Тут приезжал один бабец.
Блондинка. Прелесть Родом с Кубы.
(Ты ждешь, конечно, рифмы «губы».
А подержаться за конец

не хочешь?) Потому письмо
прервал я на похабном звуке.
Прости. Как говорится, руки
не доходили. Но само

её явленье лишний раз
доказывает: для чучмека
U.S. — желаемая Мекка.
И в сем калейдоскопе рас

когда бы кто-нибудь внедрил
(без Октября и толковища)
республики, то вышла б тыща.
Плюс — автономия педрил

и ковырялок. Тут, старик,
двуснастным самая малина.
Врубаешь ночью телек, и на
экране колоссальный крик

об ущемляемых правах.
Старик, здесь пед — правокачатель.
Ну, повернешь переключатель,
а там… ну, если в двух словах,

Ромео и Джульета, но
в очко толкают в черном гетто.
Потом их расчленяют где-то.
Буквально. И конец кино:

конвейер сосиски подает,
нормальные на вид, свиные.
Такое здесь кино. Иные
проводят ночи напролет

у телевизора. Я сам
был пленник этой поебени.
Но есть и польза: учит фене,
и не по дням, а по часам.

Когда бы уложить я мог
Америку в два русских слога,
я просто написал бы: МНОГО.
Всего — людей, автодорог,

стиральных порошков, жилья,
щитов с летящим «Кока-Кола»,
скайсрэперов, другого пола,
шмотья, истерики, жулья.

От этого в глазах рябит.
Тут нет смиряющего ГОСТа.
Когда несешься по Девяносто
Четвертой Интерстэйт на speed

под восемьдесят пять — миль в час
(вовек мы, рашенс, не усвоим
эквивалент), а справа с воем
летит междугородний bus,

а слева трейлер волокет,
вихляясь, новенькие кары
в три яруса, и всюду фары,
а сзади, наседая, прёт

рефрижиратор, и нельзя
прибавить: перед носом жопа
газгольдера, и — брат потопа —
дождь лупит по стеклу (на «зя»

есть рифма, безусловно, но
хуй с ней), и на спине рубаха
мокра не от дождя — от страха,
— то в мыслях у тебя одно:

Кранты. Куда глядит Творец?
Иль он перевернул бинокль?
Что здесь проговорил бы Гоголь:
«Эх, тройка» или «Всё. Пиздец.

Отъездился.». (Прости, Господь,
мне эту рифму, но что проще
чем мат для выраженья мощи
Твоей же, в сущности; и плоть

язвит он менее огня —
Тобой излюбленного средства
Свое подчеркивать соседство —
но все-таки прости меня.)

И если целым удалось
из этой вывернуться свалки,
ни о пол-банке, ни о палке
уже не думаешь. «Но, Ось,

о чем ты думаешь тогда?» —
ты спросишь. Старичок, о койке,
о жизни-хайке, смерти-гойке,
о том, что борода седа.

Вообще есть рифмы и на «лю»,
но, знаешь, в полвторого ночи
их муторно искать. Короче,
я спекся. Так что придавлю.


Иосиф Бродский