Сцена из телеспектакля "Ну, публика!" (1975 г.) по произведениям А. П. Чехова.
Любимая миллионами актриса. Скоро исполнится 30 лет с тех пор, как Татьяна Доронина не снимается в кино. Вся её жизнь посвящена театру, которым она руководит - МХАТУ им. М.Горького на Тверском бульваре. Она не посещает светские мероприятия, редко дает интервью, не любит журналистов. Татьяна Доронина начала вести дневник, в котором описала всю свою боль, все свои переживания...
Отрывок из дневника:
Пошел третий год, как не стало отца, и третий год - я прощаюсь с ним, прощаюсь с детством. Поздновато. Но... у меня именно так.
Я не могу писать о "сегодня". Пока я могу - только о тех, кто ушел. Когда я пишу, мне не так больно.
"Гражданочка, не подходите с ребенком сюда, у нас коклюш!" - кричала испуганно моя сестра проходящим тетям и дядям с детьми. Мы с ней гуляем по Фонтанке, родителям сказали, что с коклюшем надо обязательно гулять у воды. И так удобно: из нашего переулка Ильича - прямо коротким другим переулком к Фонтанке. По набережной ходят троллейбусы, и переходить "к воде" можно, только дойдя до светофора и дождавшись зеленого огня. Мы переходим. Сестра тянет меня за руку, чтобы я переходила быстрее, потому что у воды меньше прохожих, чем на стороне с домами, и ей приходится меньше кричать: "Дяденька, уведите скорей вашего мальчика, у нас коклюш".
Мне стыдно тоже, что у меня такой неприятный коклюш. Когда я дома и в комнате отец, можно уткнуться ему в грудь или схватиться за ногу и уж кашлять спокойно и не переживая. Можно сотрясаться всем телом и не бояться: отец удержит и не даст мне биться в кашле безнадежно и одиноко. Он всегда такой теплый, и от него вкусно пахнет, потому что он работает поваром и хорошо для всех готовит обеды, завтраки и ужины. Он очень добрый и очень всем нравится. Сейчас он дома, потому что у меня коклюш, а мама тоже болеет. Ему на работе дали отпуск за свой счет, и он стирает белье и убирает комнату, меняет маме белье на кровати; кровать почему-то стоит не на своем месте в углу, а посредине комнаты - это немножко страшит и очень неудобно. А рядом с кроватью тазик с хлоркой, - в комнате пахнет этой хлоркой, а тут еще душит коклюш. Предчувствуя очередное его удушье, - я бегу к отцу и прячусь в его теплые руки.
Но сейчас мы на улице, и рук отца нет. В Гальку - не уткнешься. Она сама не такая уж большая, и худенькая. Гуляем уже не у воды, а у домов. Перешли к домам, потому что в домах есть подворотни и в них можно прятаться, когда кашель, а не кричать прохожим, что "у нас коклюш". И так уже все переулки, наверное, узнали, что мы с коклюшем. То есть с коклюшем одна я, но ведь сестра со мной, она тоже "источник инфекции", как сказала врач. Это было так неприятно, что и мама у нас - "источник инфекции", и я тоже, и сестра. Но папа не мог быть никаким "источником инфекции", это даже как-то смешно, чтобы мой голубоглазый и всегда спокойный и теплый отец был "источником инфекции".
...Я наткнулась на его глаза в той больнице, на его взгляд, как на преграду между мной и им, как на невидимую, но непреодолимую стену между тем, чем становился он, и тем, чем была я. Глаза были огромны на худом лице, и взгляд был откуда-то издалека, как на иконе, - открытый, распахнутый и уже безотносительный ко мне, к маме и к стенам больницы. Он протянул мне руку и сказал с надеждой: "Танечка", и я поняла, что всё, что я его теряю навсегда и никто и ничто не заменит мне его. А останутся со мной боль и сожаление о том, что я не сумела для него сделать, не сумела отвратить этот нарастающий с годами ужас потери, вины и сожаления.
Но это - потом, через сорок с лишним лет, а тогда - было прохладное ленинградское лето, и застывшая Фонтанка, и подворотни, которые пахли кошками, и был отец, который шел по переулку в светлой рубашке и с кухонным полотенцем, которое он по профессиональной своей привычке заткнул за ремень брюк, как на работе - за белую завязку своей куртки. Он шел, навстречу бежали мы, он улыбался, и я радостно и облегченно ткнулась в его теплые руки.
...Мой дорогой, мой любимый, самый лучший и самый добрый на свете отец, прости, что я не уберегла тебя, не отвратила твоей боли, когда ты кричал тонким, почти детским криком, когда ты уже не открывал глаз, и мне кажется, что не открывал их сознательно, боясь прочесть неотвратимость в моих глазах...