Это цитата сообщения НатусикВ Оригинальное сообщение

Пресса. Интервью с В. Леонтьевым, 1989 год.

Об одиночестве и творчестве, о телевидении и внимании – интервью с Валерием Леонтьевым «Не люблю равнодушного любопытства» («Собеседник», 18 января 1989 г.) Большое спасибо сайту "Безымянная планета" за этот материал!

"Не люблю равнодушного любопытства" – Хочу начать с вопроса, с которого не принято начинать интервью, но знаю, что проблема эта многих волнует. Легенды ходят о заработках эстрадных звезд. Вы считаете себя богатым человеком? – Да, я богат по сравнению с тем Леонтьевым, который когда-то начинал. И нищий по сравнению, например, с Майклом Джексоном. Квартира, где мы сейчас разговариваем, моих друзей. Своей в Москве, которая меня бы устраивала, нет. Сначала я работал за пять, семь, десять (в этот момент я уже собирал стадионы), тринадцать, пятнадцать и наконец девятнадцать рублей с концерта. Прошел всю тарификационную сетку, на которую ничто не могло повлиять: ни касса, ни зритель. Бабушка, которая после концерта с мешком проходила по трибунам стадиона, собирала бутылок на сумму, раз в десять превышающую мой заработок. Правда, в прошлом году мне и, кажется, еще двум певицам сделали исключение, переведя в ранг камерных исполнителей. Эта ставка со всеми надбавками дает мне с концерта сто пятьдесят семь рублей. – А сколько бывает концертов в месяц? – Бывает тридцать, а бывает – ни одного. Но я должен делать не менее шестнадцати концертов, чтобы музыканты, работающие со мной, получали больше ста – ста двадцати рублей. Но как на эти деньги можно жить, если гитара, которую купила наша гитаристка, стоит больше четырех тысяч. Я мечтаю купить радиомикрофон и наконец избавиться от «удава». А его цена – несколько моих месячных заработков. Помещение для студии получили. Деньги, которые мы зарабатываем, уходят в основном туда. Так что ни яхты, ни самолета, ни собственного отеля у меня нет. Валерий Леонтьев – певец поколения с трудной судьбой. Годы пришлось добиваться права быть на эстраде самим собой: одеваться, причесываться, держаться на сцене соответственно своему мироощущению. Дико выглядят истории недалекого прошлого. В начале восьмидесятых (Леонтьева уже знали в Москве, заговорили о нем) в Театр эстрады пришла комиссия и потребовала тексты песен. Какая и зачем? Он до сих пор не знает. Палец, поднятый вверх «оттуда», был красноречивее всяких слов. После этого таинственного визита концертные организации столицы перестали его приглашать. Он до сих пор не понимает, кого же все-таки наказали: его или авторов исполняемых песен – Кирсанова, Рождественского, Дербенева? Тогда же перед ним закрылись двери теле- и радиостудий. На стол бывшего председателя Комитета по телевидению и радиовещанию кто-то услужливо положил журнал «Тайм». Издание опубликовало его портрет. Тогда же его буквально выгнали из концертного зала «Россия», где на вечере Союза композиторов он должен был представлять песни Давида Тухманова. «Не велено пускать», – сказал вахтер, исполняя чью-то злую волю. – Мне диктовали интонации, внешний вид, репертуар. Я помню, как записывался новогодний «Огонек» в гостинице «Прибалтийская». На песне «Ненаглядная сторона» у меня просился такой широкий жест, но меня одернули: «Зачем же про Родину руками разводить». И на всякий случай поставили на высокую и маленькую по площади тумбочку, устроив риск потери равновесия. Так и стоял, будто съел лопату. Потом, кажется, все равно вырезали. – Скажите, а почему вы не замолчали, не ушли в знак протеста? Как делали некоторые художники, музыканты. – Я хотел петь, как есть, пить или дышать. Я страшно огорчался и не понимал, когда меня не понимали, выгоняли, запрещали. Но от того, что, например, человек во время еды сломал зуб, он не перестанет хотеть есть. То же было и со мной. Я терпел. Сегодня я думаю, что, если бы я замолчал, наверное, ничего страшного не произошло бы. Но тогда это казалось непоправимым. Нужно было что-то делать. И я делал, стараясь быть как можно меньше подлецом по отношению к себе. Я понимал, что стену надо пробивать не криками, истериками и скандалами, а работой. Я ходил по коридорам ЦТ. Меня брали в разные передачи, снимали и… не показывали. «Что ты здесь делаешь?» – спрашивали меня знакомые. «Снимаюсь с маниакальным упорством», – отвечал я на этот вопрос несколько лет подряд. Не хочется вспоминать, сколько неприятностей было из-за меня у Тухманова, Паулса, редакторов телевидения. Но телевидение у нас одно. Надо было сниматься: не прошел в одной программе, надо сниматься в другой. Уйти? А куда? А жизнь? А профессия? А зрители? Если так рассуждать, то мне и сегодня надо бы уйти, потому что на телеэкране я другой, чем в жизни, на концертах. – Я чувствую, обида на телевидение тянется с тех времен? – Да нет, в обиженную позу, считаю, становиться некрасиво. Сожалею только, что с телевидением не получился творческий контакт. Я по-прежнему считаю, что экранный Леонтьев очень отличается от того, который работает в концертах. Потому что температура того, что я делаю на сцене, во много раз превышает температуру того, что потом выходит в эфир. С меня сходит сто потов, в зале переживают, включаются в спектакль, а на экране этого нет. Или вот тоже загадка – почему с таким упорством крутят песни начала восьмидесятых годов, когда каждый день я делаю что-то новое? – Есть ли в вашем репертуаре песни, за которые вам сегодня стыдно? – Стыдиться мне нечего. Были такие моменты, когда меня закрывали на Гостелерадио и только вмешательство маститого автора, чьи песни, может быть, не очень любя, я исполнил, спасало меня. Но таких случаев было немного. В несоответствии общепринятому эстрадному стандарту было дело? Или в его упорном нежелании стричь буйные кудри и надевать костюм в серо-черной гамме? Вместе с экспрессией и экстравагантными костюмами (многие в Леонтьеве видели, увы, только это) он привел на сцену своего героя. Героя, не отретушированного умелой рукой, который бы укладывался по всем параметрам в социальные структуры общества (где работа, личная жизнь, как положено), а одинокого, ранимого, даже беззащитного. Маленький человек? Именно он плакал и смеялся со сцены. Он чувствовал глубже, говорил больше того, что было написано в песнях, скудных в то время на правдивое отражение человеческой жизни. Этот грустный человек. Актер. Даже когда смеялся и танцевал. – А вы помните свою первую песню?. – Одна из первых – «Меньше трех минут» французского композитора Пьера Дени. Там был яркий образ человека, стоящего под расстрелом. Меня влекли и влекут экстремальные ситуации человеческого духа. – Многие заметили, что в последнее время вы очень изменились – внешность, песни... – Я сторонник изменений в артисте. Глупо и смешно звучать так же, как и пять лет назад. Наш жанр этого не прощает. Это даже не требование моды, а развитие, изменение жанра. Как-то надо участвовать в нем. Я ничего не отрицаю, не отмахиваюсь. Меня стали раздражать определенные свои интонации, я сознательно меняю тембр, манеру пения. В репертуаре поубавилось романтичности, появились злость, скептицизм, и мне это нравится. Я никогда не отмахивался и не отмахиваюсь от социальной тематики. Но сегодня мне хочется хорошей песни о драматической любви. Может быть, это оттого, что слишком много и не очень хорошо поют о действительности. Недавно услышал песню о стиральном порошке. Но я не хочу об этом петь... «Леонтьев – в кризисе. Сегодня, как никогда, важна на эстраде позиция. А он?» – вспомнились мне слова молодого критика из разряда критиканов. А что действительно он сегодня? Где он на эстраде? Не затерялся ли среди тех, кто кричит со сцены правду про нашу серую жизнь во всей ее обнаженной неприглядности? Среди тех, у кого смелости хватает лишь на то, чтобы втиснуть в безликий клип Брежнева или Сталина? Уверена – не затерялся. Напротив, позиция его самая четкая. И хотя песни его изменились и в них больше примет времени (афганский сюжет, школьная реформа, жертвы бюрократов), они, по сути, о том же человеке, о том, что его волновало и будет волновать еще долго, – душа, нелады с собой и жизнью. И поет все тот же актер. С лицом усталого шута. Он не кричит зычным голосом и казенными словами. Взывает. Просит. Хохочет. Смеется. Кто хочет услышать – услышит. Не в этом ли сегодня честная и милосердная позиция певца? А «Джордано»? – «Джордано» прежде всего нужен был для того, чтобы выйти за рамки своего жанра, а может быть, расширить его границы. Но обращение к нему сродни скорее тому стремлению, которое заставляет искать меня некую дверь в другой мир. Это естественное продолжение моего стремления драматизировать материал, из всего сделать спектакль, потому что любая песенная программа, как бы она ни была хороша, все равно будет набором песен, более-менее удачно пригнанных друг к другу. А драматургия дала мне возможность прожить жизнь определенного героя, мною всегда любимого, в течение двух сценических часов. – Вы думаете о продолжении работы в этом направлении? – Конечно. Во всяком случае, следующая работа в этом жанре должна быть, я думаю, мюзиклом: веселым, красивым, жизнеутверждающим спектаклем. – Сегодня, как никогда, эстраде ставят в упрек уход от жизни. Обвиняют ее в пустоте. Особенно достается песне. Как вы к этому относитесь? – Думаю, что это неправильно. Еще в 1981 году Тухманов сочинил песню «Беседа с Отечеством» на стихи Атанаса Дрилинга, где автор говорит с Родиной на равных, на «ты». Ее не выпустили в эфир. Так же, как и песню «Звездные войны» (стихи и музыка Т.Сашко), одиннадцать песен (на стихи Н.Олева) к телефильму «Последний довод королей» – злых, острых. А кто их видел на экране, слышал? И сегодня с эстрады звучат серьезные тексты. Согласен, есть и пустые. Как в любом другом искусстве. Существуют великие полотна, а есть бульварные картинки по трешке. Мне кажется, еще устойчива привычка вешать всех собак на эстраду. – А эстрадным звездам особенно достается. «Дитя диско», «блестящая, но пустая игрушка» – что только о вас не говорили и не говорят. Хорошо представляю ваши ощущения... – Да, люди не стесняются в выражениях. Но я думаю, что если зритель любит артиста или он хотя бы интересен ему, то он должен простить ему кажущиеся недостатки. Лично для меня ценен тот зритель, которого легко повергнуть в ощущение счастья, грусти, легко обидеть. Который эмоционален и всегда откликается на посыл со сцены. А ведь столько глухих людей, которые приходят на концерт ради престижа, чтобы назавтра, зевая, кому-то сказать: «Была на концерте Леонтьева. Да так себе…» Такие страшнее всего... – Но вы вправе выбирать зрителя... – Если бы я был певец, который только проклюнулся, тогда бы я выбирал. Но когда меня знает вся публика, я должен думать обо всех. Мне вообще хотелось бы примирить разные категории слушателей, хотя понимаю, что нет ничего невозможнее этого. Чтобы каждый человек не ставил во главу угла свой собственный вкус, когда безапелляционно заявляется: это плохо, а это хорошо – даже без попытки добавить «на мой взгляд». Поклонники готовы убить друг друга. Упорно, яро отстаивая свои интересы, мы дойдем до того, что одни книжки будем сжигать, а другие вешать в рамки... – Сложные отношения с поклонниками? – Я зол на определенную часть публики. Они пишут мне, в министерства, концертные организации. Пишут: «Ты обезьяна, что ты кривляешься? Тебя надо отправить в дурдом». Бьют окна. Недавно получил посылку – варенье с битым стеклом. Их поведение для меня загадка. Одна звонила полгода каждый день и молчала. Я бросал трубку, ругался, наконец взмолился: «Скажи, что тебе надо?» «А ничего, – впервые услышал ее голос. – Я буду звонить до тех пор, пока ты не сдохнешь». Я стараюсь не замечать людскую нелюбовь. Но иногда думаю: неужели у тебя на данный момент нет в жизни ничего более серьезного, чем положить в варенье стекло, пойти на почту, отправить. Сколько себя помню, меня сопровождает атмосфера любви и ненависти. А я хочу, чтобы меня любили все. Я искренне радуюсь, когда приходят после концерта и говорят: «Я терпеть вас не мог, а вот услышал...» Когда меня хвалят, я лучше работаю. Когда выхожу на сцену, я отдаю все. И за это хочу всеобщей любви. Я вправе на нее рассчитывать. Леонтьев – звезда. Но соответствие звездному статусу начинается и заканчивается в нем роскошной шубой. Да и та, видимо, ненадолго, поклонницы пытаются разорвать ее на сувениры, как и предыдущую. Он мягкий, скромный человек. Обязателен. Дисциплинирован. Не вяжутся с его положением и постоянные сомнения... – Я сам порой не нахожу слов, которыми мог бы выразить свое состояние. Такое ощущение, будто я вижу желанное, но толстый слой целлофана мешает рассмотреть контуры того, к чему я прорываюсь. Мне кажется, что я потерял или не использовал возможность придумывать совершенно необыкновенные миры, сюжеты. В шестнадцать лет и позже я пробовал писать фантастику, в которой хотел воплотить свою мечту о светлом будущем. Она и сегодня может показаться большинству людей несерьезным, инфантильным бредом. А тем не менее весь ход исторических событий и все прожитое человечеством – для чего оно? Для чего все это делается? Неужели только во имя жирного куска колбасы? Наверное, во имя завтрашнего дня. Я говорю – светлого будущего. В принципе все делается для человека. И каждое следующее поколение будет строить свое удовольствие на наших костях. А последующее на их. Об этом я хотел бы написать… – А вас не смущает громкость фраз «во имя человека», «светлое будущее»?.. Десятки лет мы жили под этими лозунгами, а в результате... – Смущает, откровенно говоря. Но смущают не мои слова и убеждения, а отношение людей к этим громким фразам. Нет моей вины в том, что они десятилетиями дискредитировались злом под флагом добра и справедливости, что от долгого употребления они утратили свой первоначальный смысл. Я внутренне глубоко убежден, что все делается во имя этого самого понятия, которое у нас привыкли обозначать словосочетанием «светлое будущее». Кто не мечтает о нем, тем хуже тому. Поэтому мне близки книги Стругацких, которые и фантастикой не назовешь. Потому что пишут они о сегодняшнем дне для будущего. Остроумные авторы, преисполненные милосердия. Из зарубежных авторов больше всех люблю Лема. И не только фантастические сочинения, но и серьезные исследования, такие, например, как «Сумма технологий». Люблю Кларка, Азимова. Первые имена, которые пришли на память, а значит, особенно любимы. – Как вы относитесь к вопросам, не касающимся творчества? Например, есть ли у вас семья? – У меня только мать. Была жена. Но это довольно грустная история. Давай, проехали. Сейчас я вспомнил статью «Выйти замуж за Валерия Леонтьева». Там автор красноречиво резюмировал: «Когда-нибудь девочки, ставшие бабушками, смеясь, будут вспоминать, что сходили с ума по Валерию Леонтьеву. Певцу, о котором теперь и слыхом никто не слыхивал». Знаешь, я приложу все усилия к тому, чтобы внуки девочек, которые рвались за меня замуж, знали мою фамилию. – Говорят, успех – путь к одиночеству. Вы одинокий человек? – Бывают в жизни моменты, когда я готов под этим подписаться. Казалось, были овации, цветы, хорошая пресса, десятки предложений. А ты чувствуешь, что сделал не то, что хотел, и тебе некому об этом сказать. Ты один. Хотя назвать себя одиноким – не могу. У меня есть очень верные и преданные друзья. Но тем не менее есть такие сокровенные моменты, когда даже самым близким людям я не могу открыться. А вообще я не люблю жадного интереса к тому, что не касается работы. Не люблю, когда люди орут, дергаются. Ненавижу передачу «Музыкальный ринг», хотя в ней и участвовал (меня оправдывает то, что случайно). Я сомневаюсь в правомерности этой передачи. И если такой принцип – толпа зрителей против одного актера – допустим, то прежде всего нужна высокая зрительская культура. Перестройка, гласность – это прекрасно. Но ведь воспитание-то никто не отменял. Не люблю равнодушного любопытства к чужой беде. Не люблю склок, интриг, скандалов – этих спутников звездности. Не люблю, когда «понт дороже денег» – это особенно распространено в эстрадном мире. Убивает, когда уходят с фильмов Тарковского и говорят: «какая муть». Или гогочут, когда надо плакать. Вообще я не люблю того, что во все времена не положено было любить. Марина РАЙКИНА ("Собеседник"18 января 1989 года)