Об эволюции вечевой и княжеской власти в Киеве (конец X - середина XII в.)

В данной статье известный историк Игорь Фроянов доказывает, что в Киеве от конца X до середины XII в. княжеская и вечевая власти, находясь в постоянном взаимодействии, прошли в своем развитии довольно сложный путь. По мере складывания и усиления общинной организации вече успешно боролась за власть с князем, став на определённый период верховным институтом власти Киевской земли.

Статья впервые опубликована в книге "Русское средневековье. Сборник статей в честь профессора Юрия Георгиевича Алексеева" (М.: Древлехранилище, 2012. С. 233-259)

В развитии вечевой и княжеской деятельности у восточных славян время на переломе X и XI столетий, связанное с правлением великого князя Владимира Святославича, является важной хронологической гранью, отделяющей один этап древнерусской истории от другого. Именно поэтому некоторые историки рассматривают данное время как переходное, с чем, на наш взгляд, следует согласиться. Вопрос, однако, заключается в том, куда вели события, в каком направлении осуществлялся общественный переход. Нам говорят — в направлении феодализма, феодального классового общества. Но так ли это?

Конец Х-начало XI в. характеризуются завершением разложения родоплеменного строя, оказавшегося в глубоком системном кризисе, социальном и политическом. Вместе с тем, появились ростки нового общества, основанного на общинных и территориальных отношениях «без первобытности», по терминологии А. И. Неусыхина. То было общество доклассовое по своей социальной природе², представляющее собой совокупность соподчиненных общин. На смену Руси родовой шла Русь общинная.

Распад старой общественной организации и признаки нарождающейся новой социальной структуры нашли отражение в целом ряде явлений, запечатленных источниками. Обращает внимание, прежде всего, юридическое оформление большой семьи, пришедшей на смену рода и знаменующей его крушение. 1-я статья Древнейшей Правды, или Правды Ярослава, то есть памятника начала XI в., перечисляет родичей, образующих большесемейную организацию, признавая за ней право мести. Она также упоминает людей, выпавших из привычной среды и находящихся, так сказать, в социальном одиночестве, один на один с внешним миром. Это — изгои, значительная часть которых формировалась за счет тех, кто выпал из родовых коллективов вследствие их разрушения. Таких людей, по-видимому, было немало. Иначе не понять причину столь пристального внимания к ним со стороны законодателя.

Изгои, лишенные родовой помощи и поддержки, нередко попадали в очень тяжелые материальные условия, превращаясь в бедняков и нищих, своего рода люмпенов на древнерусской почве. Киевская летопись засвидетельствовала распространение бедности и нищенства именно в переходную эпоху Владимира конца Х-начала XI в., подтверждая тем самым распад родового строя на Руси. Отсюда увеличение преступности, отмеченное летописцем: «умножися зело разбоеве»; «се умножишася разбойници». Рост преступлений говорит о том, что прежняя защита общества от правонарушений не срабатывала, а это, в свою очередь, указывает на расстройство родовых институтов и, в конечном счете, — родовых отношений.

Довольно показательны некоторые явления, наблюдавшиеся в сфере рабовладения той поры. Иностранный хронист сообщает о получившем широкое распространение массовом бегстве рабов в приднепровскую столицу. Причем оно, как явствует из его слов, имело открытый характер. Нельзя не видеть в этом признак ослабления учреждений родоплеменного строя, обеспечивающих нормальное функционирование общественного организма. Да и в самом рабовладении наметились весьма значимые перемены, говорящие о распаде традиционного общества. Появились рабы местного происхождения. Если раньше рабом мог быть только чужеземец, поскольку обычное право запрещало обращать в рабство соплеменников, то теперь рабами становились собственные «сограждане», в силу крайней необходимости вынужденные распрощаться со своей свободой и идти в услужение господам. То были холопы, заполнившие вскоре повседневный быт древнерусских рабовладельцев. Не случайно термин «холоп» становится употребительным именно в конце Х-начале XI в.

Существенным показателем общественных сдвигов в Древней Руси являлось возникновение городских посадов, относимое исследователями к упомянутому периоду. Ремесленники, находившиеся под покровом родовой общины и обслуживавшие ее, с разрушением родового строя устремились в города, становившиеся ремесленными и торговыми центрами. Таким образом, появление посадов на исходе Х-начале XI столетий — яркое проявление глубоких общественных изменений, наблюдавшихся тогда на Руси.

Столь же примечателен и так называемый «перенос» городов, обнаруженный археологами в рамках обозначенного времени¹¹. Перенос городов, замечаемый учеными в конце Х-начале XI столетий, означал, по нашему убеждению, разложение родоплеменного строя и устройство восточнославянского общества по территориально-общинному принципу. Менялась суть городов: из племенных центров они превращались в средоточие земель, волостей, приобретая статус городов-государств, городов-республик, развивающихся на общинной основе.

Все это не могло не отразиться на властных структурах родоплеменного общества, воплощенных в князьях (вождях) с их дружиной, старейшинах («старцах градских») и народных вечевых собраниях. Однако степень воздействия произошедших перемен на эти структуры, их последствия для каждой из них были разными.

Пагубнее всего разложение родоплеменного строя отозвалось на старейшинах, или старцах градских. Надо, впрочем, сказать, что в новейшей литературе существует мнение, согласно которому термины «старцы градские», «старейшины» имеют чисто литературное происхождение и лишены сколько-нибудь реального исторического смысла. С подобным заключением трудно согласиться. Более обоснованным представляется мнение исследователей, усматривающих за этими терминами реально существовавшие исторические персонажи. С нашей точки зрения, старцы градские — это представители племенной знати, занимавшиеся гражданскими делами в сфере управления родоплеменным обществом, в отличие от князей и дружинников, действующих прежде всего в области военной. Наименование градские они получили потому, что пребывали в ^{городах} — племенных центрах. По мере распада родового строя, постепенно слабея, уходил в прошлое институт старцев-старейшин, тесно с ним связанных. Их функции переходили к князю и его дружинному окружению.

Разложение родоплеменного общества не могло не коснуться другой ветви традиционной власти — народного (племенного) собрания-веча, заметно ослабив, но не прекратив полностью его деятельность. Это породило у некоторых исследователей иллюзию того, будто на Руси в X в. вече если и собиралось, то в исключительных случаях, причем без князя. Думается, вечевая практика имела место и в это время, хотя и была сильно подорвана процессом разрушения старой социальной организации. Понадобились многие десятилетия, чтобы вече возродилось, но уже на новой социально-политической основе как инструмент верховной власти древнерусских городов-государств, пришедших на смену племенным союзам.

В условиях же кризиса родового общества княжеская власть оказалась более жизнеспособной и устойчивой, чем власть старцев градских и народного собрания — веча. Эти качества княжеской власти были обусловлены определенной самостоятельностью и независимостью князя от массы населения, то есть ее публичностью, приобретенной на протяжении конца IX-X вв. Эта публичность возникала и развивалась под воздействием ряда факторов. К их числу относится вокняжение сначала в Новгороде, а потом и Киеве иноземной династии Рюриковичей. Что касается Полянского центра, каковым являлся Киев, то он был завоеван Олегом при посредстве новгородских словен, кривичей, финских племен и варяжских отрядов. Сперва он и вел себя в днепровской столице как завоеватель, обложив данью полян в пользу победителей. Но, проникаясь мало-помалу туземными интересами, Олег сближался с местным обществом. Однако появление здесь князя со стороны в качестве внешней силы создавало определенную дистанцию между ним и местным населением, что так или иначе сохранялось впоследствии.

Публичный характер власти киевских правителей выковывался также в ходе завоевания восточнославянских племен и принуждения их к объединению в огромный всевосточнославянский союз, или, выражаясь иначе, — суперсоюз. Главным инструментом создания союза являлось насилие, сопровождавшееся нередко физическим устранением племенных властителей, чтобы покрепче привязать к «матери градов русских» покоренные племена. И в этом Киев явно преуспел: во время правления Владимира Святославича лица княжеского достоинства в периферийных землях практически, можно сказать, перевелись. Своеобразный итог этой политике подвел князь Владимир, разведя своих сыновей по разным городам и областям: «И посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове. Умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, плосадиша Ярослава Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревех, Всеволода Володимери, Мстислава Тмуторокани».

Укреплению публичности властных функций киевских князей способствовало, кроме того, введение христианства на Руси с его учением о богоизбранности княжеской власти и о беспрекословном подчинении ее носителю-монарху.

Таким образом, власть киевского князя, будучи в определенной степени публичной и тем заметно отличаясь от власти старцев градских (старейшин) и народного (племенного) собрания-веча, крепкими узами связанных с туземной массой, оказалась более жизнестойкой и приспособленной к общественным катаклизмам эпохи кризиса родового строя, который не только не ослабил ее, а, напротив, усилил.

О сосредоточении власти в руках князя и его дружины говорят хотя и немногочисленные, но достаточно выразительные факты. Владимир, сообщает летописец, любил дружинников и с ними думал «о строи земленем, и о ратех, и о уставе земленем...». Правы те историки, которые толкуют эти слова летописца как указание на заботы князя «об устроении земли», на совещания «князя с дружиной по делам земли — о ее строе и уставе». Не исключено, что здесь имеется в виду княжеское правотворчество. Владимир Святославич не останавливался и перед вмешательством в традиционную юридическую жизнь, внося в нее соответствующие духу времени изменения, прежде всего в сфере правоприменительной практики. Он выступал, по всему вероятию, и в качестве законодателя, регламентирующего положение церкви и духовенства на Руси. С особой наглядностью законотворчество князя выразилось в деятельности Ярослава Мудрого — создателя Древнейшей Правды, или Правды Ярослава. Этот законодательный сборник, являющийся соединением старого обычного и нового письменного права, ценен с точки зрения изучаемой нами проблемы в том отношении, что содержит элементы так называемого княжого права, укрывшего под своим покровом людей, находящихся вне поля действия норм обычного права. Сюда относились в первую очередь княжие мужи и всякого рода люд, нуждающийся в социальной и правовой защите. Подобная защита была довольно широка и применялась не только в юридической, но и бытовой плоскости. Это касалось в первую голову убогих и нищих, которых князь опекал — поил, кормил, одаривал деньгами и всем необходимым для жизни. Летописец говорит о княжеской щедрости как о деле обычном и повседневном, характеризуя Владимира в качестве «заступника и кормителя» рядового людства. Весьма примечателен рассказ Иакова Мниха, повествующего о добрых деяниях князя Владимира: «И не могу сказати многая его милостыня, не токмо в дому своем милостыню творяше, но и по всему граду, не в Киеви едином, но и по всей земли Рускои, и в градех, и в селех, везде милостыню творяше, нагыа одевая, и алчьныя кормя, и жадныа напояа, странныа покоя милостью <...> нищая, и сироты, и вдовица, и слепыа, и хромыа, и трудоватыа, вся милуя и одеваа, и накормя и напояа». И автор «Повести временных лет», и Иаков Мних, будучи ревностными приверженцами новой веры, оценивающими поведение киевского князя исключительно с точки зрения христианской этики, выдают его поступки за нищелюбие, предписываемое христианской моралью.

Нельзя, однако, забывать о нормах традиционного общества, из которого Русь тогда вырастала, нормах, требующих от вождя проявления щедрости по отношению к соплеменникам, заботы об их благополучии. Из слов же Иакова Мниха явствует, что перед нами не частное подаяние милостыни Владимиром, а государственная политика князя, проводимая «по всей земли Рускои». Эта политика сплачивала людей Древней Руси вокруг княжеской власти, поднимала и укрепляла престиж князя в обществе, усиливая его статус в роли властителя. Основанная, по справедливому заключению А. Ю. Карпова, на давних представлениях «славян о единении князя с подвластной ему землей», она, помимо прочего, являлась «попыткой княжеской власти смягчить болезненную для общества ломку прежнего общественного строя».

Итак, есть основания полагать, что из системного кризиса родоплеменных отношений конца Х-начала XI в. княжеская власть вышла окрепшей, тогда как институт старцев градских (племенных старейшин) пал, а вече заметно стушевалось. Больше того, власть князя в Киевской Руси не восходила на такую высоту, какой она достигла во времена Владимира и Ярослава. В ней показались достаточно различимые монархические признаки. То был ее, так сказать, апогей в важнейших областях жизни древнерусского общества — социальной, религиозной политической и военной. Но это отнюдь не значит, будто киевский князь уже превратился в феодального (раннефеодального) монарха, державного государя и полновластного, единоличного правителя, царя империи Рюриковичей, как полагают некоторые авторы. Для подобного превращения необходимые исторические условия еще не сложились. В лучшем случае можно говорить лишь о первых монархических проявлениях княжеской власти. Но и они вскоре были поглощены новыми течениями древнерусской политической жизни.

Это поглощение шло в русле соперничества княжеской власти, с одной стороны, и власти волостной общины — с другой, то есть по линии борьбы князя и веча. Из-за скудости источников мы лишены возможности более или менее подробно и последовательно проследить эту борьбу. Но это, как говорится, полбеды. Хуже то, что острый недостаток сведений, в частности о деятельности веча, порождает у отдельных историков иллюзию «экстраординарности» и «чрезвычайности» самого вечевого учреждения. Надо помнить о специфике летописи как исторического источника, где нередко встречаем пустое обозначение годов или же сопровождаемое краткими пометами - «мирно бысть», «тихо бысть», «ничего не бысть». Поэтому не кажутся бесспорными утверждения о том, будто киевское вече «долго сохраняет весьма слабое значение», и «его выступлений мы не видим в течение почти всего XI века». С этим трудно согласиться, поскольку летописец, основываясь на выборочном подходе при описании фактов, опускал все, с его точки зрения, обыденное и выделял необычное, выходящее за рамки повседневности. Именно здесь находят объяснение столь редкие упоминания им вечевых собраний в Киеве на протяжении XI века. Он рассказывал, по всей видимости, о тех вечевых сходах, которые собирались в особой обстановке, при особых обстоятельствах, прерывавших монотонную череду событий.

Утверждение вечевого начала в политической жизни Киева XI в. происходило по мере складывания киевской волостной общины и приобретения ею характера государственности. Признаки формирования и консолидации общинной организации источники отразили достаточно ясно и не только относительно Киева. То был общий процесс, протекавший на территории Восточной Европы, заселенной восточными славянами. Виден он и на примере событий, происходивших в так называемой Русской земле с ее крупнейшими городскими центрами — Киевом, Черниговом и Переяславлем.

После смерти Владимира между его сыновьями, как известно, началась кровавая борьба за киевский княжеский стол. Факты не дают оснований полагать, что исход этой борьбы зависел от симпатий и склонностей местных жителей — «кыян». Но и отрицать полностью их причастность к судьбе киевского княжения они также не дают оснований. Судя по древним известиям, Святополк вокняжился в Киеве «по отци своемь» самостоятельно, не апеллируя к воле киевлян. Однако удержать власть без народной поддержки было все же проблематично. Понятно, почему он, по свидетельству автора «Повести временных лет», «съзва кыяны, и нача даяти им именье». В «Сказании о Борисе и Глебе» об этом говорится несколько иначе: «призвав кыяны, многы дары им дав, отпусти». То была предварительная раздача богатства, причем среди части «кыян», оставшихся в городе, тогда как большинство их ушло в поход против печенегов, о чем сообщает летописец, называя это большинство «воями», отделяемыми им от дружины. Главное же одаривание состоялось тогда, когда все киевляне оказались в сборе: «созвав люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами, и раздая множьство». Нет сомнений в том, что Святополк дарами старался задобрить «кыян», привлечь и склонить их на свою сторону, а быть может, — и подкрепить уже возникшее расположение к себе населения Киева.

Чтобы составить представление о сути встреч Святополка с «кыянами», надо понять, кто такие были «кыяне» и в каком социально-политическом, по нынешней терминологии, формате проходили встречи князя с ними. Чтение соответствующих летописных текстов показывает, что слова «кыяне», «вой», «люди» используются древним книжником как взаимозаменяемые, то есть в синонимическом ряду. Отсюда следует вывод: термин «кыяне» есть обозначение массы свободного «людья» — жителей Киева и окрестных поселений, независимо от их имущественного положения, что превосходно показано Ю. Г. Алексеевым.

Труднее установить форму общения Святополка с «кыянами». Дело усложняется различием летописной и житийной терминологии. Составитель Жития Бориса и Глеба говорит, что Святополк «призвал кыяны». По словам же автора «Повести временных лет», князь «съзва кыяны», «созвав люди». По нашему мнению, последнее словоупотребление больше соответствует общей ситуации, сложившейся тогда в Киеве. Святополк не призывает киевлян, поступая как бы приватным образом, а именно созывает их, действуя публично и в соответствии с правилами политической практики того времени. К сожалению, источники не предоставляют возможности терминологически точно обозначить собрания «кыян», состоявшиеся по инициативе князя. М.Б. Свердлов, однако, отвергает тут мысль о вече, доказывая частный характер встречи Святополка с «кыянами» на княжеском дворе. При этом он не различает выражения «созвал кыяны» и «призвал кыяны». Иначе думает А. Ю. Карпов, допуская, что Святополк все-таки «собирал киевлян на вече»^. Трудно отдать предпочтение одному из названных мнений. Ясно лишь следующее: с простыми свободными людьми князь киевский считался как с весьма серьезной политической силой, от которой не в последнюю очередь зависело его прочное положение на княжеском столе.

Политически консолидированной выглядит киевская община в событиях 1024 г., связанных с попыткой князя Мстислава вокняжиться в Киеве: «Приде Мьстислав ис Тъмутороканя Кыеву, и не прияша его кыяне. Он же, шед, седе на столе Чернигове». Не вдаваясь в рассуждения о том, почему киевляне не пустили Мстислава в город, выскажем главную, с нашей точки зрения, идею: «кыяне» (то есть свободные «людье»-горожане и, весьма возможно, обитатели близлежащих сел), демонстрируя политическую активность, выступают сплоченной массой, отстаивающей коллективное решение. Н. Ф. Котляр полагает, что это решение было принято на вече, которому Мстислав «предложил свою кандидатуру». Предположение правомерное. Но и без него летописный рассказ позволяет сделать вывод о политической мобильности «кыян», причем в отсутствие князя, что свидетельствует о существовании, наряду с княжеской властью, подымающейся общинной власти. Черниговская история с Мстиславом может служить в данном отношении своеобразным зеркалом, отражающим то, что происходило в Киеве и в городских центрах других земель Руси.

Чем объяснить радушный прием, оказанный черниговцами князю Мстиславу? Только тем, что они тяготились зависимостью от Киева, желая свободы и самостоятельности. Учреждение княжеского стола в Чернигове должно было способствовать тому, и жители «оноя страны Днепра» ухватились за Мстислава. И он оправдал их надежды, став на путь осуществления политики суверенизации Черниговской земли. Сам факт учреждения княжеского стола в Чернигове⁵⁴, управлявшегося дотоле посадниками, присылаемыми из Киева⁵⁵, являлся важнейшим элементом этой политики. В ее контексте следует также понимать и закладку Мстиславом местного Спасского собора, несущего, по верному замечанию М. Б. Свердлова, значительное идейное и символическое содержание⁵⁶. Однако представляется если не ошибочным, то, во всяком случае, недостаточным конкретное определение этого содержания. По М.Б. Свердлову, «вокняжившись в Чернигове, Мстислав утверждал свой собственный главный культ, подчеркивая отличия от главных княжеско-государственных культов отца и старшего брата»⁵⁷. Думается, что Мстислав возведением церкви Спаса утверждал, помимо прочего, религиозный культ черниговцев, с внешней стороны непохожий на культ киевлян, подчеркивая этим суверенные права черниговской общины, порвавшей, наконец, многолетнюю зависимость от Киева. Вот почему требует серьезных оговорок тезис М.Б. Свердлова о «существовании на Руси 1026-1036 гг. особой системы княжеской власти», которая якобы «представляла собой политическое двуединство в управлении Русским государством». В том же, по нашему мнению, нуждается и утверждение о «первом дуумвирате на Руси» в лице Ярослава и Мстислава, принадлежащее украинским исследователям П. П. Толочко и Н. Ф. Котляру. Не для того жители Чернигова открыли в пику «кыянам» ворота Мстиславу и объявили его своим князем, чтобы ими управлял, помимо собственного, другой князь — представитель Киева, державшего черниговцев долгое время в подчинении и все еще покушающегося на их независимость и свободу. Мстислав, судя по всему, отражал чаяния черниговцев, когда говорил Ярославу: «Сяди в своемь Кыеве: ты еси старейшей брат, а мне буди си сторона». Следовательно, речь идет о том, кому и где сидеть, то есть княжить.

Согласно формуле Городецкого договора, князья «разделиста по Днепр Русьскую землю: Ярослав прия сю сторону, а Мьстислав ону». Нельзя, на наш взгляд, буквально и прямолинейно толковать данный текст. Князья договорились не о разделе Русской земли как таковой в обход киевлян и черниговцев (это им было не по силам), а о разделе сфер политического влияния, реализуемого посредством княжений в Киеве и Чернигове. Перед нами раздел не земли, а власти, причем власти не единоличной, а опирающейся так или иначе на местные киевскую и черниговскую общины. Эти общины находились в процессе становления и еще не окрепли настолько, чтобы властно заявлять свою волю князьям. Поэтому после смерти Мстислава был восстановлен статус-кво времен Владимира: князь Ярослав — «самовластец», а Чернигов — снова под управлением Киева. Тем не менее, общинная консолидация в Древней Руси нарастала, что и засвидетельствовал так называемый «Ряд Ярослава» — источник, хотя и не современный описываемым событиям, однако охотно используемый историками.

Из него мы узнаем, что Ярослав Мудрый, будучи уже, как поговаривали в старину, «на санех», якобы распорядился относительно будущего своих сыновей: «"Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Киев; сего послушайте, якоже послушаете мене, да той вы будеть в мене место; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимерь, а Вячеславу Смолинеск". И тако раздели им грады, заповедав им не преступати предела братни, ни сгонити...». Последующие историки, чересчур доверчиво воспринявшие летописную формулу о разделе Ярославом городов, дружно, причем независимо от своих идеологических установок, воззрений, исторических концепций, утверждали, будто умирающий князь поделил между сыновьями единое дотоле государство (державу), выделив им во владение отдельные территории—уделы, волости и земли. Проявляя в мысли о территориальном разделе Руси Ярославом Мудрым единодушие, они расходились в политической оценке этого раздела. Так, согласно Карамзину, «Древняя Россия погребла с Ярославом свое могущество и благоденствие. Основанная, возвеличенная Единовластием, она утратила силу, блеск и гражданское счастие, будучи снова раздробленною на малые области. <...> Государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трех сот лет». В завещании Ярослава, считал С.М. Соловьев, «выставляются на вид одни связи родственные, одни обязанности родственные; о государственной связи, государственной подчиненности нет помину».

Иначе виделось соотношение родственных и государственных начал в «Ряде Ярослава» автору знаменитого «Княжого права в древней Руси» А. Е. Преснякову, который полагал, что в нем «нельзя не уловить тенденции к сохранению основ государственного единства в компромиссе с тенденцией семейного раздела». В некой перекличке с Н.М. Карамзиным в данном вопросе состоял М. С. Грушевский. «Половина XI века, — писал он, — представляет поворотный пункт в истории Руси. Русские волости, собранные почти целиком в руках Ярослава Владимировича, снова распались со смертью его, разделенные между сыновьями. Явление это не представляет чего-нибудь нового само по себе: то же было при сыновьях Владимира, Святослава и, вероятно, еще раньше, но на этот раз оно оказало существенное влияние на политический строй русских племен. После этого, несмотря на попытки многих потомков Ярослава, русские волости ужу никогда, в продолжение целого ряда веков, не могли быть снова собраны воедино, как то бывало раньше». И совсем по-другому определял политический вес нашего «документа» В. О. Ключевский: «Оно [завещание Ярослава] отечески задушевно, но очень скудно политическим содержанием...».

Советские исследователи, изучавшие историю Киевской Руси с точки зрения марксистской теории общественно-экономических формаций, увязывали завещание Ярослава с явлениями наступающей феодальной раздробленности. В постсоветское время историки не раз возвращались к завещанию («ряду») Ярослава. Это завещание, говорит А. П. Толочко в пандан С. В. Юшкову, «не было чем-то небывалым для политической мысли Руси. Ни в порядке наследования княжеских владений, ни в наследовании киевского старейшинства, ни в форму государства, оно не внесло практически никаких новых элементов». Главные принципы и положения ярославова «ряда» исследователь счел возможным распространить на «предыдущие княжения, не оставившие после себя подобных документов». Новизна «ряда», впрочем, состоит в том, что он был «первым законодательным актом старой социально-политической структуры». О традиционности Ярослава в завещании-ряде рассуждал М. Б. Свердлов, отмечая в нем и новое — мудрое решение завещателя о передаче во владение Новгорода старшему своему сыну киевскому князю Изяславу. Взгляды другого новейшего историка А. Ю. Карпова выглядят как некое соединение идей А.Е. Преснякова и советских ученых: «Ярослав точно определил уделы каждого из своих сыновей — ив будущем система этих уделов станет основой политической раздробленности Киевской Руси <...> вручал "старейшинство" Изяславу — что должно было способствовать сохранению единства Древнерусского государства». С точки зрения управления «Древнерусским государством», «державой», «раннефеодальной монархией» рассматривал «Ряд Ярослава» Н. Ф. Котляр. Наконец, о «разделе земель Ярославом», «делении владений» между сыновьями по отцовскому ряду-завещанию писал В. В. Пузанов. Вместе с тем, он пытался увязать этот раздел с общественными процессами, происходившими в крупнейших древнерусских городах, что, на наш взгляд, правильно и в плане дальнейшего изучения древнерусской истории перспективно. Однако данный подход совершенно не типичен для историографии Киевской Руси.

Все упомянутые выше (помимо В. В. Пузанова) исследователи судьбы Руси времен ярославова «ряда» решают в заоблачной выси княжеской политики, отрываясь от того, что происходило на низах, в самой гуще общественной жизни. А там, по нашим наблюдениям, шла кристаллизация городских общин, объединяющихся в волостные организации, возглавляемые вечевыми собраниями. Возникали и крепли государственные образования, выражением суверенности которых были народные собрания (веча) и княжеские столы. Вот почему появление новых княжеских столов в городах, ранее их не имевших, следует рассматривать в плоскости не только княжеских династических интересов, но и потребностей формирующихся городовых волостей — городов-государств. Если взглянуть на события с этих позиций, то станет ясно, что учреждение княжеского стола в том или ином городе есть признак достаточно продвинутой консолидации местных общин, усвоивших государственный или близкий к нему статус. Это означает, что открытие новых княжеских столов отвечало чаяниям местных общинных миров.

«Ряд Ярослава», таким образом, является отражением усиления общинного начала в социально-политической жизни Руси XI в., развития городовых волостей и устроения их на государственный лад. Мы видим, как Чернигов и Переяславль отрываются от Киева, приобретая независимость от днепровской столицы. Перед нами картина окончательного распада Русской земли с центром в Киеве, как это было в прежние времена. По «ряду», княжеские столы открывались во Владимире и Смоленске, в чем не последнюю роль играли вечевые общины этих городов.

Раздробление Русской земли на независимые и суверенные города-государства делает весьма условной мысль о так называемом триумвирате Ярославичей, введенную в научный оборот А. Е. Пресняковым и принятую некоторыми историками. Однако сам А. Е. Пресняков, уточняя свою мысль, замечал, что Русская земля после Ярослава «сохранила некоторое единство политического—не владельческого — целого». Это «некоторое единство» относилось, в первую очередь, к трем Ярославичам (Изяславу, Святославу и Всеволоду), выражаясь, по нашему мнению, преимущественно в согласованных действиях на внешнеполитической сцене. Нельзя, конечно, не видеть попыток Ярославичей соединить распадающуюся Русскую землю внутренними скрепами, в частности, посредством законодательства, то есть разработки законов, общих для Киева, Чернигова и Переяславля. Пример тому — «Правда Ярославичей». Но все усилия князей, идущие наперекор естественному ходу событий, были, в конечном счете, обречены, поскольку суверенная власть все более и более сосредоточивалась в вечевых общинах главных городов. Поэтому, пользуясь терминами «триумвират», «триумвиры» применительно к Изяславу, Святославу и Всеволоду Ярославичам, надо помнить, что речь идет не о форме государственного правления, не о государственности как таковой, а о личном согласии братьев, сидящих на княжеских столах в отдельных и самостоятельных городах-государствах.

Наращивание киевской волостной общиной политического веса засвидетельствовано документально—преамбулой «Правды Ярославичей»: «Правда уставлена руськои земли, егда ся съвокупил Изяслав, Всеволод, Святослав, Коснячко, Перенег, Микыфор Кыянин, Чюдин Микула». Кроме князей, перед нами здесь проходят, следовательно, некие Коснячко, Перенег, Микыфор Кыянин, Чюдин, Микула, то есть пять, так сказать, фигурантов. Кто они, эти лица? Исследователи называли их по-разному: княжескими слугами, дружинниками, мужами, княжескими мужами, боярами, княжескими советниками. Интересные наблюдения сделал М. Н. Тихомиров. Он установил, что среди мужей некняжеского достоинства были два киевлянина (Коснячко, Никифор), один вышегородец (Микула) и один киевлянин, державший «в своих руках Вышгород» (Чюдин). Из упомянутой пятерки неизвестной фигурой остался лишь Перенег, в реальности которого М. Н. Тихомиров, впрочем, не сомневался. Из летописи мы знаем, что Коснячко являлся киевским воеводой, а по А.А.Зимину — киевским тысяцким и боярином. Должность командующего ополчением (воями), отличным от дружины, ставила воеводу и тысяцкого в тесные отношения с массой рядового населения (людьем) и волостной общиной как народным учреждением, превращая их, собственно, в представителей общинной организации. Понятно, почему «людье кыевстие» во время бурных событий в городе в 1068 г. обращаются за содействием к воеводе Коснячко. Связь Никифора (Микыфора) с киевской общиной подчеркивается тем, что он — «кыянин».

Другой участник составления «Правды Ярославичей», Микула, упоминается, если верить М.Н. Тихомирову, в древних записях как «старейшина огородьником» в Вышгороде, что указывает на его близость к общинным кругам. Не чужд был интересам волостной общины и Чудин, управлявший одно время Вышгородом. Таким образом, нет оснований вслед за Л.B. Черепниным утверждать, будто в совещании, принявшем «Правду Ярославичей», участвовали лишь князья со своими дружинниками. На нем мы видим также представителей киевской волостной общины. А это означает, что во времена Ярославичей законодательство перестало являться делом только князя и дружины, как это наблюдалось в княжения Владимира и Ярослава, и стало частью компетенции вечевой общины, с чем князь и его окружение вынуждены были считаться. Но коль так, то «Правда Ярославичей» («Правда уставлена руськои земли») есть не что иное, как акт согласия властей — княжеской и общинно-вечевой⁹⁷. Данная мысль приобретает еще большую убедительность, если учесть распространенное в исторической литературе мнение о том, что «Правда Ярославичей» составлялась с целью защиты княжеской собственности и людей князя. Без признания защитных правовых санкций со стороны мира, общины, осуществляющей, хотя еще и не полную, но все-таки власть над Русской землей, применение их было бы весьма проблематично, поскольку князь на Руси той поры не имел сил и средств, необходимых для регулярного насилия и принуждения.

Обстоятельства, связанные с принятием «Правды Ярославичей», показывают с достаточной ясностью причастность киевской вечевой общины к законодательству, в чем нельзя не видеть явный признак повышения ее политического статуса сравнительно с началом XI века. Сила веча возросла, надо думать, в результате соперничества и борьбы за власть с князем — борьбы напряженной и порою драматичной. С ней, вероятно, связаны, по выражению М. С. Грушевского, «натянутые отношения» населения Киева с Изяславом и аресты с заключением в темницу («поруб») представителей киевского «людья», произведенные князем. Эта борьба, сопровождавшаяся противостоянием князя и веча, вылилась в острейший конфликт, завершившийся государственным переворотом, по сути, если употребим в данном случае этот термин, — политической революцией.

А дело было в 1068 г., когда соединенные рати, возглавляемые князьями Изяславом, Святославом и Всеволодом, понесли поражение от половцев в битве на р. Альте. Спасаясь от врага, «людье кыевстии прибегоша Кыеву, и створиша вече на торговищи». Важно знать, кто такие «людье кыевстии», «створившие вече», кто скрывался за этим обозначением. В историографии слышим разноголосицу мнений: одни историки полагают, что то были остатка разбитого степняками киевского ополчения, другие усматривают в них жителей окрестных сел («сельское людье»), спасавшихся от половцев за крепостными стенами Киева; одни считают их горожанами, купцами и ремесленниками, а другие — дружинниками. На наш взгляд, за словами «людье кыевстии» угадываются и остатки киевского ополчения, побитого половцами, и жители сел Киевской земли, искавшие укрытие в стольном городе. В основном это были простые люди («людье»), готовые снова встать на защиту своей земли и еще раз сразиться с половцами. Но они нуждались в оружии и боевых конях, зная при этом, что на князе лежала обязанность снабжать ополчение и тем и другим.

Вечевое собрание напомнило Изяславу о княжеском долге. Но тот отказался его исполнить («сего не послуша»), нарушив тем самым давно установленный порядок. Мало того, своим «непослушанием» князь пошел наперекор решению веча. Тогда взоры вечников обратились к воеводе Коснячко — командующему народным ополчением. И люди направились ко двору воеводы, судя по всему, за советом и помощью (вели они себя, во всяком случае, мирно), но дома его не застали. Возможно, Коснячко, испугавшись, неверно понял намерение участников веча и потому скрылся. Неизвестно, как стали бы развиваться события, окажись воевода на своем дворе. Быть может, дело не дошло бы до перемен на княжеском столе и бегства Изяслава. Отсутствие же Коснячко толкнуло «людье» на крайние меры. Они освободили князя Всеслава из темницы и прославили его «среде двора княжа», то есть провозгласили князем вместо провинившегося перед «киянами» Изяслава.

По существу, перед нами изгнание, что признавали сам князь, киевляне и летописец. По верному заключению В. В. Пузанова, «это был первый случай не только изгнания, но и избрания киевлянами князя». Однако историческое значение этого случая не исчерпывается словом первый. Оно гораздо глубже и состоит в том, что он знаменовал собою наметившийся переворот во взаимоотношениях князя и формирующейся киевской общины, своего рода политическую революцию, хотя и не завершенную до конца, но все-таки, если не положившую, то провозгласившую начало утверждению власти веча над князем. По словам М. Н. Тихомирова, «периоду изгнаний и приглашений новых князей в города кладет начало киевское восстание 1068 г., являющееся, таким образом, одним из важнейших событий в истории Киевской Руси». Быть может, сказано сильно. Но несомненно одно: события 1068 г. показали, в каком направлении пойдет дальнейшее развитие государственной власти в Древней Руси. Следующая веха в этом развитии — происшествия в Киеве 1113 г.

В апреле 1113 г. умер киевский князь Святополк. Княжеский стол в Киеве оказался, так сказать, вакантным. Естественно возник вопрос, кому княжить в Киеве. И тут открывается прелюбопытная вещь: не князья согласно родовому счету и вотчинному принципу решают данный вопрос в своем кругу, а «кияне», собравшиеся на вече. В отличие от киевских событий 1068 г., в которых наиболее активную роль играли «людье кыевстии», то есть незнатные, простые, здесь выступает нерасчлененная масса людей, именуемая летописцем «киянами». Среди них, впрочем, не было единства по поводу княжеской кандидатуры. Одни «кияне», особенно низы, стояли за князя Владимира Мономаха. С ними заодно, судя по всему, была и часть бояр. Другие во главе с тысяцким Путятой не хотели видеть Мономаха на киевском столе Обращает на себя внимание тот факт, что против воли вечевой общины выступили, как ни странно, представители общинной же власти — тысяцкий и сотские, вызвавшие тем негодование вечников, разрешившееся грабежом и разорением их дворов. Боярские же дворы оставались пока нетронутыми.

Значит, разделение «киян» в «престолонаследном» вопросе шло по линии не столько социальной, сколько политической. Грабеж дворов тысяцкого и сотских свидетельствовал о поражении противников призвания на киевское княжение Владимира Мономаха. Остановив свой выбор на Мономахе, вече направило к нему депутацию с приглашением сесть на княжеский стол. Ипатьевская летопись, донесшая до нас краткий рассказ о волнениях 1113 г. в Киеве, говорит об этой депутации в общем и глухо: «свет створиша кияне, послаша к Володимеру, глаголюще: "Поиде, княже, на стол отен и деден"». Кого «послаша», понять из приведенного текста невозможно. Некоторую ясность здесь вносит один древний памятник, находящийся в Успенском сборнике XII-XIII вв., — «Сказание о чудесах святых страстотерпцев Христовых Романа и Давыда», где читаем, как «вси людие, паче же болъшии и нарочитии мужи», отправились к Владимиру Мономаху, уполномоченные на то «причьтъм всех людии», или вечевым собранием. Нет должных оснований, чтобы заявлять о том, будто «решение о призвании Мономаха в Киев было принято представителями господствующего класса (местного боярства и верхов городского населения), но оформлено в виде вечевого постановления». Вече и только вече обсуждало вопрос о приглашении Владимира Мономаха; оно принимало решение по этому вопросу. Само собою разумеется, что простые вечники прислушивались к мнению знатных, чей авторитет в обществе традиционно признавался. Однако это не означает полного безволия масс, якобы плясавших под боярскую дудку. На вече они представляли собою вполне самостоятельную и реальную силу, отстаивавшую собственные интересы.

Того отчуждения и раскола между боярской знатью и рядовым людством, о котором нередко говорят историки, описывающие киевские события 1113 г., в действительности не было. Не дошло и до размежевания на социальной основе. По верному наблюдению Т. Л. Вилкул, в Киеве тогда «кияне» разделились на две противоборствующие группы, поддерживающие разных князей. Насколько можно судить по имеющимся у исследователей сведениям, это были смешанные по социальному составу группы. Среди «киян» — сторонников Владимира Мономаха — мы видим не только простых людей, но также «мужей больших и нарочитых», то есть бояр и знатных горожан. С другой стороны, в число противников призвания Мономаха входили, по всей видимости, не только представители социальных верхов, но и рядовые люди. Так позволяет думать тот факт, что группу противников Мономаха возглавляли тысяцкий Путята и сотские, по роду своих должностей тесно связанные с «людьем». Не исключено, что вокруг тысяцкого и сотских группировалась какая-то часть простых людей. Но группа Путяты оказалась в меньшинстве и была подавлена вечевым большинством. И князь Владимир въехал в город.

Избрание Владимира Мономаха на киевское княжение — событие в высшей степени примечательное. В нем, как в капле воды, отразились социально-политические перемены, произошедшие на Руси с тех пор, как умер Ярослав Мудрый, то есть за последние полвека с небольшим. Отошла в прошлое практика, когда княжеский стол в Киеве, да и в других крупнейших городах Руси, замещался преимущественно по воле князей, более считавшихся с традиционным принципом старейшинства, чем с желанием местного населения. В политическую жизнь Киева начала XII в. властно ворвалась вечевая община, отбросившая ветшающее правило старейшинства и даже пренебрегшая недавней договоренностью князей на съезде в Любече («кождо да держит отчину свою»), согласно которой за Владимиром закреплялось владение его отца Всеволода—переяславское княжение, сверх которого он не мог на что-либо рассчитывать. «Кияне» нарушили княжеские счеты, продемонстрировав возросшую силу веча, потеснившего княжескую власть. Владимир Мономах, будучи реалистичным и прозорливым политиком, прекрасно понимал смысл столь явственно обозначившихся перемен. Поэтому свои первые меры в качестве киевского князя он осуществлял совместно с представителями земщины. Особенно наглядно это проявилось в ходе законотворчества князя. Сразу по вокняжении в Киеве он приступил к законодательству: «Володимер Всеволодичь по Святополце созва дружину свою на Берествомъ: Ратибора Киевьского тысячьского, Прокопью Белогородьского тысячьского, Станислава Переяславьского тысячьского, Нажира, Мирослава, Иванка Чюдиновича Олгова мужа, и уставили до третьего реза...». М.Н. Тихомиров, исходя из факта созыва Мономахом дружины в Берестове, заключил, что князь «вошел в Киев со своими людьми». По нашему мнению, термин дружина в данном случае означает сотрудников, советников князя. Совсем не обязательно, что они были княжескими людьми, как полагает М.Н. Тихомиров.

Осмысливая приведенный текст, М. Н. Тихомиров и Л. В. Черепнин говорили о связи тысяцких с городским населением. Было бы вернее, на наш взгляд, вести речь о связи тысяцких не только с городским, но и вообще с волостным населением. Отсюда следует, что волостная община посредством своих представителей—тысяцких участвовала в законодательном процессе. Здесь перед нами еще одно свидетельство возрастающей роли вечевых общин в Древней Руси, в частности общины киевской. Все это, надо думать, сопровождалось юридическим оформлением отношений князя и «киян» в виде специального договора, — «ряда», устного ли, письменного ли — не важно. Зарождение и внедрение в политическую практику договорных отношений между князем и вечем — вот что существенно. Именно в этом русле, по нашему убеждению, шло последующее развитие событий. Поэтому М. Н. Тихомиров не без оснований мог заметить: «Нет ничего невероятного в том, что призвание Мономаха на киевский стол было оговорено некоторыми гарантиями для городского населения, обусловлено "рядом"—договором князя с горожанами».

Таким образом, за шесть десятилетий после времени княжения Ярослава Мудрого киевская вечевая община не только сформировалась, но и утвердила себя в качестве института верховной власти, конкурирующей с княжеской властью. Явочным порядком она вводила право изгнания и призвания князей, боролась за расширение функций веча, в том числе и в законодательной области. Борьба эта была успешной. Чаша весов все более склонялась в пользу «киян». Что касается Владимира Мономаха, уже сам факт его призвания, осуществленного с нарушением принятых правил занятия столов, налагал на князя определенные обязательства перед киевской общиной, отдавшей ему предпочтение перед другими претендентами на княжение. Внутренняя политика Владимира Мономаха, компромиссная по сути, преследовала цель «утолить мятеж и голку в людях», то есть добиться общественного согласия. Эта политика требовала и от самого приглашенного князя некоторых уступок по отношению к вечу.

Правление Мономаха в Киеве характеризуется определенным равновесием властей — княжеской и вечевой. Однако оно длилось недолго — судя по всему, до смерти в 1132 г. Мстислава, оказавшегося на киевском столе благодаря стараниям его отца Владимира Мономаха. После Мстислава князем киевским стал Ярополк, но уже по воле киевлян: «И седе по немь брат его Ярополк, княжа в Кыеве, людье бо Кыяне послаша по нь». Показательно в этом летописном известии присутствие термина «людье», указывающего на активное участие в призвании Ярополка рядовых, незнатных людей. Едва ли можно сомневаться в том, что решение о призвании князя Ярополка было принято на вече. Столь же выразительна и летописная запись под 1138 г. о вокняжении в Киеве его брата Вячеслава, когда Ярополка не стало: «И вниде Вячеслав брат его в Кыев, и людем с митрополитом сретшим его и посадиша на столе прадеда своего Ярослава». Здесь мы снова встречаем людей, или массу киевлян. Правильный комментарий дал этому тексту М.Н. Тихомиров: «Характерный термин "посадиша" (посадили), так часто впоследствии употребляемый в новгородский летописях, показывает, что в обрядах вокняжения вкладывался особый смысл: великий князь не сам занимал княжения по праву наследства, а с согласия людей, сажавших его на стол».

Отсюда заключаем, что примерное равенство сил князя и веча, установившееся на сравнительно короткое время правления в Киеве Владимира Мономаха и сына его Мстислава (1113-1132), было нарушено, и во властных структурах той поры вече вышло вперед, оставив позади себя князя. События середины XII в., происходившие в Киеве, со всей очевидностью подтверждают данный вывод. Следует согласиться с М. Н. Тихомировым, когда он говорит, что эти события «необычайно выпукло показали, что киевские горожане являются политической силой, без которой нельзя решать сколько-нибудь важные вопросы, касающиеся самого города Киева». В принципе историк прав. Но вряд ли стоит сводить вопрос непосредственно к горожанам и городу Киеву. Необходимо шире взглянуть на дело, рассматривая киевское вече как верховный орган всей Киевской земли, а Киев — как ее главный город, возвышающийся среди пригородов.

Если перевести разговор в событийную плоскость, то надо сказать о некоторых конкретных проявлениях вечевой деятельности середины XII в., свидетельствующих о завершении формирования киевского веча в качестве государственного института. Прежде всего, отметим организованный характер вечевых собраний, для проведения которых отводились специальные и постоянные места. Мы знаем, например, существования такого места у собора св. Софии. Одно из подобных собраний у св. Софии, ход которого можно считать типичным не только для Киева, но и в целом для Древней Руси, воспроизведено в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях. Было это в 1147 г. при князе Изяславе.

Летописный рассказ о киевском вече 1147 г. замечателен тем, что описывает порядок ведения вечевых собраний, где сходится не хаотическая толпа, кричащая на разный лад, а достаточно благопристойное сообщество, соблюдающее определенные правила поведения, выработанные вечевой практикой. Сошедшиеся к Софии киевляне рассаживаются в ожидании начала веча. Собранием руководят князь, митрополит и тысяцкий. Прибывшие на вече послы в соответствии с принятой процедурой приветствуют по очереди митрополита, тысяцкого и киевлян. И лишь затем киевляне говорят им: «Молвита, с чим князь прислал». Все эти процедурные детали убеждают в наличии на Руси того времени более или менее разработанных приемов ведения веча. М.Н. Тихомиров счел даже вероятным составление протокольных записей вечевых решений. Стало быть, тут выступает вполне конституированное народное собрание. О его функциях, правах и прерогативах судим на основании летописных рассказов о вечевой деятельности в Киеве середины XII в., а если быть точнее— преимущественно 1146-1147 гг.

Обращение именно к этому конкретному времени не случайно, поскольку «события 1146-1147 гг., очень подробно, местами до наглядности описанные летописью, являются <...> одним из самых ценных образчиков вечевой практики, какие мы только имеем». И что же мы видим? Перед нашим взором возникает верховный орган власти с весьма широким кругом полномочий. Вече является главным распорядителем княжеского стола. Оно по собственной инициативе приглашает князей и по своему почину изгоняет их, ставя, таким образом, право веча выше права князя. Приглашенные князья по требованию веча вынуждены заключать договор («ряд») с вечевой общиной, совершая при этом крестоцеловальную клятву. Неисполнение условий «ряда» грозит князю изгнанием. Само же вече может в одностороннем порядке расторгнуть договор и пригласить на стол другого, более угодного вечникам князя. Важнейшие вопросы общественной жизни, относящиеся к войне и миру, также находились в компетенции веча. Именно вече объявляло военную мобилизацию в случае боевых действий. Оно могло и отказать князю в военной помощи. Киевская вечевая община, как и общины других волостных центров, имела свою, независимую и отличную от княжеской, военную организацию, возглавляемую выборными людьми — воеводами и тысяцкими. Случалось, что вече вмешивалось в назначение князем судебно-административных чиновников. Словом, не было ни одного серьезного вопроса в жизни древнерусского общества, на который бы не распространялась юрисдикция веча. Можно говорить, что и князь как носитель высшей исполнительной власти являлся подотчетным народному собранию— вечу, то есть верховному органу волости. Торжество вечевой общины над князем нашло яркое выражение в договорной формуле, определяющей, надо думать, условия занятия киевского стола князьями вообще, а в нашем случае — Игорем Ольговичем.

Из летописи узнаем, что князь Игорь обязуется княжить «на вси воли», иначе — «на всей воле киян». Данная формула ставит князя в подчиненное по отношению к вечевой общине положение, превращая его, по сути, в общинную власть. Обычно историки связывают названную формулу с государственным укладом Новгорода, выдавая ее за специфику политической жизни волховской столицы. Впервые она применяется в Киеве середины XII в., указывая на сущность взаимоотношений князя и веча. И сущность эта такова, что не дает оснований определять государственность Киевской земли рассматриваемого времени как монархическую государственность, как княжество или королевство, хотя в исторической литературе подобное определение стало общим местом. Перед нами государственность республиканского типа. Нельзя сказать, чтобы исследователи вовсе не замечали республиканских черт в киевской государственности середины XII века. Однако они усматривали в них слабую копию, некое подобие новгородской государственности. Так, М.Н. Тихомиров, отметив, как киевляне требовали от князя Игоря Ольговича подкрепленных княжеской присягой «определенных судебных гарантий», писал: «По существу в этом требовании заключались зародыши того политического устройства, которое привело в Новгороде к созданию своеобразной республиканской конституции, согласно которой права князя были ограничены его договором с новгородцами». По мнению М.Н. Тихомирова, «киевляне добивались права свободного приглашения князей, как это уже установилось в Новгороде». Историк полагал, что «в середине XII в. создаются условия для возникновения в Киеве устройства, близкого к новгородскому». Другой знаток нашей старины Л. В. Черепнин, обозревая историю древнерусского государства, заключал: «Киевская государственность на разных этапах приближалась и к феодальной монархии, и к республике». Оба автора не пошли дальше признания некоторых потенций республиканского строя в Киеве (в отличие от Новгорода) так и не реализовавшихся полностью. Исследователи, думается, остановились на полпути. Трудно согласиться с М. Н. Тихомировым, когда он в деле строительства республиканской государственности ставит Новгород впереди Киева, заявляя при этом, будто киевляне «добивались» того, что уже имели новгородцы. Это исторически неверно. Киевляне не позже, чем новгородцы, начали изгонять и призывать князей. Что же касается практики заключения договоров с ними «на всей воле» киевлян, то она, очевидно, возникла раньше в Киеве, нежели в Новгороде. В создании республиканской государственности Киев, рискнем заявить, служил примером, эталоном для периферийных волостных центров, не исключая, разумеется, и Новгород. Тут срабатывала традиция подражания, основанная на почитании Киева как «матери градов русских», с одной стороны. А с другой, здесь проявлялся дух межволостного политического соперничества и борьбы с метрополией за независимость и суверенитет: стать вровень с Киевом, быть не хуже, а таким же, как Киев, не уступать ему ни в чем. Но что бы там ни было, представляется несомненным одно: середина XII в. — время, когда в Киевской земле в основном завершается процесс формирования республиканского государственного устройства, доминантой которого являлось вече—народное собрание.

Итак, от конца X до середины XII в. княжеская и вечевая власти, находясь в постоянном взаимодействии, прошли в своем развитии довольно сложный путь. В условиях завершения распада родоплеменного строя в конце Х-начале XI столетия вечевая деятельность резко ослабла, но не прервалась, тогда как другие властные институты родоплеменного общества исчезли навсегда.

В это время происходит усиление княжеской власти, оказавшейся более приспособленной к возникшим политическим и социальным нестроениям. Вот тогда-то и произошло некоторое приближение княжеской власти к монархии, только монархии народной, отражавшей интересы социума в целом, а не феодальной, о которой говорит Л.B. Черепнин. Это приближение приходится на правление двух князей — Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого. По мере складывания и усиления общинной организации вече возрождается (но уже на новой общественной основе) и вступает в борьбу за власть с князем. К сожалению, из-за отсутствия источников мы лишены возможности проследить в подробностях историю этой борьбы. Лишь по ярким ее вспышкам, разделенным во времени, можно судить о результатах процесса.

А результаты таковы: вече в Киеве приобретает статус верховного института власти Киевской земли, стоящего над князем. В результате киевская государственность превращается в республиканскую. Это превращение заняло около ста лет: от начала княжения Ярославичей до середины XII в.