Родился 18 июня 1929 (88 лет)
в городе Ионава, Литва
Прозаик, драматург
литовский писатель, переводчик, драматург, сценарист.
Родился в семье портного, соблюдавшего еврейские традиции. В 1953 году окончил историко-филологический факультет Вильнюсского университета.
Печатается с 1949 года. Автор сборников стихов на русском языке («Доброе утро», 1955; «Весенний гром», 1960) и литературных эпиграмм и пародий на литовском языке («Веселым глазом», 1964; «Нагие на Олимпе», 1981). Кановичу принадлежат около 30 пьес и киносценариев (некоторые в соавторстве) на темы современности. Выступает и как переводчик художественной прозы с литовского языка на русский.
Проза Кановича на русском языке почти вся посвящена жизни литовского еврейства. Тема нравственных исканий еврейского мальчика из литовского местечка (повести «Я смотрю на звёзды», 1959; «Личная жизнь», 1967) развивается в трилогии «Свечи на ветру» (романы: «Птицы над кладбищем», 1974; «Благослови и листья, и огонь», 1977; «Колыбельная снежной бабе», 1979). В трилогии (действие происходит в 1937—1943 годах) воссозданы традиционный мир и духовность восточноевропейского еврейства. События, даже самого крупного масштаба (например, Холокост), даны через восприятие подростка, а затем юноши, из-за чего романы по своему строю порой напоминают лирический дневник. Эпическое, философское начало преобладает в цикле романов, посвященных жизни еврейского местечка конца XIX — начала XX веков («Слёзы и молитвы дураков», 1983; «И нет рабам рая», 1985; «Козленок за два гроша», 1987). Национальное своеобразие романов (тип мышления героев, восходящий к структуре талмудической диалектики, их речь) и проблемы, поднятые в них (стремление еврейских масс к национальному самосохранению, чувство ответственности за этическую и этническую самобытность народа, тенденция части интеллигенции отказаться от своего народа ради карьеры, ассимиляция), определили популярность и злободневность этих произведений для советских евреев. Стиль Кановича — лиризм в соединении с иронией и метафоричностью — придает его романам (особенно последнему циклу) характер притчи, а афористическая, насыщенная меткими каламбурами речь героев, в которой ощущаются интонации и строй языка идиш, восходит к русско-еврейской литературе 1910—1920-х годов.
В 1997 году в журнале «Октябрь» печатался роман Кановича «Парк забытых евреев» (№ 4-5), в 1999 году — «Шелест срубленных деревьев» (№ 7-8); в 2002 году вышла книга Кановича «Лики во тьме» (Иерусалим). Переводил художественную прозу с идиша на русский язык.Репатриировался в Израиль в 1993 году. Живет в Бат-Яме.
" СЛЕЗЫ И МОЛИТВЫ ДУРАКОВ "(РОМАН)
— Душа больна, — пожаловался рабби Ури, и его любимый ученик Ицик Магид вздрогнул.
— Больное время — больные души, — мягко, почти льстиво возразил учителю Ицик. — Надо, ребе, лечить время.
— Надо лечить себя, — тихо сказал рабби Ури. Он поднялся со стула и подошел к окну, как бы пытаясь на тусклой поверхности стекла разглядеть и себя, и Ицика, и время, и что-то еще такое, неподвластное его старому, но еще цепкому взору. Боже праведный, сколько их было — лекарей времени, сколько их прошло по земле и мимо его окна! А чем все кончилось? Кандалами, плахой, безумием. Нет, время неизлечимо. Каждый должен лечить себя и, может, только тогда выздоровеет и время.
Рабби Ури стоял у окна и смотрел на пустынную улицу местечка. Все спят. Во сне время меняет свой лик. Во сне нет ни царей, ни урядников, ни безумцев. Нет. Пока не придут и не разбудят.
— Послушай, Ицик! Ты можешь мне ответить, почему все спят, а мы не спим? — спросил рабби Ури и погладил бороду. Прикосновение к ней всегда дарило ему что-то похожее на просветленность. Он как бы подбрасывал в огонь полено, и искры освещали мрак его души и жилища. — Почему мы не спим? — повторил он и уставился на своего ученика.
— Не спится, ребе, — уклончиво ответил Ицик и тут же спохватился: негоже отвечать на вопросы учителя с такой легкомысленной поспешностью, ответ должен вызревать дольше, чем вопрос.
— Подумай, сын мой, подумай, — процедил рабби Ури и снова погладил бороду.
Чем думать, лучше лечь и заснуть. Они и так допоздна засиделись. И чай остыл в кружках, и глаза у него, у Ицика, слипаются. Хорошо еще — жены нет, никто дома не ждет, супружеская постель — не чай, остынет — не согреешь.
Ицику Магиду жалко рабби Ури. Если бы не эта жалость, он бы сюда приходил только на праздники. Рабби Ури скоро умрет, еще в позапрошлом году ему перевалило за восемьдесят, успокоится его душа, исцелится. Могильные черви — лучшие лекари.
— Ну, что придумал? — перебил его учитель. — Почему мы с тобой не спим?
— Не знаю, — чистосердечно признался Ицик. Он не спит из жалости, а рабби Ури — от старости. Для старого ночь — шаг к смерти, для молодого — шаг к утру.
— Кто-то должен, сын мой, бодрствовать. Кто-то должен, когда все спят.
— Сторож Рахмиэл бодрствует. Слышите, ребе, как он стучит колотушкой.
— Не слышу.
— Он же под окном ходит, — удивился Ицик. Неужели рабби Ури оглох? Слова слышит, а колотушку — нет.
— Тот, кому платят, не бодрствует, а работает, — сказал учитель.
— Какая разница? — опешил Магид.
— Тот, кому платят, слышит звон монет, а не крик души, — не повышая голоса, ответил рабби Ури. — Он сторожит богатство, а не боль.
— А зачем… зачем, ребе, ее сторожить?
— Чтобы не родила.
Старик спятил, подумал Ицик Магид и устыдился своих мыслей. Как-никак рабби Ури не чужой ему человек. Он столько для него, сироты, сделал. Можно сказать, на ноги губошлепа поставил. Если бы не рабби Ури, быть бы ему, Ицику Магиду, вором, бродягой, перекати-полем.
— Кого родила? — спросил Ицик не столько из любопытства, сколько из почтения.
— А кого, по-твоему, она рожает?
Ицик Магид не станет ломать голову, кого рожает боль. Рабби Ури сейчас попотчует его каким-нибудь изречением из Библии, сошлется на непогрешимого Моисея или мудрого царя Соломона, расскажет на сон грядущий притчу собственного сочинения, погладит бороду— в ней вся отгадка.
— Боль, да будет тебе известно, рожает смерть… безумие… ненависть, — только и бросил учитель, глянул на Ицика и добавил — Утомленный мозг подобен верстовому столбу: дерево, но не плодоносит. Ты, я вижу, сын мой, устал. Ступай домой.
— А вы?
— Я дома, — усмехнулся рабби Ури.
— И вам пора ложиться.
— Лягу, лягу, — заверил старик. — Это дело нехитрое. Не то, что встать. Иди, сын мой, иди.
