Вообще-то на эту вещь я наткнулась довольно давно, но вот сейчас, когда 9 мае и все вспоминают про ту, "священную"... в общем, вспомнилось...

"Я позорно пригибалась и старалась спрятаться за чужую спину. Старалась попозже встать и последней выйти. И когда мы уехали, я очень радовалась. А потом научилась смотреть репортажи про войну в художественном ключе. Мне всех, конечно, очень жалко, но мне еще бабушка когда-то рассказывала, что лейтенант Ромашкин - собирательный образ. Так что теперь я думаю, что война существует только в телевизоре.

Вообще-то я почти ничего не боюсь. Разве только акул, и совсем немного - электричества. Но электричества тоже уже почти не боюсь: лампочки вкручиваю, тосты жарю. Дергаюсь, но вкручиваю же и жарю.

Еще я немного боюсь лобовых столкновений. Но отважно вожу машину.

Сдержанно боюсь авиакатастроф: внимательно слежу за взлетом и посадкой и самозабвенно читаю в полете.

Немного боюсь умереть во сне. Но сны люблю.

Но это вообще-то. А если честно, я больше всего боюсь умереть - внезапно, глупо и насильственно. Поэтому я очень боюсь войны.

Когда я была маленькая, я, конечно, очень мало знала про войну, мне никто не рассказывал. А войну, которая шла, когда я была маленькой, почти не показывали по телевизору. Только на пионерских сборищах показывали очень молодых ветеранов. Их называли смешно, как собак - афганцами.

И я смотрела фильмы про другую, большую и прошлую, войну по телевизору. Очень любила один - что-то там про ворота Берлина. Там был лейтенант Ромашкин. Ему вечно перевязывали раны грязными бинтами, головорезы наскакивали на него из-за угла, в него отчаянно стрелял враг, а он улыбался, показывая морщинки у глаз, и вообще был очень обаятельный. К концу второй серии на лейтенанта Ромашкина стали нападать танки. Они ехали прямо на окоп, в котором он сидел. Камера, как я теперь знаю, снимала снизу, из окопа, потому было ощущение, что танк въезжает прямо в комнату. И вот танк уже ерзает на окопе - жестоко и безжалостно. И крутит башней, чтобы выбрать, куда наиболее кровожадно можно стрельнуть. Но я этого почти уже не видела, потому что пряталась под письменным детским столом-партой. Кстати сказать, лейтенант Ромашкин после танка-то выжил. А погиб от шальной пули уже в Берлине. Что было, по моему детскому мнению, очень несправедливо и глупо. Все кричат победу, а лейтенант Ромашкин вместе с ними не радуется. Потому что его нету больше среди живых. И снайперу, кстати, что убил его, тоже нерадостно, потому что он войну-то продул! Так что никому смерть Ромашкина была, получается, не нужна. Глупо, да?

Но, к слову сказать, пока Ромашкин был жив, он был страшно, возмутительно смелым. И я боялась за него постоянно. И нервничала, и ругалась. И еще себя ругала за то, что я трус. И что в эпосе про лейтенанта Ромашкина мне нету места.

Я ходила из школы домой и все время боялась воздушной тревоги. А если с сиреной проезжала "Скорая", я бежала к подземному переходу, чтобы спрятаться. А еще я очень любила уроки ОБЖ, обеспечения безопасности жизнедеятельности - до дыр внимательно изучала учебник, стараясь запомнить, куда падать, если вспышка слева, куда - если справа. Где и по какому принципу расположены бомбоубежища. И как правильно лечь в окопе, если на него движется танк. Разделы про то, из чего и как готовить бутылки с зажигательной смесью, как правильно держать автомат, целиться и бороться с отдачей после выстрела меня интересовали мало. Я чувствовала, что, попади я на войну, скорее всего, я буду драпать.

Война снилась мне по ночам. В начале снов я вечно геройствовала и крепилась, а потом бежала, бежала и трусила. В ужасе просыпалась, и с мрачными ожиданиями смотрела взрослые программы. Я очень боялась войны. Спасало отчасти только то, что рядом с моим домом располагались части Северо-Кавказского Военного округа. Молодые и сильные солдаты, казалось мне в детстве, должны заведомо отпугнуть врага. О том, что эти самые солдаты должны будут принять удар на себя, я старалась не думать.

Потом война случилась под боком. Ну, случайно: я поехала снимать сюжет про один живописный курорт, а там случилась война. От страха меня больше всего волновала судьба нашей телевизионной камеры. Придерживая здоровенного детину-оператора, который чуть не выпал из окна во время съемки, я волновалась, что он струсит и выронит камеру выронит. А потом нам в Москве за эту самую камеру вынесут выговор. Но все обошлось.

Потом уже случилась эта вот война, которая идет и сейчас. Ну, то есть, не идет, мы-то все думаем, что она далеко, и сомнительно, чтобы кому-то из сейчас меня читающих она снилась ночами. Это же какая-то чужая война, правда? В общем, я там тоже была проездом. Знаете, что? Мне было ТАК страшно! Я даже пила из операторской фляжки крепкий алкоголь. Но становилось еще страшнее. Я позорно пригибалась и старалась спрятаться за чужую спину. Cтаралась попозже встать и последней выйти. И когда мы уехали, я очень радовалась. А потом научилась смотреть репортажи про эту войну в художественном ключе. Мне всех, конечно, очень жалко, но мне еще бабушка когда-то рассказывала, что лейтенант Ромашкин - собирательный образ. Видимо, берегла ранимую детскую психику. Так что теперь я думаю, что эта вот война существует только в телевизоре. Чтобы новости были, примеры там, показательные мероприятия, героические личности и непримиримые враги. Я как бы не верю в эту войну. Как и вы, наверное. Мы же все тут не верим телевизору…

Что еще... Детей у меня нет. Братьев тоже. Мой папа по военной специальности - переводчик. А там, на вот этой вот войне, иностранные языки не требуются - все друг друга и так понимают. Да и стреляют без вступительного слова. Как бы выходит, что это не моя война, да? Не наша. И трушу я, выходит, издалека. Незаметно и неочевидно. Иногда я произвожу впечатление вполне смелое, а иногда даже героическое - никто не знает, что я трус. Только вот теперь мне кажется, что это будет трудно скрывать.

Мне кажется, что когда есть война, в которой ты не участвуешь, отвернувшись, как бы наплевав на ее существование, она сама приходит к тебе. Стучится в дверь, стреляет из-за угла, взрывает песочницу и лестничную клетку, берет в заложники, напускает газ. Это немного как во сне. Ты бежишь, бежишь, понимая, что впереди все равно будет стена, став вплотную к которой, уже не отвернуться, не отвертеться. И тогда, наверное, нужно воевать. И быть готовым погибнуть. Ровно так, как я боюсь: быстро, глупо, нелепо. Без подготовки, исповеди и, может быть, даже в несвежем нижнем белье. Но ведь я боюсь. Я не готова. У меня есть, в конце концов, планы. К примеру, я собираюсь купить квартиру. А еще у меня на подоконнике расцвел кактус. Кто, скажите, будет его поливать?

Еще на войне надо ненавидеть. Конечно, у меня есть враги. Недруги есть, враги, да. Но, наверное, с ними я все-таки сумею как-то договориться - чтобы избежать необходимости палить из ружья и умирать. Но ведь это так, по работе или из мелочной мстительности враги. А военные враги другие. И договориться с ними я сама не смогу. Там какие-то другие правила. Война не имеет лиц и личностей. Только враги и герои. Я не герой. Я трус. Я боюсь войны. Я боюсь, что на всхлипе "В ааатаку!" или прямо в начале припева боевой песни меня сразит пули. Я боюсь, что мои близкие будут плакать и пойдут воевать за меня. Я боюсь, что у меня никогда не родится сын. А ведь мог бы. И, в конце концов, мне будет перед смертью больно. И удивление будет черным.

Наверное, сейчас, когда война, которая была далеко-далеко, так далеко, что даже, если съесть лимон и прищуриться - не разглядеть, пришла ко мне, обо всем об этом рассуждать уже поздно. Глупо и несвоевременно. Но помимо того, что я боюсь смерти на войне, я еще боюсь того, что мой обман вскроется. Я - не герой. Меня нельзя на войну. Я, страшно сказать - потенциальный предатель. Быть трусом трудно. Струсить на войне - позор. Я против войны. Я боюсь."