Жидобандеровец - Павел Белянский
24-10-2017 21:32
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Его отец занимал важную должность в киевском горисполкоме, носил костюм с широкими брюками и галстук в профсоюзную полоску. Его мама была еврейка и врач, привычное по тем временам сочетание. Они жили на улице Тургеневской, он мало, что помнит, только огромное чувство счастья, какого-то щенячьего восторга и бесконечной любви. Его все любили, и он любил всех, мамины руки с запахом мыла и хлорки, колючие папины щеки, солнечного зайчика на белёном потолке, скрип паркета в коридоре.
В тот день 1937-го года мама с утра уехала на суточное дежурство в больницу. С ним остался отец, собирался поработать с бумагами, весело щелкал блестящей пряжкой на кожаном брюхе портфеля.
А потом за отцом пришли.
Арест и обыск были короткими и стремительными, отгромыхали сапогами по паркету, вывернули шкаф и трюмо, распотрошили комод, словно вспороли ему живот, и кишки чулок и ползунков вывалились на пол.
И уехали, забрав с собой отца. А его бросили, одного, в пустой квартире на Тургеневской.
Ему было тогда восемь месяцев.
Он кричал сутки, от страха, голода, от мокрых ползунков, от жажды и потому, что не умел сказать по-другому. Соседи слышали его крик весь день и всю ночь, но зайти в комнату так никто и не решился.
На следующее утро его, осипшего и обессиленного, в загаженной кроватке, нашла бабушка, мамина мама.
Он хорошо помнит её руки, мягкие и сильные, крепкие и добрые, рыхлые и нежные, такие разные и такие родные. Он помнит, как эти руки подняли его над улицей и понесли, и передали другим рукам, а потом другим и другим, и ещё.
Это было позже, в 1941-ом.
Ему исполнилось четыре года.
Они в толпе еврейских переселенцев под бодрые немецкие марши идут по Тургеневской, куда-то в сторону Бабьего Яра. Его бабушка, мамина мама, держит его за руку, а другой рукой она прижимает к животу подушечку, украшенную шелковыми розами и голубями. В подушечке аккуратно и бережно зашиты деньги, все сбережения их семьи. Они едут на переселение, как говорит бабушка, как ей сказали на днях, как писали в газетах и листовках, а на новом месте деньги наверняка пригодятся, на первое время. Вокруг идут люди, тоже с детьми, с мешками и чемоданами, плотной толпой.
- Сара! Сара! Ну, куда ты с ним, на новое место?! Ну, куда? – кричит от тротуара его другая бабушка, папина мама, после потери сына высохшая и будто заострившаяся со всех сторон.
– Не надо, Сарочка! Я тебя умоляю! Ну, устроишься там, обживешься, и я тебе его немедленно привезу! Сара!
- Сара! Ну, подумай, ведь на новом месте! Самой тяжело! А с ним еще тяжелее! Сара!
И бабушка вдруг решается.
Она поднимает его над собой на своих крепких и добрых руках и передает другим рукам, тоже крепким и тоже добрым, а те передают его другим рукам, и он плывет над улицей, над толпой евреев, идущих на переселение в сторону Бабьего Яра, и доплывает так до своей бабушки, папиной мамы, и ревёт от неожиданного расставания и встречи.
А потом два года они прятались по подвалам.
И он всю жизнь так и будет говорить:
- Это моя мама, которая бабушка...
Он живет в Киеве, он ученый, профессор, преподаватель и прочее.
Он много ездит по миру.
И когда у него спрашивают про то, действительно ли в Киеве хунта и жидобандеровцы, он вспоминает эту историю из своего детства.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Жидобандеровец
Его отец занимал важную должность в киевском горисполкоме, носил костюм с широкими брюками и галстук в профсоюзную полоску. Его мама была еврейка и врач, привычное по тем временам сочетание. Они жили на улице Тургеневской, он мало, что помнит, только огромное чувство счастья, какого-то щенячьего восторга и бесконечной любви. Его все любили, и он любил всех, мамины руки с запахом мыла и хлорки, колючие папины щеки, солнечного зайчика на белёном потолке, скрип паркета в коридоре.
В тот день 1937-го года мама с утра уехала на суточное дежурство в больницу. С ним остался отец, собирался поработать с бумагами, весело щелкал блестящей пряжкой на кожаном брюхе портфеля.
А потом за отцом пришли.
Арест и обыск были короткими и стремительными, отгромыхали сапогами по паркету, вывернули шкаф и трюмо, распотрошили комод, словно вспороли ему живот, и кишки чулок и ползунков вывалились на пол.
И уехали, забрав с собой отца. А его бросили, одного, в пустой квартире на Тургеневской.
Ему было тогда восемь месяцев.
Он кричал сутки, от страха, голода, от мокрых ползунков, от жажды и потому, что не умел сказать по-другому. Соседи слышали его крик весь день и всю ночь, но зайти в комнату так никто и не решился.
На следующее утро его, осипшего и обессиленного, в загаженной кроватке, нашла бабушка, мамина мама.
Он хорошо помнит её руки, мягкие и сильные, крепкие и добрые, рыхлые и нежные, такие разные и такие родные. Он помнит, как эти руки подняли его над улицей и понесли, и передали другим рукам, а потом другим и другим, и ещё.
Это было позже, в 1941-ом.
Ему исполнилось четыре года.
Они в толпе еврейских переселенцев под бодрые немецкие марши идут по Тургеневской, куда-то в сторону Бабьего Яра. Его бабушка, мамина мама, держит его за руку, а другой рукой она прижимает к животу подушечку, украшенную шелковыми розами и голубями. В подушечке аккуратно и бережно зашиты деньги, все сбережения их семьи. Они едут на переселение, как говорит бабушка, как ей сказали на днях, как писали в газетах и листовках, а на новом месте деньги наверняка пригодятся, на первое время. Вокруг идут люди, тоже с детьми, с мешками и чемоданами, плотной толпой.
- Сара! Сара! Ну, куда ты с ним, на новое место?! Ну, куда? – кричит от тротуара его другая бабушка, папина мама, после потери сына высохшая и будто заострившаяся со всех сторон.
– Не надо, Сарочка! Я тебя умоляю! Ну, устроишься там, обживешься, и я тебе его немедленно привезу! Сара!
- Сара! Ну, подумай, ведь на новом месте! Самой тяжело! А с ним еще тяжелее! Сара!
И бабушка вдруг решается.
Она поднимает его над собой на своих крепких и добрых руках и передает другим рукам, тоже крепким и тоже добрым, а те передают его другим рукам, и он плывет над улицей, над толпой евреев, идущих на переселение в сторону Бабьего Яра, и доплывает так до своей бабушки, папиной мамы, и ревёт от неожиданного расставания и встречи.
А потом два года они прятались по подвалам.
И он всю жизнь так и будет говорить:
- Это моя мама, которая бабушка...
Он живет в Киеве, он ученый, профессор, преподаватель и прочее.
Он много ездит по миру.
И когда у него спрашивают про то, действительно ли в Киеве хунта и жидобандеровцы, он вспоминает эту историю из своего детства.
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Жидобандеровец - Павел Белянский | RetroGM - Дневник RetroGM |
Лента друзей RetroGM
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»