Прозаик, драматург, поэт Людмила Стефановна Петрушевская родилась 26 мая 1938 года в Москве. Внучка советского лингвиста Николая Яковлева, создателя письменности для ряда народов СССР. В военное время жила у родственников, а также в детском доме под Уфой.

В 1961 Петрушевская окончила факультет журналистики МГУ, работала на радио, телевидении.

В литературу пришла относительно поздно. Ее проза и драматургия художественно реабилитировали быт, прозу жизни, трагическую судьбу «маленького человека» наших дней, человека толпы, жителя коммунальных квартир, неудачливого полуинтеллигента.

Отвергнутые государственными театрами или запрещенные цензурой, пьесы Петрушевской привлекали внимание самодеятельных студий, режиссеров «новой волны» (Р. Виктюк и др.), артистов, исполнявших их неофициально в «домашних» театрах (студия «Человек»).

Только в 1980-е появилась возможность говорить о театре Петрушевской, своеобразии ее художественного мира в связи с публикацией сборников пьес и прозы: «Песни XX века. Пьесы» (1988), «Три девушки в голубом. Пьесы» (1989), «Бессмертная любовь. Рассказы» (1988), «По дороге бога Эроса» (1993), «Тайны дома» (1995), «Дом девушек» (1998) и др.

Как отметил драматург А.Арбузов, в студии которого занималась Петрушевская: «Пьесы ее, полные резкой справедливости, поражают точностью психологических характеристик, беспощадной правдой и глубокой любовью к человеку» 

Уровень правды был так непривычен, что прозу Петрушевской и близких ей писателей (Т.Толстая, В.Пьецух и др.) стали называть «другой прозой». Свои сюжеты, реквиемы, песни, предания писательница черпает из гула городской толпы, уличных разговоров, рассказов в больничных палатах, на скамеечках у парадных. В ее произведениях всегда ощущается присутствие внесюжетного рассказчика (чаще — рассказчицы), ведущего свой монолог прямо из самой гущи толпы и являющегося плотью от плоти этого общего.

В 1993 Петрушевская прочла вторую Гарвардскую лекцию — «Язык Маугли» (о детстве, о детских домах).

Всесторонне исследуя и поэтизируя женскую судьбу, П. «правдиво до озноба» изображает жизнь семьи, как правило, «кривой», трагедию любви, непростые отношения между Матерью и Ребенком. Ее героини пытаются всеми силами вырваться из «своего круга» жизни, идя к своей цели часто путями зла, ибо считают, что добро бессильно противостоять окружающему злу. Чтобы обеспечить своему сыну-сироте достойную жизнь в отцовской семье, а не в детском доме, героиня рассказа «Свой круг», заранее зная о своей близкой смерти и все рассчитав, устраивает после своеобразной предпасхальной «тайной вечери» «избиение младенцев», вызывая ненависть к себе людей «своего круга» и жалость к сыну. «Он меня простит, что я не дала ему попрощаться, а ударила его по лицу вместо благословения»

Мир семьи, жизнь дома, «этой священной обители», в произведениях Петрушевской изуродованы, искривлены («Отец и мать»), они превращены в арену борьбы отцов и детей, мужей и жен.

Через многие рассказы и повести Петрушевской проходит тема судьбы, рока как изначальной предопределенности человечества.

С ней связаны мистические случаи, таинственные встречи-невстречи, удары судьбы, болезни и ранние страшные смерти («Нюра прекрасная») и невозможность умереть («Смысл жизни»). Сказочные, мифологические сюжеты преданий, страшных рассказов об общении с мертвыми, о злодейских замыслах и поступках, странностях поведения людей составляют содержание цикла Петрушевской «Песни восточных славян» — прямая аллюзия с пушкинскими «Песнями западных славян».

Но фатализма, всеобъемлющей зависимости героинь Петрушевской от рока нет. Некоторые из них находят в себе силы преодолеть горькую судьбу. Вызовом судьбе и ужасу повседневного существования становится уход в «божественные сны» («Страна»), в прекрасную мечту и иллюзию счастья («Мост Ватерлоо»), в полуреальный, полуфантастический рай — при жизни или после смерти («Бог Посейдон», «Два царства»). Но утопические мечты о спасении от грозящей всем беды превращаются в мире героев Петрушевской в антиутопию конца XX в. («Гигиена», «Новые Робинзоны» и др.). При этом проверке подвергаются давно испытанные рецепты спасения, родившиеся, как правило, в интеллигентском сознании: бегство в мир природы, в деревню, опрощение («Новые Робинзоны»), строгое соблюдение правил гигиены во время моровой эпидемии («Гигиена») и др. Спасаются только ребенок и животное (кошка), не соблюдающие придуманных правил и помогающие друг другу. Трагическое у Петрушевской — это не исключение из правил, а норма жизни, и в неустроенности, несчастьях и неудачах людей никто не виноват, хотя вопросы о чьей-то вине звучат, но без ответа («Кто ответит»).

«Я не пишу теперь про ужасы»,— заявила недавно писательница. В последние годы она обратилась к жанру «сказок для всей семьи», где добро всегда побеждает зло; Петрушевской написала «кукольный роман» — «Маленькая волшебница», введя игровое начало не только в сюжет, но и в язык «лингвистических» сказок и комедий о Калушатах и Бутявке, Ляпупе и «пуськах бятых». Творчество Петрушевской 1990-х явно эволюционирует в сторону мягкого лиризма, доброго юмора, даже исповедальности. В «деревенском дневнике» под литературно-кодовым названием «Карамзин» (1994), написанном стихами или «стихопрозой», Петрушевская не просто обращается к традициям сентиментализма, она обыгрывает их, интерпретируя то серьезно, то иронически в современном духе (гл. «Бедная Руфа», «Песнопение луга»), подключая имена, образы, темы, цитаты, слова, ритмы и рифмы русской и мировой литературы и культуры. «Деревенский дневник» Петрушевской программно интертекстуален и цитатен, в нем собраны литературные коды и образы античных трагедий, произведений Ж.-Ж.Руссо, У.Шекспира, Н.Гоголя, Н.Некрасова вплоть до К.Симонова и И.Гофф (автор широко известной песни «Русское поле»). «Деревенский дневник», написанный Петрушевской, включает не только рассказ о жизни в деревне, на даче и общении с народом, природой, животными, всех радостях естественного существования, но и о рождении слова, творческом процессе, глубоких связях жизни и искусства.

Наверное, впервые лирическая героиня Петрушевская признается в любви России, народу, природе, искусству, не стесняясь быть сентиментальной, лейтмотивом ее произведения становятся слова «как хороша жизнь», полемическая аллюзия на поэму В.Маяковского «Хорошо!». Для Петрушевской «жизнь хороша», потому что она естественна, следует не политическим, революционным законам и правилам, а движется природными циклами, подчиняется законам природы. Писатель, «единственный свидетель этой Гармонии и Красоты, должен запечатлеть ее в Слове, соединяя творчество художника с творчеством самой жизни, которая всегда выше Искусства».

Вместе с тем в конце 1990-х в творчестве Петрушевской появляются такие черты, которые дают основание критикам причислить ее произведения к «литературе конца времен». Это прежде всего предельное сгущение зла метафизического плана, вызванного подчас ошибками природы, загадками биологии и психологии человека («Мужественность и женственность», «Как ангел» и др.). Архетип Ада, его самого последнего и безысходного круга, появляется в рассказах о наркоманах («Бацилла», «Глюк»). Ужасно не только содержание, но и позиция рассказчицы, которая холодно и спокойно «протоколирует» факты жизни героев, находясь вне их круга. Петрушевская активно обращается к поэтике постмодернизма и натурализма, что приводит к определенным творческим удачам и открытиям («Мужская зона. Кабаре»).

В начале XXI в. Петрушевская публикует несколько новых сб. повестей и сказок: «Где я была. Рассказы из иной реальности» (М., 2002), «Богиня Парка» (М., 2004), «Дикие животные сказки. Морские помойные рассказы. Пуськи бятые» (М., 2004).

В 2003 Петрушевская наконец выпустила свой «Девятый том» (М., 2003). Это сборник статей, интервью, писем, воспоминаний, «как бы дневник». Первый раздел сборника назван автором «Мой театральный роман»; в него вошли автобиографические заметки и рассказы о сложном пути российского писателя к своему призванию. «Девятый том» создавался много лет: «Каждый раз, когда я писала статью, я говорила себе: это для девятого тома». В нем впервые представлены авторские комментарии к некоторым произведениям, раскрыты «тайны» творческой лаборатории Петрушевской.

Петрушевская является лауреатом престижной Пушкинской премии (1991).

В 2010 году Петрушевская стала соавтором альтернативного школьного учебника по литературе "Литературная матрица. Учебник, написанный писателями".

Рассказы и пьесы Петрушевской переведены на многие языки мира, ее драматургические произведения ставятся в России и за рубежом.

По ее сценариям был поставлен ряд фильмов и фильмов-спектаклей: "Любовь" (1997), "Свидание" (2000), "Московский хор" (2009) и др.

По сценариям Людмилы Петрушевской созданы мультфильмы "Лямзи-тыри-бонди, злой волшебник" (1976), "Краденое солнце" (1978), "Сказка сказок" (1979), "Заячий хвостик" (1984), "Кот, который умел петь" (1988), "Куда идут животные (из альманаха "веселая карусель №34")" (2012).

Она создала "Студию ручного труда", в которой самостоятельно рисует мультфильмы с помощью мышки. В студии были сделаны фильмы "Беседы К. Иванова", "Пенсне", "Хоррор", "Улисс: ехали-приехали", "Где ты" и "Муму".

Людмила Петрушевская пишет и выставляет картины, принимает участие в различных художественных проектах.

Создала маленький театр "Кабаре одного автора", в котором исполняет со своим оркестром лучшие песни ХХ века в собственных переводах.

Объединив свои усилия с московским фри-джаз-рок ансамблем Inquisitorium, Петрушевская в 2003 году выпустила альбом "№ 5. Середина Большого Юлиуса", где читала и напевала свои стихи под аккомпанемент свиста, гула океана или лая собак.  В 2010 году Петрушевская представила сольный альбом "Не привыкай к дождю", который был записан для проекта "Сноб".

Людмила Петрушевская — член СП СССР (1977), Русского ПЕН-центра. Академик Баварской академии изящных искусств.

Она лауреат Государственной премии России в области литературы и искусства (2002), отмечена Пушкинской премией фонда Альфреда Тепфера (1991), премиями журналов "Октябрь" (1993, 1996, 2000), "Новый мир" (1995), "Знамя" (1996), премиями "Москва-Пенне" (1996), "Звезда" (1999), "Триумф" (2002), премией фестиваля "Новая драма" (2003), театральной премией имени Станиславского (2004).

В 2008 году в Москве, а в 2009 году – в Санкт-Петербурге был проведен "Петрушевский фестиваль", приуроченный к нескольким юбилейным датам писательницы – 70 лет со дня рождения, 20 лет со дня выхода первой книги "Бессмертная любовь", выход 10-го тома собрания сочинений под названием "Черная бабочка".

В 2010 году Людмила Петрушевская получила Всемирную премию фэнтези – World Fantasy Award (WFA) – за лучший сборник рассказов, опубликованных в 2009 году. "Жила-была женщина, которая пыталась убить ребенка своей соседки: страшные рассказы" (There Once Lived a Woman Who Tried To Kill Her Neighbor's Baby).

В 2013 году она стала лауреатом ежегодной Премии Олега Табакова за достижения в области культуры, получив награду "За вклад в русскую драматургию".

Людмила Петрушевская вдова, у нее трое детей: сыновья Кирилл Харатьян и Федор Павлов-Андреевич — журналисты, дочь Наталья Павлова занимается музыкой.

 

22 мая в здании ММОМА на Гоголевском бульваре открывается выставка «Петрушествие» (куратор — Анна Наринская, автор экспозиции — Катя Бочавар). Она приурочена ко дню рождения Людмилы Стефановны Петрушевской, которой 26 мая исполняется 80 лет.

 

В преддверии юбилея с Петрушевской для COLTA.RU поговорили Анна Наринская и Александра Малеева.

Мы живем в стране, которая не меняется

 

— Наверное, первый вопрос должен быть дурацки-юбилейным. Какие-то итоги… смены позиций… Ну что обычно в таких случаях спрашивают?

— Моя позиция не изменилась, потому что по большому счету мир не изменился. Вот если взять взаимоотношения людей с властью. Меняется только тактика — менее жесткая, более жесткая, — но не суть властей. Смотрите: даже отношение людей к власти сегодня снова примерно такое же, как несколько десятилетий назад. Жизнь народа не меняется, кто бы им ни руководил.

Другое дело, что 30 лет назад у меня было огромное количество друзей и подруг, и они регулярно выдавали мне самые страшные истории — реальные, вот только что случившиеся. А сейчас я больше изолирована, вот только маленький кружок вокруг меня, да и те меня жалеют и не рассказывают мне страшных историй. Ну вот как, например, мне когда-то рассказывала моя знакомая по Коктебелю, детский врач, о том, что происходит с детьми, которые поступают в больницы, что с ними люди творят. Или вот когда у меня родился Федя и его в роддоме заразили стафилококком, нас отправили обоих в чумной барак. Там были бабы из Красногорска, и вот там я наслушалась. Роман, который недавно вышел, «Нас украли» — в нем этот город Красногорск, жизнь этих людей, а многого я и описать даже не смогла...

А сейчас… Вот сидит мой помощник Володя. Он прожил детство и юность в интернате, но он молчит, он мне ничего не рассказывает. А мы сейчас пытаемся помочь сиротам, тем, кто вышел уже из детдома, — тем, кто переживает эти нерассказанные истории... Если бы мне хватило смелости поехать еще раз туда — это в городе Порхове — и выудить у них рассказ о том, что с ними происходило в детстве… но это даже нельзя было бы написать, понимаете? Не в том смысле, что запрещено, что непечатаемо, а просто невозможно…

— Да, ведь недавно страшная история произошла в детском доме, где детей насиловали, а потом насильников оправдали.

— Понимаете, все это всегда было и будет. Почитайте «Нравы Растеряевой улицы» Успенского — безнадега полная… А протест против этой безнадеги — он выражался в мате, в песнях матерных, в тюремной всей культуре. А к властям все были лояльны, не любили евреев и диссидентов, и уголовники в лагерях всегда били и даже убивали пришедших с конвоем по политическим статьям. Мы живем в стране, которая не меняется.

У меня была любимая подруга, детский врач. Смотрите-ка — опять детский врач! Когда она была девочкой, сосед по коммунальной квартире, которого они между собой прозвали Рыбник, как в «Тиле Уленшпигеле», написал донос на отца и мать ее. Ей было 15 лет, брату и того меньше... Короче говоря, родителей посадили и отобрали у этой семьи, от которой остались только дети, одну из комнат. И все соседи просто молча на это смотрели — присутствовали при этом, при этой жизни. И она рассказывала, что он всегда чистил сапоги, задравши ногу на их столик кухонный, а любимая его поговорка была «горячо — сыро не бывает».

Отец и мать вернулись (они все-таки выжили), и потом мать умирала на койке, которая была придвинута к стене в том месте, где через стену — в их бывшей комнате — стояла койка Рыбника. Две кровати стояли, разделенные стеной, и она стонала и хрипела ночами, а он стучал в стену и жаловался, что ему мешают. Но уже не было возможности стукнуть в другом смысле. То есть возможность была, но результата такого бы не было.

Вот вы понимаете, кончаются времена разгула насилия, и возможностей у народа становится меньше. Но пишут, все равно доносят — проявляют бдительность.

Когда-то на очередном прогоне «Трех девушек в голубом» в «Ленкоме» (который ни к чему не привел — три года было запрещено это представление) подошла ко мне Светлана Михайлова, сотрудница ЦК партии из отдела культуры, и говорит: «Я хочу с вами познакомиться, Людмила Стефановна, у нас на вас такое досье!» Я говорю: «А кто пишет?» Она говорит: «Коллеги-писатели. Товарищи по труду».

— И вот все это, вы считаете, неизменно?

— Когда кончается абсолютизм, когда кончается разрешение на преступление, то да, тогда преступления эти сокращаются. То есть ты пишешь, но никого не сажают. Вот. Ты идешь в милицию, а у тебя не берут заявление. И кажется: раз не взяли у него заявление, два не взяли заявление — значит, жизнь поменялась.

— А 30 лет назад казалось, что все резко переменилось. Новая жизнь началась…

— 30 лет назад мне было 50. И тогда да, в моей жизни произошла перемена. В 50 лет меня разрешили. В 50 лет у меня вышла книжка. Первая книжка в 50 лет.

— И что вы почувствовали?

— Ну что почувствовала… Знаете, эта книжка вышла благодаря человеку из КГБ, [Виктору] Ильину, и я его все время поминаю в своем фейсбуке. Этот человек — он был очень толстый, очень больной и почему-то меня любил.

Так вот. Я написала письмо Горбачеву по поводу того, что мне уже вот скоро 50, я — член Союза писателей (меня приняли ни за что практически, за одну сказочку — ее прочли на заседании, все заржали, и меня приняли), а у меня даже книжки нет. Написала я это письмо и уехала с детьми в Малеевку. Возвращаюсь и узнаю, что письмо мое отправили в Союз писателей, в секцию прозы. Прихожу туда, там сидит такой молодой человек, которого потом посадили за развращение 30 детей. У него была студия...

Печатная машинка Kolibri GROMA
© Из личного архива Л.С.Петрушевской

— Театральная?

— Не знаю, может, другая какая-то, писательская... ну вот, и он вызвал меня и так, не глядя, говорит: «У нас очередь мертвецов, мы их-то не можем опубликовать». А я говорю: «А долго стоять в очереди?» «10 лет минимум», — говорит он мне. Я говорю: «Ни фига себе... знаете что, это письмо, видимо, пришло не туда, отдайте его». И с этим письмом меня принял тот самый Ильин — секретарь Союза писателей, освобожденный секретарь. Удивительным образом, но он меня знал. Я не знаю почему, но мои рассказы и пьесы ходили в самиздате, и совершенно четко к нему все стекалось. Так вот, прихожу к нему, и он спрашивает: «Ну, есть какие-то надежды?» Я говорю: «Да нет, в Союзе писателей 12 лет лежала моя рукопись, вернули. В Детгизе 10 лет лежит книжка, никаких этих самых... И сейчас вот в издательстве мне сказали 10 лет ждать». Он говорит: «Есть у вас какие-то знакомые в издательствах-то?» Я говорю: «Ну есть у меня подружка, моя однокурсница, Нина Буденная, работает в “Московском рабочем”, но я ее спросила, она тоже говорит: “У нас на 10 лет вперед все забито”». Он говорит: «Ну хорошо, идите». И через месяц мне позвонил, сказал: «Мне удалось выбить для вас дополнительный лимит, несите срочно ей это...» Я пришла к Нинке, Нинка смотрит на меня большими глазами, говорит: «Как это ты добилась?»

Вот, и через небольшое время у меня «Бессмертная любовь» вышла тиражом 30 000 экземпляров, причем за первый день, по-моему, была продана половина. Стояла очередь. Я тогда была очень известным человеком, запрещенным. И когда она вышла, мне так было тяжко...

Афиша к спектаклю «Любовь», Рига, 1981 г.
© Из личного архива Л.С.Петрушевской

— Тяжко??

— Тяжко, потому что мне надо было идти к нему, а я никак не могла себя заставить... Дождалась того, что мне позвонила секретарша Ильина и говорит: «Людмила Стефановна, ну он же ждет вас, вы чего не идете?»

Я пошла. Понесла ему книгу, написала «Крестному отцу»... А потом я узнала, что этот человек восемь лет просидел в подвале КГБ в ожидании казни. Он не нравился Сталину. Восемь лет! Когда уже Сталин умер, его освободили. Что это был за человек, понятно?

Про него байки какие-то ходят, про него там написал Войнович что-то плохое... Он просто меня выпустил на свободу. И говорят, что на похороны к нему не пришел ни один писатель. А меня не было в Москве.

— Ну а потом вышла ваша книжечка в «Огоньке». Там уже было, наверное, не 30 000, а просто миллион экземпляров.

— Ну нет, дальше был «Новый мир»… Напечатали меня там только тогда, а до этого я там десятилетиями сыном полка была. Однажды, правда, пытались. Это примерно за год до увольнения Твардовского было, в ноябре [1969 года]… Первый этаж, отдел прозы, Анна Самойловна Берзер, Инна Борисова — они взяли и всунули три моих рассказа без всякого разрешения второго этажа. У них было очень сильное разделение между первым и вторым этажами. Второй этаж — это были члены редколлегии, которые ничего не пропускали, а «нужных», своих проталкивали. Я, кстати, присутствовала при том, как Анна Самойловна разговаривала с присланным с верхнего этажа писателем, который писал о русском народе. Она говорит: «Как называть будем?» Он говорит: «Жизнь». Она говорит: «Было». Он тогда: «Судьба». Она говорит: «Было». Мы просто тихо подыхали от хохота. Ну, мои рассказы всунули, а когда вернулся Твардовский, он их выкинул и меня вызвал. И три часа беседовал со мной. Я ему возражала, я говорила: вы же ввели в обиход деревенскую прозу. Астафьева, Белова… У них есть козырь — речь. Подлинная деревенская речь, которая в литературе русской со времен «Записок охотника», по-моему, не существовала, да и там была только фрагментарно. Но город, говорю, у вас отсутствует — немота. Огромное количество людей просто уходит без следа. Все пропадает — их речь, их повадки, их страдания… А он просто сказал: «Мне нечем вас защищать будет». А через год его уволили, и все рухнуло. А тогда же на «Новый мир» просто молились. Я там, кстати, с Солженицыным познакомилась.

— Ну и как он вам?

— Сижу я около Инны Борисовой, и приходит к Анне Самойловне какой-то щеголь. Он в дубленке, мохеровый шарф, и в руке лакированный чемоданчик. Тогда их еще «дипломатами» не называли. Садится рядом с Анной Самойловной и достает из кейса русские заграничные книжки. А тогда вообще достать книжку и советскую-то было невозможно. Просто невозможно. Писатели ходили в писательскую лавочку на Кузнецком Мосту — на второй этаж. А я завела знакомство с одной Тамаркой, которая там на первом этаже работала, — и иногда она мне чего-то доставала. А тут такие книги! В общем, начинаю я тихонько подкрадываться, а этот мужчина говорит Анне Самойловне: «Своя?» Она: «Своя». А я оскорбилась и отошла. Тогда он собрал свои книжки и подошел ко мне. Говорит: «Давайте познакомимся! Как вас зовут?» Я говорю: «Люся. А вас как?» Тут он развернулся и раз — в дверь. Просто как сумасшедший. Эти хохочут и говорят: «Люся, вы с ума сошли! Это же Солженицын! Бегите за ним». А я его в таком прикиде не узнала. Я пальто накинула, выбежала, смотрю — он чешет уже за квартал, полы развеваются. Не догнать.

— Что это было за ощущение — стать в 50 лет популярным автором?

— Ну какое ощущение… Пришли два мешка писем с проклятиями, потому что рассказ «Свой круг» был от первого лица, все совершенно четко поняли, что это я ударила ребенка.

Приглашение на спектакль «Чинзано», февраль 1979 г.
© Из личного архива Л.С.Петрушевской

— Ну это даже очень мило... такое живое восприятие…

— Мило… Я даже потом перестала на встречи с читателями ходить, потому что одно и то же все время было: как вы могли?! А я говорила: ну вы поняли, что нельзя бить ребенка? Вот и хорошо. Я поэтому в повесть «Время ночь», которая тоже от первого лица написана, добавила, что рассказчица померла. И моя переводчица — у меня эта книжка в Германии раньше вышла, чем в России, — обиделась. Зачем, говорит, ты ее убила?

Кстати, когда потом, в 90-е, «Время ночь» поставили на сцене — как пьесу-монолог, — зал хохотал все время. Просто надрывались.

Это поставил Петя Кротенко в городе Дзержинске (бывший Растяпино) на другом берегу Волги от Нижнего Новгорода, это был закрытый город, и он поставил этот спектакль с ангелом таким однокрылым. Актриса монолог читает, а мальчик с одним крылом черным стрелки часов какие-то у него на сцене переводил. Ну, немедленно спектакль закрыли. К нему в гостиницу пришли два шкафа и сказали: уезжай, а то тебя не будет.

— Слушайте, а они сказали, что не надо над ангелом издеваться? Чем они недовольны были-то?

— Нет, нет, нет, нет. Это же режимный город, они сочли, что это в целом антисоветчина, неблагонадежное что-то, — там это и в девяностые еще работало. И мы этот спектакль вытащили в Москву, в Дом актера. И зал смеялся. Так это было поставлено, а «Время ночь» ведь трагедия. Кстати, когда Игорь Золотовицкий читал со сцены «Черного пуделя» — страшнейший рассказ, — люди покатывались просто...

— Кажется, в этих текстах уровень катастрофы, ужаса таков, что начинается замещение какое-то — смеешься, чтобы не ужасаться.

— Да. У меня есть такая поговорка: «Перебор смешного рождает пустую голову, перебор страшного рождает хохот».