ВЕЧНЫЙ СВЕТ ХАНУКИ

АВТОР: Люкимсон Пётр | December 18, 2014

Еврейская История / Jewish History

В прошлом в дни Хануки в еврейских газетах было принято публиковать «ханукальные рассказы» – что-то вроде рождественских историй, в которых обязательно происходит чудо с ханукальным волчком или светильником. Классики нашей идишской литературы были мастера рассказывать такие истории. Но так как обретающийся в Израиле автор этих заметок не большой мастак что-либо придумывать, то я просто решил попросить стариков в нашей тель-авивской синагоге рассказать о самой запомнившейся им в жизни Хануке. Ну, а о том, есть ли что-то чудесное в этих рассказах, или нет, судите сами…



Путеводная свеча

- В 1936 году мне было четыре года, и мы жили в одном польском городке, – начал старик Меир Коэн. – Не секрет, что Ханука часто совпадает с христианским Рождеством, и я до сих пор помню, как накануне Рождества прихорашивался городок. У городского собора ставили большую елку, которую наряжали вместе все польские дети. Елочки стояли во всех домах, в том числе и в доме наших соседей-поляков. На улицах играла гармонь, то и дело пели и танцевали какие-то парни и девушки…


Боже мой, как я в эти дни завидовал полякам! Как я умолял родителей поставить в доме елку, быть, как все. Они объясняли мне, что мы – евреи, что у нас дома будет не елка, а ханукия, но так же, как у христиан, будут подарки и даже ханука-гелт, но меня это не утешало. Помню, как я не любил ходить с родителями в нашу старую синагогу, как раздражали меня мужчины, заворачивающиеся в какие-то простыни…

И вот однажды, мы пришли с родителями в синагогу. Началась молитва, а я, четырехлетний сопляк, заметив, что отец слишком глубоко погрузился в разговор с Богом, осторожно выскользнул за дверь и пошел по вечерней улице на звуки задорной польской песни. Сколько я вот так гулял по городу, не знаю, но наконец, решил поворачивать и тут понял, что заблудился. А холод-то на улице жуткий! Кручусь туда-сюда, не зная, куда же мне идти, и вдруг заметил, как вдалеке вспыхнула свеча, за ней – другая. Я и пошел на ее свет и вскоре оказался возле синагоги – староста как раз выволок на улицу огромную ханукию – ханукальный светильник – и зажег первую свечу праздника. Вот и все…

- Как все? – спрашиваю я. – А что же было дальше?

- Дальше мы, слава Богу, получили разрешение на выезд и уехали в Палестину.

- Так в чем же здесь чудо?

- А чудо, я думаю в том, что и сегодня и я, и мои внуки зажигают в дни Хануки ханукальные свечи. Если бы я и родители остались в Польше, то, скорее всего, погибли бы в лагере. А если бы не погибли, то сейчас я бы наряжал новогоднюю елочку. То, что мы все сейчас здесь; то, что мы готовимся к Хануке, а не к Рождеству – это, поверьте мне, и есть самое большое, почти невероятное чудо…

Потомок Маккавеев

- В моей истории, пожалуй, тоже нет ничего чудесного, хотя врезалась она в память на всю жизнь, – подхватил рассказ Меира Мозес Лейбзон. – Случилось это на Хануку 1941 года, когда немцы начали бомбить Англию. В поисках безопасного места всех детей нашего хедера перевезли на окраину города и разместили в новой синагоге. В случае воздушной тревоги мы должны были бежать из синагоги в расположенный в паре десятках метров Бейт-мидраш – еврейскую школу. Там был глубокий большой подвал, служивший нам бомбоубежищем. И вот мы закончили молитву, и учитель стал готовиться к зажиганию ханукии. Это была, как сейчас помню, пятая свеча. И вдруг – воздушная тревога, в небе гул самолетов. Учитель, естественно, собирает нас всех и выводит строем на улицу – чтобы дойти до бомбоубежища, а в это время вокруг начинают падать бомбы. Что вам сказать?! В принципе дорога до этого Бейт-Мидраша занимала пару минут, но они показались нам вечностью. Наконец, мы вошли, спустились в подвал, включили свет. «Ну что, дети, – говорит наш учитель-меламед, – несмотря ни на что, мы зажжем ханукальные свечи и будем петь праздничные песни». Но тут выяснилось, что ханукальный подсвечник и свечи меламед забыл в синагоге. Он, конечно, расстроился, но делать нечего – отбоя тревоги не было.

И вдруг я, пацан, подумал: «А если бы в такой же ситуации оказался бы Иуда Маккавей? Разве он не пренебрег бы опасностью ради того, чтобы выполнить заповедь Всевышнего?!». Словом, я понял, что должен сделать: выйти на улицу и что бы там ни происходило принести в подвал ханукию и свечи. Разумеется, просить на это разрешение у меламеда было бессмысленно, и потому я тихонько вышел из подвала, поднялся по лестнице, и вскоре очутился на улице. Было тихо. Я спокойно дошел до синагоги, взял в одну руку свечи, а в другую – ханукию, и в это время снова завыла сирена, послышался гул немецких самолетов! Затем опять стали рваться бомбы. Выскочив из синагоги, я бросился к Бейт-Мидрашу, но на полдороги оглянулся – и увидел, как на крышу синагоги падает зажигательная бомба, затем еще одна. По идее там, как и на крышах всех домов должен был быть дежурный от службы гражданской обороны, но иди знай, есть он там или нет. Я положил сечи и ханукию на траву, опрометью бросился назад, поднялся по приделанной к стене синагоги железной лестнице на крышу. Дежурный был там, но он был занят тушением одной бомбы, а вторая тем временем разгоралась. Я сунул в бочку с водой шланг, начал работать с ножной помпой и потушил бомбу. Но прежде, чем дежурный направился ко мне, я слетел с лестницы, подхватил ханукию и свечи, и побежал к Бейт-Мидрашу. Бомбардировка продолжалась, и когда я распахнул дверь, то буквально упал на руки меламеда – он обнаружил мое отсутствие и смертельно за меня испугался. Ну, а потом мы зажгли ханукальные свечи…

История старой куртки

- У меня у самого в запасе никакой личной чудесной истории нет, – сказал реб Пинхас, – но зато есть замечательная история, которую я услышал от отца. В 20-х годах он был учеником в одной из иерусалимских ешив, и глава этой ешивы, известный раввин, послал его и еще одного такого же, как и он ученика-бохера в Прагу собрать пожертвования. Дело это было в то время обычное – в Иерусалиме жизнь была крайне тяжелая, и почти все ешивы, то есть и их преподаватели, и ученики существовали на пожертвования из Европы или Америки. При этом раввин дал им адрес одного пражского богача и сказал, чтобы они первым делом заглянули именно к нему – тот, дескать, и сам щедро даст деньги, и поможет найти тех, кто к его дару добавит еще столько же. Приехали наши евреи в Прагу в самый канун субботы, явились к этому богачу, и тот их принял необычайно тепло. Вечером они пошли в синагогу, где вел молитву молодой кантор с поистине берущим за душу голосом, а затем, само собой, сели с хозяином за субботнюю трапезу.

И вот представьте себе: сидят они в огромной зале, где в шкафах стоит посуда из золота и серебра, на стенах развешаны картины великих художников, а между ними висит… старая, потрепанная и вдобавок грязная-грязная куртка.

Ну, естественно, наши ешиботники заинтересовались, что это за куртка и с какой радости она висит на таком почетном месте.

«Ну, ладно, – сказал хозяин дома, – Так и быть, расскажу… Я ведь не всегда был таким, как сейчас. Долгие годы занимался только одним – делал деньги. О своем еврействе я и не вспоминал, в синагогу, само собой, не ходил, да и вообще, кроме денег, меня ничего в жизни не интересовало. У меня уже было столько денег, что их невозможно было потратить, но я продолжал зарабатывать их, как одержимый. И вот как-то зимой иду я вечером по улице и вижу еврейского мальчика. Идет дождь, вокруг слякоть, а он сидит в грязи и плачет. Ну, я заинтересовался, подошел, спросил, что случилось. «У нас оставалось последние 5 марок, – сказал он, – и папа думал, на что их потратить: на еду к субботе или на масло для хануккального светильника к празднику. Наконец, папа решил, что зажечь ханукию важнее, чем поесть, и послал меня за бутылкой масла. Я купил бутылку, но когда вышел, поскользнулся – и она разбилась! Как же мне теперь идти домой?!» – и мальчик снова залился плачем.

И вот тогда – вы не поверите! – я сел рядом с ним в эту грязь – и тоже заплакал. Я плакал о себе – о том, что всю жизнь гнался за ложными ценностями, о том, что я забыл про то, что я – еврей и про нашего Бога…

Наконец, когда холод пробрал меня до костей, я встал сам, велел встать мальчугану, и мы вместе с ним вернулись в магазин. Здесь я купил ему столько масла, чтобы хватило на весь праздник, ну и, само собой разной еды и подарков, для всей его семьи. С того ханукального вечера я и зажил по-другому. Связи с тем мальчиком и его семьей я не потерял, да вы его сегодня видели: он – кантор в нашей синагоге. А куртку, в которой в тот вечер сидел вместе с ним в грязи, я, как видите, повесил на стену – чтобы она напоминала мне, что для настоящего еврея зажечь ханукальную свечу куда важнее, чем поужинать коркой хлеба».

Ханука в гетто

Эту историю я слышал в 1995 году от бывшего узника Варшавского гетто Лейбла Пинкусовича, и дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна. А история состоит в следующем…

- В декабре 1942 года всем обитателям гетто уже было ясно, что они обречены, – рассказывал Пинкусович. – Но жизнь есть жизнь – мы продолжали ходить на принудительные работы, и думали не о близкой смерти и о возможном сопротивлении, а о том, где раздобыть какие-то продукты. Поставщиками этих продуктов были, в основном, контрабандисты – поляки, которые проникали в гетто и предлагали муку, хлеб или некое подобие булочек в обмен на те ценности, которые нам удалось взять с собой при отправке в гетто. К концу 1942 года многие уже успели обменять все, что у них было, и покупали у контрабандистов еду за марки, которые немцы платили за принудительные работы. Это были гроши, и от голодной смерти они не спасали.

Но я хорошо помню, как утром, заглянув в прихваченный с собой в гетто календарь, я обнаружил, что наступающий вечер – первый вечер Хануки. Это было необъяснимо, но желание зажечь вечером лежащий дома ханукальный светильник – последнюю оставшуюся у меня ценную вещь – неожиданно овладело всем моим существом. Весь день я уже не мог ни о чем думать, как только об этом.

Когда мы вернулись с работы в гетто, неподалеку от ворот меня окликнул знакомый контрабандист.

- Хочешь булочку, жидок? – спросил он.

- Нет, – ответил я. – Хочу не булочку – хочу свечку. Даже две свечки.

Помню, он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

- А что даст мне пан, если я достану ему две свечи, которых сейчас нельзя сыскать по всей Варшаве? – с сарказмом спросил поляк.

- Все, что захочешь, – ответил я.

- Что именно?!

- Пачку американских сигарет!

Тут надо заметить, что пачка американских сигарет, которую я припрятал на самый черный день, была тогда во всей Варшаве огромной ценностью. Да что там пачка – даже одна американская сигарета стоила буханку хлеба, а то и больше.

- Согласен! – сказал он.

- При одном условии, – добавил я. – Я проберусь вечером к тебе в дом (а жил он неподалеку от гетто), и мы зажжем одну свечу у тебя на подоконнике.

- Ты с ума сошел, жидок! – сказал он. – На это я не пойду! Ты что, забыл о немецких патрулях?!

Но, как вы догадываетесь, жадность, в конце концов, победила, и он решил рискнуть. Вечером я стал выбираться с ханукией из гетто, и вместе со мной увязалось несколько моих приятелей. Никогда не забуду, как я прочел нужное благословение, как несколько голосов подхватили за мной «Амейн!» и я зажег на подоконнике квартиры этого поляка первую свечу – в надежде, что она будет хорошо видна в гетто. Но вы не поверите – словно в ответ почти сразу же вспыхнули свечи в окнах десятках домов гетто. Откуда все эти евреи взяли свечи, я не знаю; не думаю, что они достались им легче, чем мне.

Я до сих пор вспоминаю тот морозный декабрь 1942 года, погруженную в ночной мрак Варшаву и свечи, горящие в окнах домов еврейского гетто. Вспоминаю – и понимаю, что никто не в силах потушить этот свет.

Чудо в Афуле

- Не знаю, можно ли считать случившееся со мной однажды в Хануку чудом или это было что-то другое, но история, безусловно, таинственная, – вступил в разговор главный запевала нашей синагоги Дани. – Дело было в 1964 году, меня как раз призвали в армию. Неожиданно сразу после начала Хануки один из наших ребят не вернулся из отпуска на базу. Парень он был хороший, объявлять его дезертиром и докладывать в армейскую полицию командир не хотел, вот и послали меня выяснить, что с ним случилось – телефоны-то тогда были еще не у всех. Короче, поехал я в Афулу, нашел в каком-то забытом Богом месте дом этого парня, выяснил, что он просто приболел и направился назад. Когда добрался до автобусной остановки, было уже темно. Лил страшный ливень, холод был собачий, а ни автобуса, ни какой-либо попутной машины нет и нет. Смотрю – уже половина девятого вечера, а я все на остановке. Вдруг вижу: идет какой-то молодой бородатый еврей в одной рубашке и в кипе. Подходит прямо ко мне и говорит:

- Не думаю, что сегодня придет какой-нибудь автобус.

- Может, удастся словить попутку, – говорю я.

- И попутки тоже не будет. Пошли ко мне домой – поешь, отогреешься.

Ладно, пошли. Хорошо помню дорогу, которой мы шли; помню, как пришли к дому, возле которого росли три дерева. В доме уже был накрыт стол и все как будто только меня ждали. Вместе с этим парнем и какими-то мужчинами и женщинами, я зажег ханукальную свечу, затем мы ели, пили, пели песни, а потом все разошлись спать. Рано утром, затемно, я встал, вышел из этого дома и направился к автобусной остановке – мне надо было как можно скорее вернуться на базу.

Однако спустя какое-то время я снова оказался в Афуле и решил зайти к хозяевам дома, чтобы поблагодарить их за гостеприимство. Пошел от автобусной остановки знакомой дорогой, дошел до того места, где должен быть дом… Что такое: три дерева есть, все вокруг более-менее знакомо, но никакого дома нет. Начал расспрашивать местных жителей – те говорят, что никакого дома на этом месте никогда и не было; всегда был пустырь. С тех пор каждый раз, когда меня заносило в Афулу, я шел на то место в надежде разыскать этот дом, но пустырь так и оставался пустырем. Лишь недавно на нем, кажется, что-то начали строить.

Я это все к тому веду, что дни Хануки – это особые дни, и с человеком в это время может произойти много чего странного…

Зовите его Элиягу…

- Самое любопытное, что со мной произошла почти такая же история, – вдруг сказал славящийся своей молчаливостью Хези Эппельбаум. – Было это на Хануку 1973 года, сразу после Войны Судного дня. Я тогда служил на нашей новой северной границе, а обстановка там и после войны оставалась напряженной, да и вообще в стране было неспокойно. И вдруг начальство посылает меня и еще одного парня с заданием в центр страны. Ну, мы взяли то, что нам нужно, и тут я ему говорю: «Давай подскочим к моей тетке в Иерусалим, хорошо покушаем, выпьем, отдохнем, а утром вернемся на базу!». Сказано – сделано. Поехали в Иерусалим через арабские кварталы. И вот когда часов в десять вечера проезжали через арабскую деревню Дир-Зайт, машина заглохла. Начали проверять – выяснилось, что порвался ремень мотора. Блин! Мы вдвоем с набитой боеприпасами машиной стоим в кромешной темноте посреди арабской деревни, так что наши единокровные братья, если захотят, могут взять голыми руками! Час стоим, два стоим… Настроение, сами понимаете, какое! И вдруг вдали – огоньки. Но не от фар, а от чего-то другого; фары вроде потом засветились. Подъезжает к нам такая же машина, как наша, сидит за ней какой-то старик, а перед рулем он каким-то образом установил и зажег маленькую ханукию.

- В чем дело, ребята? – спрашивает.

- Да вот, отец, – говорю, – ремень от мотора полетел. Понятно, что у тебя запасного нет, но если ты вызовешь к нам сюда помощь, мы будем очень признательны.

- От чего же это у меня нет ремня?! Вот он! – отвечает старик – и протягивает новенький ремень, как раз такой, как нам нужен.

Признаюсь, я толком и не помню, поблагодарил я его или нет: вот только что была машина – и ее не стало. Сегодня я уверен, что это был сам пророк Элиягу (Илья-пророк). Так что Дани прав – в дни Хануки может произойти все, что угодно. Он творил чудеса в эти дни для наших праотцев, Он продолжает их творить и для нас…

Вспомним всех поименно…

- У меня с детством и Ханукой связана другая история, – сказал Шмуэль. – Помню, мать стояла и жарила драники к праздничному столу, и вдруг отец заявился домой с каким-то своим знакомым, который, видимо, был страшно голоден. Мать поставила на стол тарелку драников, кувшинчик со сметаной, и пошла жарить себе дальше.

Гость тем временем положил один драник себе на тарелку и сказал:

- Этот один драник я съем в память о единственности Бога.

Затем он положил на тарелку два драника и заявил:

- А эти два драника я съем в память о двух скрижалях Завета! – и проглотил оба.

Затем настал черед трех драников – в память о трех праотцах, четырех – в память о четырех праматерях…

Тут отец подскочил к матери, продолжавшей тереть картошку и жарить, и велел ей делать драники размером поменьше.

- Скоро он дойдет до выхода из Египта и начнет вспоминать всех вышедших поименно! – объяснил папа.