Проза - Анастасия Волховская, иллюстрации - Яна Фефёлова

[показать]

Элиза, сегодня ты мне вспомнилась в ситцевом сарафане, что стал приютом для летних дней и бабочек. Ты стоишь неподвижно, чтобы не рассыпать пыльцу с хрупких крыльев. Бабочки раскачиваются на ситцевых цветах, и так хочется застыть в этом моменте, раствориться в нем целиком, как будто никогда уже не будет такого волнительного оцепенения в природе. Эти бабочки были посланы мною. Они летели к тебе сквозь шепот моих заклинаний, мимо сотен таких же как ты застывших в смятении и восторге. К тебе одной они несли радостную песнь цветения. Каждая из них и по сей день является радужным гонцом, той ажурной нитью соединяющей нас, той незримой надеждой, никогда не покидающей меня в те дни, когда ни одна из моих посланнец не в силах достичь тебя на том заледеневшем острове, где ты поселилась однажды. Все те цветы, на которые ты ступаешь небрежно, по которым скользит твой взгляд, которые ты срезаешь и швыряешь в стеклянные вазы, все они однажды были бабочками, посланными мною, стремящимися к тебе сквозь незримые растояния. Наземь упали они и превратились в прекрасные и неподвижные цветы в тот день, когда ты сняла ситцевый сарафан и закрыла лицо руками. Поэтому каждый раз, когда ты задерживаешь взгляд на лепестках цветов или трепещущих крыльях бабочек, - это как воспоминание о тех днях полных ситцевого совершенства, как будто ты смотришь прямо в меня, как будто ты меня узнаешь.

Элиза, между нами литры акварели, акрила, масла, миллионы холстов, кисти, старинные рамы. Они одновременно разделяют и сближают нас с тобой. Каждый раз, когда ты посещаешь музеи, ты входишь в мой дом, это я смотрю на тебя отовсюду, мелькаю между блуждающими посетителями, толкаюсь в проходах. И мне кажется, что ты всегда права, когда улыбаешься кувшинкам, тогда мы сближаемся, понастоящему сростаемся пальцами так, что не отличишь. Тогда каждая картина становится зеркалом, волшебным отражением тебя в роскошных платьях, с зонтиком, танцующей, смеющейся, среди маков. Мне нравится, когда ты вот так сидишь, вытянув ноги и рассматривая светящиеся лица и цветы, угловатые дома и квадратные миры, пары, летающие над городом, игру света и тени. Тогда ты совсем как ребенок, тогда в твоих зрачках вселенная, тогда ты это я. Но вдруг ты глядишь на часы и через один короткий вздох тебя уже не догнать. Ты уходишь, и с тобой вянут подсолнухи и ирисы, всё теряет смысл. Я остаюсь и еще долго сижу в сумерках, слушая твои шаги где-то там, на мостовой, где всё нереально, где твоё лицо становится другим, как будто оно существует только в двух измерениях. Но даже тогда я люблю тебя, потому что любить – это верить, что ты снова придешь и, может быть, однажды решишь остаться навсегда.

Элиза, зачем ты плачешь так, словно хочешь разжалобить звёзды? Их слёзы всё равно не достигнут тебя. Ты увидишь лишь холодный свет, посланный ими сквозь столетия. Сквозь свои слёзы чужих не рассмотришь. Я прошу тебя, перестань. Мне кажется, что будь я камнем, мне бы и тогда не перенести этих беззвучных слёз, что ты роняешь из открытых глаз. А когда порой я всё же слышу стоны, поселившиеся в твоем плаче, обосновавшиеся в твоем голосе после стольких зим, я схожу с ума от бессилия просто признаться тебе во всем. Вот и сейчас ты стоишь, смывая с себя горечь слов и обломки обещаний. Вода омывает твое тело, но она не в силах принести облегчения. Слезы текут по твоим щекам, оставляя соленые разводы на моем сердце. А вместе с ними стекают по твоим щекам и краям ванны все те строки, что были написаны мною тебе. Почему ты ничего не читаешь? Почему не распечатываешь конверты? Почему оставляешь непрочитанными все мои послания? Почему? Почему? Почему? Зачем ты дрожишь сейчас и судорожно ищешь опоры? Я не могу утешить тебя, если ты не ищешь утешения, если ты выбираешь стоять вот так и вбирать в себя обиды, вдыхать боль, глотать всю соль, свою и чужую. Если ты плачешь вот так, я не могу тебе даже писать.

Элиза, я знаю, что ты тоже ищешь встречи со мной, того долгожданного дня, когда нам уже не придется прощаться. И мне радостно от того, что и ты осознаешь бессмысленность этой разлуки. Благодарность переполняет меня, когда ты узнаешь все те знаки, посылаемые мною, когда ты шепчешь и улыбаешься мне, когда твои пальцы гладят переплеты книг, стремясь нащупать ту единственную, которая приблизит тебя ко мне. Иногда ты закрываешь глаза и мысленно просишь меня помочь тебе, направить. И я направляю тебя, как могу, ибо вся мудрость мира в книгах. Всё уже когда-то случалось, и даже наша встреча с тобой. В книгах все войны и все перемирия, бесчисленные любови и смерти, путь к просветлению, поиск и волнительный трепет узнавания. В книгах все боги и все религии. Там меж страниц я люблю тебя еще сильней, как будто это возможно. Я шлю тебе самые прекрасные строки, рифмующиеся с ударами твоего сердца. Сегодня ты уснешь, прижав к груди эти стихотворные послания миру, даже не осознавая того, что посланы они тебе, потому что ты сама – это целый мир.

Элиза, зачем тебя так много во всех церквях с их скрипучими полами и запахом ладана? Зачем ты жжешь свечи и роняешь монеты на звенящий поддон? Зачем так молитвенно сложены твои руки? Зачем твои губы шепчут что-то, понятное только тебе? Столько церквей вокруг, но меня там почти нет. Там под нависшими потолками я не вижу солнечных бликов на твоем лице. Среди шаркающих и молящихся я совсем не слышу того, что ты хочешь мне сказать. Выбеги. Лучше сразу выбеги на улицу, засыпанную вишневым цветом. Забудь все эти церкви с их средневековым полумраком. Дыши, здесь и сейчас, глядя в огромное голубое небо над головой. И пусть вокруг спешат и толкаются, гудят и распихивают локтями. Застынь в этом моменте. В нем я обнимаю тебя очень крепко. Солнечные лучи будут гладить тебя, дождь смоет боль ожидания. Поверь, что лучше вот так застыть и слыть безумной, чем стоять на коленях и разбивать надежды о каменный пол церквей.

Элиза, разве ты забыла, что зеркала врут? Они врут, все без исключения, даже те, что были сделаны с любовью, даже те, которым ты пытаешься улыбаться. Зачем же ты стоишь перед ними? К чему затягиваешь себя в корсеты чужих предрассудков? Уж если и отражаться, то в горных реках, вертящихся снежинках и сосульках, нависших за окном, глазах детей со зрачками в поллица. Уж если и смотреться, то в себя. Там на глубине в миллионы жизней вся красота, которой не нужны притворные отражения. Она там и она твоя, вся твоя, без остатка. Ты – колодец, Элиза, на дне которого вся безусловность. Загляни в него, упади, лети, ничего не бойся, там только любовь.

Элиза, кого только не встретишь в аэропортах и на вокзалах, в набитых автобусах, заспанных поездах и самолетах. Там можно услышать все истории мира, если оторвать глаза от журнала и всмотреться в лица. Там нет места страхам, там всё по-настоящему, там всё существует только сегодня. Правды нет во вчера и завтра, правда есть только сейчас, среди спешащих и опаздывающих, среди одиноко сидящих и ожидающих прибытия или отправления, а может быть, кого-то очень важного, любимого, может быть, даже тебя, Элиза. Поверь, им есть, что рассказать тебе. Я вкладываю в их уста мои послания, я молю их подсесть к тебе и говорить долго-долго в надежде, что ты станешь слушать. Они знают о странах, где солнца очень много, где людям просто, где нет войн. Они бывали на вершинах самых высоких гор, посреди огромных пустынь, на дне самых глубоких океанов. Они говорят на стольких языках, даже на твоем. Я нашептываю им слова, которые ты непременно узнаешь. Они будут улыбаться знакомыми улыбками, читать линии на твоей руке. В этих линиях будет только хорошее. В них наша встреча, в них мы станем едины.

Элиза, наверное, ты еще не знаешь, что и деревьям есть, что рассказать. Стоят ли они неподвижно, монотонно раскачиваются в такт твоему дыханию, или гнутся из стороны в сторону неистово, как и ты порой, но они, пожалуй, лучшие рассказчики. На их листьях – прозрачно зеленых, по-летнему жестких как папирусы, желтеющих и со звоном падающих на землю к твоим ногам – моим почерком аккуратно выведена вся эта история. В их прожилках, как и в твоих венах, все времена года поочередно сменяют друг друга. Поэтому тебе иногда так безудержно хочется жить, быть предоставленной ветру, внимать звукам лета, покрываться позолотой, кружиться в танце и исчезать, чтобы вскоре после нескольких минут тишины снова появиться на свет. Именно поэтому, когда тебе одиноко, и почти нестерпимо хочется лететь вниз по изумрудным скрижалям времени, дотронься до дерева, просто постой рядом, обними безрассудно, будто дерево – это я. И в промежутке между дыханиями стань этим деревом, обрети меня. Поверь, всё сложное может быть совсем простым. В простоте Бог, Элиза.

Элиза, мне кажется, я знаю всех твоих любовников в лицо – тех, что были, и тех, что тебе только предстоит встретить. Я вижу их пальто с измятым запахом на крючке в прихожей. Их шаги тверды и безжалостны, они никогда не возвращаются к тебе. Твои любовники не из тех, что пишут слезливые письма и дышат в трубку, им нечего тебе объяснить, и ты уже почти привыкла, что ответов на вопросы, возможно, не будет никогда. Они просто уйдут, не хлопая дверью. Им на смену придут другие, повесят пальто на крючок, будут долго говорить или слушать, не глядя на тебя. И будет пахнуть осенью, дворник будет без устали жечь листья под окном, туман никогда не исчезнет, а ты постоянно будешь стоять у открытого окна. Ты научишься любить пальцами, как будто не знаешь ни одного языка, дышать в такт, прятать слезы. Каждый раз ты будешь знать, что и вот этот, сидящий напротив с ароматом осени и взглядом загнаного зверя, никогда не будет твоим. Только зачем тебе все это, Элиза? Неужели ты все это выбираешь? Или тебе хочется прожить один из тех фильмов в матовых тонах, где все предсказуемо грустно? Разве не хочется тебе прижаться, задрожать всем телом навстречу кому-то? И чтобы в тебе растворялись и грели твои пальцы? Не нужно спасать тех, кто не ищет спасения, Элиза. Важнее любить тех, кто ищет любви.

Элиза, если бы после тебя остался только один альбом с фотографиями, какие бы ты выбрала? Пропитанные морской солью с отпечатками друзей и родственников? Те, на которых ты смеешься или застенчиво поглядываешь, прикусив нижнюю губу? Может быть, те, на которых ты совсем не похожа на себя настоящую – с нелепыми челками, юбками-клёш, полосатыми футболками? Или одну из тех, в стеклянных рамах, где твое лицо безупречно чужое, но от этого не менее завораживающее? Многие из твоих фотографий черно-белые, и не потому, что они старые, а просто тебе так нравится. Цвет делает всё проще, банальней, уязвимей. Некоторые из твоих фотографий потеряны навсегда в длинных коридорах отношений. Как странно, что ты раздала столько фотографий тем, кто на них никогда не смотрит. Они хранятся в пыльных ящиках – забытые и заброшенные. Может, через много лет, на них упадет чей-то любопытный или истосковавшийся взгляд. А может, они так и останутся лежать в пыли чужих жизней. Не всё ли равно? Мне вот твои фотографии ни к чему, Элиза. Я помню тебя в каждом радостном и грустном моменте, я знаю твои ужимки и вышкаленные позы. Я знаю твое лицо, когда оно по-настоящему твое, как будто какой-то огромный груз упал с твоих плеч, и стало так легко-легко. Я люблю тебя, Элиза, а любви не нужны фотографии.

Элиза, между нами длинная веревка, по которой испуганные канатоходцы скользят под пристальными и дрожащими взглядами зрителей. И не я, а ты должна пройти это расстояние. Там, на другом конце, всё станет понятней и проще. И не нужно бояться. Даже если ты пошатнешься, оступишься, упадешь, будешь незримо долго лететь вниз из-под купола цирка... Даже если всё вокруг замрет в ужасе и иступлении... Даже если будет казаться, что всё призрачно, что всё кончено... Это всего лишь иллюзии. Я подхвачу тебя, когда бы ты не упала. Главное, ты должна делать эти шаги навстречу мне. Падай, падай миллионы раз, но всегда возвращайся и снова ступай на дрожащую веревку между нами. Не своди с меня взгляд. Когда ты вдруг оглядываешься назад на свое прошлое, на тех, кто тебя не ждал и не ждет, когда ты вспоминаешь и тоскуешь об утраченном и ушедшем, так легко оступиться, сорваться и погрузиться в очередное падение. Элиза, тебе не на что оглядываться. Всё здесь: и твое прошлое, и настоящее, и будущее. Так же как и время, эта веревка лишь кажется расстоянием. Разве ты не знаешь, стоя на другом конце, что я уже держу тебя в своих объятьях, и что всё уже свершилось?

Элиза, ангелы приходят к тем, кто в них верит. Они так же реальны, как любовь. У них нет крыльев и прозрачных тел. Они здесь, чтобы обнимать нас. Бывало ли так, Элиза, что в день, когда особенно дождливо, и в горле стоит ком величиною во все человеческие страдания, когда хочется ехать далеко-далеко в пустом поезде, оставив позади всех и всё, когда вокруг толкают, и сапоги промокли насквозь, ты вдруг замечала чей-то взгляд, направленный на тебя сквозь серые пальто прохожих? Этот взгляд вырывал из толпы и укутывал тебя, за секунду он был способен рассказать так много. И пусть потом он исчезал в толпе, и все вокруг с таким же надрывом спешили куда-то, ты была другой – преображенной и чистой. Ангелы живут в глазах, там им легче всего. Среди миллионов таких непохожих взглядов трудно отыскать своего ангела, но ведь и любовь найти совсем непросто. Помни, что твой ангел всегда рядом, что он смотрит на тебя глазами детей, не знающих печали, глазами стариков, которые через печаль познали мудрость, глазами любящих тебя людей. А еще, Элиза, знай, что и в твоих глазах тоже живет ангел, и кто-то ищет и ждет его. Поэтому не забывай отрывать взгляд от разъеденного лужами асфальта и всматриваться.

Элиза, сегодня я напишу тебе о смерти. Зачем ты думаешь о ней постоянно и терзаешь полные тайн ночи до иступления? Я знаю, что боишься ты не своей смерти, а смерти тех, без которых уже не будет, как прежде. Ты льешь слезы, оплакивая горе, которое еще не случилось, превращая множество волшебных моментов в изодранный в клочья страх. Ты заглядываешь в будущее с ропотом и недоверием. Иногда ты так боишься привязанности. Из-за смерти ты боишься любви. Ты скучаешь по беззаботности тех дней, которые неслись вприпрыжку, по зарослям кустов сирени с их упоительным запахом, по бессонным ночам в ожидании новогодних подарков, по очарованию всего того, что, как тебе кажется, уже не вернуть. Однажды ты вдруг осознала тщетность и приходящесть всего, хрупкость объятий, тленность прикосновений. Бедная моя Элиза, ты совсем запутуталась. Смерть – это просто шаг, один из многих, поверь мне. В этом шаге есть всё – от удушливости первых дней до спокойствия и чистоты. А для тех других, что ты так любишь, этот шаг, когда настанет, будет прекрасным и удивительным путешествием, возвращением, таинственным осознанием. Утешься, Элиза, не бойся смерти. Опасайся безрадостности жизни и бесконечной тоски. Знаешь, даже смерть способна сблизить нас с тобой, но мне очень хочется верить, что сблизимся мы много раньше.

Элиза, сегодня я назначу тебе свидания в самых волшебных городах. В них твое лицо будет озарено светом, оно будет в точности моим до самого последнего штриха. Ты будешь бежать ко мне навстречу в развевающемся платье по аллеям мозаичной Барселоны с её вертящейся архитектурой, уличными артистами, розово-синими картинами Пикассо и запахом моря. Ты будешь стучать каблуками по мостовым Парижа, омытого ренуаровскими красками, мимо щебечущих парижанок и всех двадцати трех мостов, сквозь парящие в воздухе мечты и запах багетт. Ты будешь течь по венам Москвы – непрестанно, словно тебе никогда больше не знать усталости, а лишь мчаться по её кольцевым, дышать её женственной решимостью, любить на выдох. Я буду ждать тебя в десятках других городов, если пожелаешь. Я буду везде и сразу, одновременно, буду ждать тебя, прижимая к груди ландыши, чтобы ты скорее отыскала меня. Я буду рисовать твои портреты пастелью, отражаться в реках и бокалах со звенящим вином. Ты только иди ко мне. Там, куда съезжаются мечтатели и поэты, нам будет гораздо легче найти друг друга.

Элиза, как расказать тебе, что вся самая прекрасная музыка мира посвящена тебе? От шелеста листьев и трепета родниковой воды до пения птиц в предрассветный час, от самых простых аккордов, которыми дрожащая детская рука тревожит тишину пыльной классной комнаты, до сложного переплетения пальцев под восторженными взглядами искушенной публики, - всё это твое. Эти звуки воспевают твою вечную молодость, неподвластные времени они всегда новы и прекрасны, ожидаемы и постоянны. Также как и ты... Также как и твоей красоте, музыке не нужны переводчики, она всегда понятна, ей не составляет труда проникнуть в любое сердце. Поэтому я объясняюсь тебе в любви нотными поэмами. Помнишь то холодное декабрьское утро, когда незнакомый мальчишка позвонил в твою дверь и протянул тебе старую пластинку взамен на несколько монет, что ты печально высыпала в его худую ладонь? Помнишь, как ты слушала, затаив дыхание, музыку, одновременно такую знакомую и новую? Старый проигрыватель скакал на каждой царапине, и лишь одна мелодия была нетронута временем. Ты слушала её десятки раз, как будто знала, что она пренадлежит тебе одной. Нашептанная мною на ухо Бетховену, растревожавшая не одну душу, загадочным образом переименованная, она твоя, известная всему миру под названием «К Элизе».

Элиза, какие сны тебе снятся? Среди множества толкующих сновидения книг на твоем столе есть ли хоть одна, которой ты доверяешь? Они толпятся, распихивают друг друга замысловатыми фразами, но ни одна не способна признаться, что бессильна понять твои сны. Тебе не снятся кольца, рыба, свадебные платья, тонущие лодки, люди, окликающие тебя по имени, горящие дома. Тебе снится детство в красном комбинезоне, со вкусом песочного печенья и яблочного сока, всегда одни и те же коридоры, по которым было так привычно бегать, люди, которых ты никогда не встречала или те, чьи имена стерлись из памяти. Иногда в твоих снах плачут навзрыд те, что не знали слёз, глядя на твои смерти. Ты не бережешь свои сны, сбрасываешь их на пол утром, чтобы навсегда о них забыть. А помнишь, Элиза, то безутешное время, когда ответов не было, а были только сны? Помнишь, как ты задавала вопросы, склонившись в молитвенной позе, и ответы приходили? Только так мне удавалось тогда говорить с тобой. В твоих снах к тебе приходили те, которых уже не суждено было увидеть в жизни, они не сводили глаз и голосом, наполненным тайной печалью, говорили тебе о любви. Почему ты прекратила этот диалог со мной, Элиза? Как и раньше, я могу ответить на любые вопросы. Как и раньше, в снах больше правды, чем в наполненных сигаретным дымом ресторанах с их полумрачными откровениями за бокалом вина или в треске телефонных линий, прерываемым лишь тягостным молчанием. Спрашивай, Элиза. И ответы придут.

Элиза, когда падает занавес, и актеры стирают с лица краски в гримерной, когда гаснет свет, и пустеет зрительный зал, когда ты стоишь одна на сцене и смотришь в темноту меж гардин и оббитых бархатом кресел, что видишь ты в ней? Кроме сыгранных тобою ролей и тех, что только предстоят, кроме всего того, что тебе навяжут, или чем соблазнят, что тебе в этом пустом театре? Даже во время аншлага здесь практически невозможно найти родственную душу. Среди хлопающих и кричащих так мало обыкновенных слез, ради которых режиссер всё это задумал, а актеры неделями спотыкались на выложенных камнем репликах. И даже розы, что несут и бросают, почти всегда ненастоящие. В истинном театре живет тишина, в нем даже обычное дыхание звучит оглушающе. Истинный зритель впивается ногтями в скрипучее кресло, боясь пошевелиться и пропустить что-то очень важное. Истинные цветы не бывают розами, они не претендуют на торжественность, их лепестки просты и благодарны, их стебли без шипов и резных листьев. О чем ты думаешь, Элиза, когда замолкают голоса и шаги в корридорах, а ты всё так и лежишь на пыльной и заплаканной отрепетированными слезами сцене? Быть может, тебе кажется, что и вот этот спектакль не тронул ничью душу, что никто не видел твоих заломанных рук, не слышал твоего плача – такого простого и настоящего, что и вот этот вечер не оставил после себя ничего кроме недопитого шампанского в бокалах с алыми отпечатками и программок на полу между рядами? Может быть, ты права. Но однажды кто-то задрожит от надломленности твоих слов. Купив билет на последние деньги, кто-то будет дышать через раз и кусать губы. Этот кто-то непременно придет. Может быть, он даже будет не один. И вот ради него ты неделями выходишь на сцену и вдыхаешь рассекаемый прожекторами воздух провинциального театра. Но пока ты ждешь того, который будет способен оправдать все твои метания, разгляди меня среди ерзающих и хихикающих. Я не свожу с тебя глаз. Иногда я даже не дышу. Я твой самый верный зритель, Элиза.

Элиза, в твоем шкафу на пластмассовых и деревянных вешалках висят надежды и воспоминания. Те, что еще нетронуты, легки, как шифон или шелк. Они струятся, ложатся на твое тело немнущимися линиями, стекают по твоим изгибам, падают к ногам многообещающими прикосновениями. Шелк полон волнения и загадочности, как первая встреча, как томный, медленно исчезающий за линию горизонта летний вечер. Среди платьев, что ты еще не надевала, есть одно атласное. Ты бережешь его для особенного вечера, удивительного диалога, алой помады и руки, затянутой в тугую перчатку. Летние ситцевые сарафаны наполняют тебя настальгией по тем дням, которые пахли скошенной травой и полевыми ромашками, стекали по коже июньскими дождями и обещали еще столько всего впереди, что не жаль было одного впустую потраченного вечера. Задвинутые вглубь вельветовые юбки... О них ты предпочитаешь не вспоминать. Они невыносимы, как последние дни впредверии весны, как тягостные часы перед рассветом, как безнадежная любовь, которую не получается забыть. Длинные шарфы – связанные или купленные, покрытые затяжками или еще ни разу неношенные... Они помогают обмануть и даже иногда обмануться. Матовые чулки, широкие пояса... В них ты похожа на хищницу, в них ты воруешь чужые сны (в моих кроме тебя никогда никого и не было). Но мое любимое платье ты почему-то носишь очень редко. Оно, простое и честное, не может защитить тебя от взглядов и жестов. В нем не выйдешь на охоту, оно созданно для легкости и улыбок. Цвета фиалок оно часто кажется уязвимым. Но в нем вся ты, Элиза. И именно в этом платье я тебя встречу.

Элиза, тебе кажется, что ты знаешь об отчаянии всё: какое оно на вкус, его вес, и то, что однажды прийдя, оно уже не отпускает никогда, оставляя на коже шрамы и порезы. Ты просто очень устала. Это усталость окутывает тебя в удушливый слой грусти, толкает в пустые кинотеатры смотреть фильмы, в которых нет ни слова правды, а лишь одна тоска. Усталость шепчет тебе на ухо о невозможном, которое могло бы быть твоим, перестань ты слушать. Ты живешь по одному маршруту, тебя возит запыхавшийся автобус, через пыльное окно ты смотришь на серые улицы, ты улыбаешься натянуто, целуешь из вежливости и даже любишь от безысходности. Ты путаешь усталость с отчаянием. Отчаяние совсем другое. Оно цвета войны и весом во все материнские слёзы. Поверь, Элиза, оно тебе не знакомо. Каждый раз, когда ты твердишь, что больше не можешь, глубоко внутри ты знаешь, что можешь, что можешь намного больше, чем вот этот день, чем вот это очередное разочарование, что можешь, и более того будешь идти дальше во что бы то ни стало. Усталость – это просто дурной затянувшийся сон, который оставляет после себя головную боль, но это лишь сон. Отчаяние же ставит тебя на колени, бьет безжалостно, до крови, но не убивает. Отчаяние – это чужая смерть, и оттого оно так невыносимо. Зачем я пишу тебе всё это? Мне грустно смотреть на тебя, Элиза. Мне грустно слушать твои полные скорби рассказы. Мне грустно писать тебе. Мне просто грустно. В эти минуты я начинаю терять тебя, твое лицо становится размытым, словно я смотрю на него сквозь окно, заплаканное осенним дождем. Перестань, Элиза. Помни, что это лишь сон, что ты всегда, слышишь, всегда можешь выбрать пробуждение.