Воспоминания Тихона Николаевича Куликовского-Романова об императрице Марии Федоровне.

 

 

«Когда король был в резиденции, то в 12 часов дня происходил "вахт-парад" — смена караула, с музыкой, выносом знамени и так далее. Причем некоторые офицеры всегда косились из-под козырьков своих медвежьих шапок: не стоит ли Государыня у окна, и если Ее замечали, то радостно, хотя и не официально, салютовали Ей саблей. Королю это не нравилось, и он делал им грубые замечания. Но офицеры все же продолжали. Ибо наша Государыня была очень популярна среди датчан.

 

Лето мы проводили у моря, километрах в двенадцати на север от Копенгагена, в обширной вилле

"Hvidore", с прекрасным садом и собственным пляжем. "Hvidore" в свое время купили рано овдовевшие сестры: Императрица Российская и Королева Английская — для своих встреч "на полпути" у отца. В биллиардной комнате, над камином была надпись: "Ost-Vest — Hjemme best" — "Восток-Запад — дома лучше".

 

Сколько я себя помню, я всегда питал глубочайшее уважение к "Амама", как мы Ее звали в семье.

Она — мне казалось — была "всех главней"! Дом, сад, автомобиль, шофер Аксель, два камер-казака

при кинжалах и револьверах, дежурившие в прихожей, и даже датские гвардейцы, бравшие на караул

у своих красных будок, — вообще все, все, все было Бабушкино и существовало лишь для Нее. Все остальные, включая и меня самого, — были "ничто"!

 

Так мне казалось, и так,, до известной степени, оно и было. Когда Она днем отдыхала, нам с братом запрещалось шуметь даже в саду. И нам не раз доставалось за то, что нашей маме Государыня делала выговор за наше буквально громкое поведение... Нас не драли, нас не оставляли без сладкого или без прогулок, но нас долго и нудно стыдили за неприятности,

доставшиеся по нашей вине бедной маме от Бабушки. Сперва журил папа — сразу по возвращении расстроенной мамы от Государыни. А потом еще, вечером, перед молитвой, моя любимая няня "Авака" — Ксения Яковлевна Можаева — обращалась к голосу моей совести.

 

 

 

Помню такой позорный "подвиг". Назову его "Тюльпаново побоище'. С очень ранних лет мне

страшно нравились тюльпаны. Они меня привлекали. Я любил щупать их восковатые лепестки и даже получал разрешение от мамы срывать по одному лепестку с отцветающих тюльпанов в вазе. Эта по-

блажка обернулась большим изъяном в моем воспитании. Однажды, когда мне было лет пять-шесть, кто-то преподнес Императрице буквально сотни тюльпановых луковиц, и они все были посажены в огромную звездообразную клумбу перед окнами дачи. И вот взошел многоцветный ковер, радовавший все взоры, не исключая и.моего. Но в один жаркий день я подметил, что некоторые цветы раскрылись — на мой взгляд — больше "должного". Я решил, что они будут скоро опадать. Ergo — цветам все равно приходит конец, и нечего им дольше стоять... Объяснил положение моему младшему брату Гурьке, и, вооружившись нашими деревянными шпагами, мы бесстрашно бросились на эту массу "воинов в ярких одеждах".

 

И был бой! Просто эпический бой. Бой былинный: "направо махну — улица, налево — переулочек" — головы так и катились. Братишка еле поспевал за мной. В упоении ору! И сквозь собственный

крик слышу, как Гурька предлагает остановить это избиение уже явно побежденного врага. Я собираюсь в негодовании обернуться, выругать его за малодушие и недостаток воинского воодушевления, как вдруг чувствую, что меня сзади крепко схватили за плечо и за занесенную руку и прямо в ухо слышу громкий голос няни: "Да ты что?! С ума сошел?!" И обезоруженного поволокли меня в дом... Бедный братишка плелся сзади, всхлипывая. Как старший, получил я нотаций уйму... И несколько дней нас вообще не водили здороваться с Амама; думаю не потому, что нас таким образом хотели наказать, а скорее потому, что Бабушка просто не желала видеть таких вандалов.

 

 

Обыкновенно же таковые "аудиенции" были ежедневным ритуалом: к четырем часам дня нас подчищали, причесывали и вели навестить Амама. Она сидела в небольшой светлой комнате, в углу между двумя большими окнами. Одно выходило на восток — на нижний сад и на море, другое — на юг, на дорогу, утопающую в садах, ведущую вдоль моря в Копенгаген. Когда мы входили, Государыня сидела лицом к двери, в голубой дымке от папирос "Абдулла", которые Она курила через янтарный мундштук. Иногда Она пила чай, а иногда просто вязала. В комнате обыкновенно присутствовали наша Мать и Тетя Ксения. Бывали и гости. Чаще всех — младший брат Императрицы — "дядя" Вальдемар, с бородкой и в золотом пенсне, со своим закадычным другом, принцем Жоржем Греческим, — тем самым, что в свое время смягчил своей тросточкой удар японца-фанатика по голове Наследника, будущего Царя-Мученика Императора Николая II.

 

Принцы Вальдемар и Жорж оба были моряками и адмиралами, Вальдемар — датским адмиралом Флота (главнокомандующим), а принц Георг числился адмиралом не только по греческому, но и по русскому Императорскому Флоту. Но в описываемое время Греция была республикой, и принц жил в Дании, невдалеке от дачи Императрицы. Помню и других присутствовавших. Так, два раза гостила вдовствующая королева Греческая Ольга. Королева прозвала моего брата "Солнышко на ножках" — именно из-за этих "аудиенций", так как когда он входил в дверь в своих коротеньких летних штанишках, то солнечные лучи играли и отсвечивали на его обнаженных ногах. Часто приезжала из Гмундена (Австрия) младшая сестра Бабушки герцогиня Тюра Кумберландская.

 

 

С возрастом и общим ослаблением Бабушки наши посещения становились нерегулярными и более

редкими. В зиму 1927 года мы не уезжали в Копенгаген, ибо доктора посчитали, что Государыня была слишком слаба для переезда. Не рассчитанный на зиму "Hvidore" согревался керосинками. Прошло еще полгода, и осенью, к вечеру (30 сентября по ст. ст. 1928 года), Она скончалась. И почти сразу же появился датский гвардейский офицер в парадной форме с огромным венком от полка, шефом коего был в свое время Император Александр III.

 

Одинаковые телеграммы были посланы Митрополитам Антонию и Евлогию. Ответ Евлогия был: "Выезжаю". Ответ из Карловцев был условный:"Приеду, если не будет Евлогия", — и не приехал...»