В изумительно художественных мемуарах Валентина Катаева поэт замаскирован именем «Командор».
Ну, такой и был: большой, высокий, сильный. Отчасти высокомерный.

[показать]

В воспоминаниях другого современника – Анатолия Мариенгофа, тоже человека физически не хилого, эпизод: некто плюгавенький читает лекцию о современной поэзии и заколодился на слове «вырожденцы», мол, футуристы – вырожденцы, имажинисты – вырожденцы, все вырожденцы. И вот трое атлетически сложённых мужиков – Маяковский, Мариенгоф, Шершеневич – выстраиваются в ряд за спиной плюгавенького, которого едва видно из-за трибуны, зал хохочет, а Маяковский снисходительно успокаивает докладчика, мол, продолжайте, товарищ, вырожденцы слушают вас.

Продолжу сей образный ряд притчей о слоне, которого изучают слепые. Один ощупал хобот и сказал, что слон похож на змею. Другой полапал ногу и уверенно заявил, что слон – это колонна. А третий поймал хвостик и решил, что слон – просто верёвочка.
Такой вот и Маяковский.
У меня на полке затесалась книжица из «Школьной библиотеки» советских времён: поэмы «Ленин» и «Хорошо!», «Левый марш», «Стихи о советском паспорте», «Разговор с товарищем Лениным», «Рассказ Хренова о Кузнецстрое» – мифостроительство новой эпохи, а поэзия…
Что ж, он сознательно «ушёл на фронт из барских садоводств поэзии – бабы капризной».

Впрочем, какие там садоводства. Маяковский был резок и эпатажен: «Я люблю смотреть как умирают дети», - и трагичен: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!». И просто насмешлив: «Я сошью себе чёрные штаны из бархата голоса моего. Жёлтую кофту из трёх аршин заката». Наблюдателен: «Автомобиль подкрасил губы у блёклой женщины Карьера».
А вот репродукцию Карьера нашёл в сети, пусть будет

[669x524]

Кстати, каков эрудит. И каков вкус. Маяковский изначально художник, некоторые его стихи наглядно живописны: «Багровый и белый отброшен и скомкан, в зелёный бросали горстями дукаты, а чёрным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие жёлтые карты», - что это? Город-фантасмагория. Влекущий, соблазнительный: «Вулканы бёдра за льдами платий, колосья грудей для жатвы спелы», - он же ещё совсем молоденький, этот поэт, а значит гиперсексуальный – «иду красивый, двадцатидвухлетний».

Маяковский слишком грандиозен, чтобы любить его всего, без разбора, оптом. Поэтому лично я люблю его понемножку, частями, полностью нельзя, это перебор, всё равно что жахнуть стакан неразведённого спирта…

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

А вот совсем другое, нежно-игривое:
 

Нежно говорил ей –

мы у реки шли камышами:

«Слышите: шуршат камыши у Оки.

Будто наполнена Ока мышами.

А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,

звезда, как вы, хорошая, – не звезда, а девушка…

А там, где кончается звездочки точка,

месяц улыбается и заверчен, как

будто на небе строчка

из Аверченко…

Вы прекрасно картавите.

Только жалко Италию…»

Она: «Ах, зачем вы давите

и локоть и талию.

Вы мне мешаете у камыша идти…»

Ну, цитировать можно без конца...

  (via)