Это цитата сообщения Томаовсянка Оригинальное сообщение

Поэт Квливидзе Михаил Георгиевич
 

[469x631]

Северный пейзаж

Олег Кусов. Поэт Михаил Квливидзе

Олег Кусов: Множество нитей связывает Россию и Грузию, но поэтам в этих отношениях отводится особое место. Грузинская поэзия стала известна в России, благодаря удивительным переводам Ахматовой, Пастернака, Ахмадулиной, Евтушенко и многих других. Наш современник поэт Михаил Квливидзе долгое время жил в Москве, но много писал о Грузии. Когда знакомишься с его творчеством, осознаешь степень духовного родства двух соседних народов - русских и грузин. О поэте Михаиле Квливидзе рассказывает наш постоянный автор Юрий Вачнадзе.

Юрий Вачнадзе:

Поэт, когда-то, может, был им 
Продал перо и стал мастеровым. 
Сложив в котел грузинских букв набор, 
И чудо-клей теперь из них варю с тех пор. 
Могу я склеить многое, друзья, 
И даже то, что воскресить нельзя. 
Фаянс я склеиваю и хрусталь, 
Кувшины и тарелки, даже сталь. 
Нет дела в мире лучше и милей 
И сам я словно превратился в клей. 
Я склеиваю давние мечты 
И верность позабытую почти. 
Обрывки писем, трещины сердец 
Обычаи, что завещал отец. 
Любовь и дружбу, молодость и честь 
И многое еще, чего не счесть, 
Что в трудный час тревоги и тоски 
Вы в ярости разбили на куски. 
И я, как Гамлет, всех событий нить 
И связь времен хочу восстановить.

Авторстихотворения "Монолог ремесленника" - известный грузинский поэт, наш современник Михаил Квливидзе. Именно его стихи легли в основу популярной песни композитора Нуну Дугашвили "Грузинская земля".

Михаил Квливидзе: Я был молодой поэт, в Москве меня печатали даже те, которые меня ненавидели, потому что очень часто издатели считали это национальной спецификой, то, что было социальной спецификой. Возможностей было много. Бригадой писателей мы ехали в Хабаровск, и там простые люди слушали наши слова. Я не могу сказать, что я был счастлив. Хорошо я жил, в квартире жил отдельной или в гостинице, или где, я все время думал о моей родине, о языке, о людях, о Тбилиси - изумительном городе, где у меня не было вообще квартиры. Я физически там существовал, меня любили и ленинградцы, мои друзья Сережа Давыдов, Булат. Булат был замечательный человек. Я не могу простить моим соотечественникам, когда они его упрекают в том, что он не знает грузинского. Отца его расстреляли, мать посадили, запретили жить на родине, он жил в Калуге. Он мне подарил лучшую свою песню "Виноградную косточку в теплую землю зарою...". В американском издательстве написано: "Мише Квливидзе". Он мне однажды сказал: "Ну что они от меня хотят? (Он говорил о своих соотечественниках.) Упрекают, что не знаю грузинского. Хорошо, я хоть фамилию сохранил - Окуджава. Я обожаю Грузию, я обожаю Галактиона Табидзе, он мой родственник, кстати", - говорил Булат. Галактиона жена была Окуджава.

   Юрий Вачнадзе: Переехав из Тбилиси в Москву, Миша Квливидзе попытался устроиться в Союз писателей СССР на должность сотрудника, курирующего издание грузинской литературы, но за ним упорно тянулся шлейф грузинских неудач и разочарований. Неудач в личной жизни и разочарований во многих коллегах по цеху. Любопытная сцена разыгралась в кабинете секретаря Союза писателей Константина Симонова, куда Квливидзе пришел, как говорится, на смотрины. Хозяин кабинета позвонил в Тбилиси к одному из руководителей грузинской писательской организации, известному и авторитетному литератору. Тот стал настойчиво отговаривать московского коллегу принять Квливидзе на работу. Никакие аргументы собеседником не приводились. Тогда удивленный и озадаченный Симонов дал Михаилу для прослушивания разговора параллельную трубку, и Квливидзе услышал: "Он не наш человек". Симонов взял молодого поэта на работу. Часто, очень часто в своей жизни Миша Квливидзе сталкивался с человеческой несправедливостью и подлостью, порой понятия дружбы и ненависти, верности и предательства смешивались в сложный, трудно распутываемый клубок. Особенно опасно было предательство, совершаемое якобы ради высокой идеи. Эпидемия подобных предательств свирепствовала в проклятом 37-м. Неудивительно, что именно эта тема легла в основу одного из самых известных стихотворений Квливидзе "Монолог Иуды". 

На горных склонах ветер звезды пас, 
И молвил нам Учитель с болью скрытой: 
"Петух три раза не успеет вскрикнуть, 
Я буду предан кем-нибудь из вас". 

Мешал Учитель в очаге золу, 
Мы не могли сказать в ответ ни слова, 
Как будто сразу вся мирская злоба 
Подсела с краю к нашему столу. 

Учитель нас улыбкою согрел, 
Но в ней печаль сквозила сокровенна, 
И постепенно, будто бы измена, 
Крик петуха за окнами созрел. 

Молчали мы и горные вершины, 
Срок истекал, сквозь тучи свет проник 
И первый крик раздался петушиный, 
Как совести моей предсмертный крик. 

Швырялся ветер тучами, как пеной, 
Так, что разверзлось небо, накренясь, 
И крик второй раздался над Вселенной, 
Но не было предателей меж нас. 

Так, неужели, ты ошибся, пастырь, 
Учитель, ясновидец и пророк? 
Святыня рухнет, разобьется насмерть, 
Когда слова не сбудутся в свой срок. 

Предательство без низкого расчета 
Возможно ли? Ответа Бог не даст, 
Но Бог умрет навеки, если кто-то 
По предсказанью Бога не предаст. 

И я решил встать над собой и веком, 
Лобзаньем лживым осквернив уста, 
Пожертвовать Иисусом-человеком, 
Спасая этим Господа-Христа. 

Скорей, скорей, ночь шла уже на убыль 
И в этой окровавленной ночи 
Поцеловал Учителя я в губы, 
Чтобы его узнали палачи.

Михаил Квливидзе: Александр Трифонович Твардовский, великий поэт русский и великий человек, и трагический человек. Я его хорошо знал. Я тогда был в московской партийной организации, и он приходил туда платить взносы. Это был период, когда он напечатал Солженицына и попал в опалу. Я написал стихотворение "Нелетная погода". Зная, что цензура его зарубит, я назвал "Аэропорт" и прислал в Тбилиси. Его напечатали. Цензура не догадалась, о чем оно, или догадалась, но сделала вид, что не догадывается. Сделав подстрочник очень точный, я отнес в "Новый мир". Я был человеком совершенно новым для Твардовского, а там печатались Липкин, Окуджава, Евтушенко, Ахмадулина и так далее. Он прочел этот подстрочник, ему очень понравилось. Он сказал, чтобы я перевел на русский. Левитанский очень хорошо перевел, точно. И так же зло, как было оно написано, со страстью. Когда Твардовский прочел, он меня вызвал и спрашивает: "Слушай, а у этого стихотворения нет другого названия?". Я говорю: "Есть для меня название "Нелетная погода". "Что же ты мне голову морочишь?" и он меня выставил из кабинета. Так и пошло на первой странице. Это был огромный почет для меня, потому что в "Новом мире" Чингиз Айтматов печатался в том номере. 

Невозможно понять: это сумерки или светает? 
Хлещет ливень, и ветер опавшие листья сметает. 
И тяжелые тучи проходят надменно и гордо 
Над нелепой сейчас декорацией аэропорта. 
А за ней сейчас по соседству огромное летное поле, 
В ожиданье полета три дня здесь торчу поневоле. 
Ливень хлещет в окно, неизвестно, когда прекратится 
Самолет под дождем, как большая промокшая птица. 
Ливень хлещет и хлещет, по лужам скользят пешеходы. 
Отменяются вылеты из-за нелетной погоды 
В зале свет, современная мебель, стекло, алюминий, 
Разноцветная карта со стрелками авиалиний. 
Объявленья, которыми щедро увешены стены, 
Обещают удобства в полете и льготные цены. 
Но сегодня бессмысленно это - и цены, и льготы. 
Отменяются вылеты из-за нелетной погоды. 
Пассажиры зевают, читают газеты, скучают, 
То и дело глядят на часы, головами качают. 
И пилоты, нарушив святые веленья устава, 
Пьют коньяк в ресторане, невесело пьют и устало. 
Ливень хлещет и хлещет, и словно на долгие годы 
Отменяются вылеты из-за нелетной погоды.

Однажды, когда уже Твардовский был загнан, как волк в угол, и начал много пить, он больной пришел платить партийные взносы в Союз. Он выложил деньги. "Как ваша фамилия?" - спрашивает. Я говорю: " Квливидзе. Вы меня знаете". "А, вы мой автор?". Я вскочил навытяжку. И он тогда тяжелым взглядом набухших морщинистых глаз посадил меня на стул и сказал: "Потрясающая страна Грузия". Это он сказал тогда, в хрущевские времена. Я вспоминаю это с благоговением и то, что я был его автором. Когда скончался наш идеологический вождь товарищ Суслов, в газетах было опубликовано, что он долго страдал склерозом мозга, а он руководил идеологией и искусством. И вот я тогда написал тоже стихотворение и читал его от Бреста до Дальнего Востока. "Вороны". Самойлов перевел довольно точно о том, что над нами летают вороны, бог знает каких времен. Я читал в студенческих аудиториях, они аплодировали мне. Со мной вместе выступал Булат, а в переводе Самойлова была концовка немножко безобидная: "А надо ли, чтобы над нами каркали вороны сумароковской поры?". Я это читал. И вдруг однажды Булат мне сказал: "Слушай, что ты пристал к Сумарокову, он хороший человек был". Я говорю: "Мне так перевел". "Да ты скажи: а надо ли, чтобы над нами каркали вороны аракчеевской поры?" И я так и читал.

Я не просто жил в Москве, я был участник культурного процесса тех времен. После смерти Сталина мы назвали это время "оттепелью", правда, оно плачевно закончилось, но тем не менее. Я общался с Маршаком, я общался с Чуковским, Беллой Ахмадулиной, Евтушенко. Я был в их группе, они меня любили, я их любил. С великой Анной Ахматовой я всю жизнь мечтал встретиться, тем более после того, как этот негодяй Жданов ее обругал, и тогда она действительно была в депрессии и очень плохом состоянии. Я о ней все знал, и Гумилева, и стихи очень любил. Я художник по образованию, и мне всегда Леонардо больше нравился, чем Микеланджело. Я любил под греческим эллинским спокойствием запрятанную драму, это интереснее, чем буйные какие-то выражения страсти. И вот Ахматова была такой поэт, у меня всегда вертелось в голове образцовое стихотворение: "

Один идет прямым путем, другой идет по кругу, ждет возвращенья в отчий дм, ждет верную подругу. А я иду одна, одна не прямо и не косо. Я в никуда, я в никогда, как поезда с откоса".

    Я узнал, что она приехала в Москву, старая, больная, и остановилась у Ардовых, это были ее друзья, а это был дом, где я жил. Я позвонил, незнакомый человек звонит великой поэтессе. Она потрясающе приветливо отозвалась. Я сказал, что я Михаил Квливидзе, живу в Москве, грузинский литератор и так далее, я хочу ее видеть. "Заходите". Я зашел. Я помню портрет Модильяни, я ожидал увидеть вот эту замечательную женщину с горбинкой на носу. Передо мной стояла пожилая, располневшая женщина в валенках и в большой красивой шали. Она поняла, что я ее не узнал, сказала: "Да-да, я Анна Ахматова. Пройдемте, я вас чаем угощу", и пошла сразу на кухню. Потом она принесла чай. Когда я ей сказал: "Вы знаете, я пишу стихи", она не изменилась в лице, но я понял, что не к селу сказал это. Она сказала, что переводит греков для издательства и очень занята. Я хитрый грузин, у меня в кармане лежали подстрочники, я специально сделал белые стихи, чтобы она не мучалась. "А ну покажите стихи! Вы принесли?" Я сказал: "Да". Она сначала бегло просмотрела их, потом продолжала разговор о Грузии, о друзьях, которых я знал, а потом надела очки и сказала: "Дайте, я еще раз посмотрю". Посмотрела и стала раскладывать, шесть стихотворений отложила направо. И вдруг сказала: "Я переведу, это мои стихи". Я был так счастлив. "Это очень хорошо, а остальное пусть другие переводят, а это - мои стихи". Я оставил и ушел счастливый. Потом мне позвонил Ардов, Анна уже вернулась в Ленинград, и сказал, что она оставила переводы.

У меня был материнский мой великий исторический язык, и я старался какие-то новации внести в него. Когда знаешь Цветаеву, когда знаешь Ахматову, когда знаешь Пастернака, это очень помогает искать новые пути в своем языке. Всегда можно проверять свой национальный текст другим языком, а русская поэзия в этом отношении потрясающая, я очень люблю ее. Отношение автора оригинальных стихов и переводчика. Среди них были такие великие поэты как Анна Ахматова, Пастернак, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина. Я помню, когда Самойлов, это был мой друг, перевел стихотворение "Собираюсь жить", это такое диссидентское стихотворение. У меня была в дневнике запись, что Господь нам дает жизнь, а мы должны создать, где мы живем, облик человеческий, общественный. Мне не удалось создать этот облик, потому что у меня только физическое существование было. Я всегда жил не так, как мне хотелось.
Собираюсь жить, очи видят свет. 
Сила есть, и ум не теряет нить. 
Сколько уже лет, сколько долгих лет 
Собираюсь жить, собираюсь жить. 
Собираюсь жить, сборам нет конца. 
Собираюсь все и не соберусь. 
Тают в кулаке, вроде леденца 
Сладость детских дней, молодости вкус. 
Так и не успел радости вкусить. 
Краткий мой апрель, маем ты не стал. 
Я существовал, но не начал жить. 
И под небом я места не искал. 
Господи, скажи, до каких же пор? 
Кажется, уже старость у дверей. 
И бегут за мной с воем волчьих свор 
Тысячи надежд юности моей. 
И опять я жду, и опять готов. 
Не пора ли жар сердца потушить. 
Жизнь идет к концу, страшит счет годов, 
Вопреки всему собираюсь жить.