пребывает в исключительном спокойствии. Немного не хватает живой бумаги и острого пера, все время кажется, будто они передают кусочки реальных ощущений читающему, помогают проникнуться моментом, скажем так. Эти чертовы странные штуки, записывающие голос, конечно, хороши, не спорю, но все никак не привыкну.
Пустыня снова забирает меня, и я снова вернусь: живой, частично здоровый, забывший одно из своих предыдущих скитаний. Безвозвратно. Сперва сожаление накроет с головой – как опять посмел оставить веху сознания на попечение этой проклятой твари! (вот на этом моменте подключится ярость) Или создания, кто ответит, нет четкой уверенности, что пустыня живая, однако имеется стойкое ощущение.
О, затем придет презрение. Или, скорее, осознание, да, так будет яснее. А ведь 6 веков назад это было в первый раз, помнишь ли ты, мой старый друг, и эта странная рекурсия – блистательная насмешка вселенной – продолжается, унося нас все дальше в глубины водоворота бытия…
И мы все еще в пустыне. Чем бы она ни казалась.
Такие молодые, посмотри! Вещи поистрепались, тело, в болезненной, но тихой и ленивой агонии, ссыхается, голос стал подобен шелесту мертвой травы на ветру, а взгляд горит, напоминая, что довершено еще не все. Я слишком много об этом задумываюсь: мы продолжаем быть такими молодыми, успев прожить уже по шесть столетий.
Шесть столетий, можешь вообразить?! Ведь когда-то все было иначе, о, да, это кажется теперь безумием, но существовал и другой мир. Другой мир…однако, ха, и мы были другими. Я все еще плету, что мне двести лет – глупец поверит, а все остальные примут за сумасшедшего. И сами станут безумцами, будь уверен, если узнают правду, которой обладаю я.
Пустыня и вправду сводит с ума, знаешь ли. Чем дольше ты пьешь «серебро» Сверкающих Долин, тем скорее теряешь рассудок, а случись попробовать «золото», о… впрочем, оставим, подальше о греха. Буду честен, я слышал, что шайка ребят на холмах, тех, что с запада примыкают в аккурат к Торжеству, научилась просеивать воду, избавляя от отравленных дум. Называют это фильтрами, используют науку, да. Похоже на байку, как считаешь? Может, это я придумал сам, и только кажется, что слышал, черт, не вспомнить теперь, проклятье.
Знание слишком ценно, поэтому я так корю себя, оставляя куски памяти в подарок этому месту, этому времени, не знаю, этому таинству, хм. На следующий раз, только подумай, может статься так, что не вспомню и тебя, мой друг. Вот почему я искренне рад встрече сейчас. Ну же, прощаемся, не время для печали, хотя кто знает, сможем ли мы вырваться. Только достигнув Центра, говоришь, что ж… Надеюсь, мне удастся не забыть, не забыть, да”
Старик повернулся к груде костей и аккуратно положил пребывавший в его руках череп сверху, стараясь не разворошить то, что должно быть могилой. Потом он повертел в руках небольшую черную коробочку. Она потерлась, кое-где даже виднелись трещины, в особенности, на кнопках со странными значками. Старик с усилием нажал одну из них, заставив с щелчком выскочить из своего гнезда другую, и, на какое-то мгновение, замер, обернувшись к утреннему светилу. День только начинался, но солнце, преодолев почти половину своего пути к зениту, уже раскинуло над кажущимися бесконечными песками тяжелую огненную сеть своих лучей. Они с едва слышным звоном растворялись в бороде старика, похожей на рваное войлочное полотно, отросшей до самых колен, и отражались от толстых стекол его маленьких очков. Постояв еще пару секунд, он вновь устремил взгляд на человеческие останки и, после небольшой паузы, положил рядом ту черную коробочку.
Опираясь на длинный посох, старик уходил, как ему казалось, к Центру, подальше от всех существующих здесь. Он делал так всегда, когда приходило время – это было частью своеобразного ритуала, укоренившегося в бесконечно уставшем разуме. Ему было плохо и он умирал.