(этюды: черты депрессии)
Над смрадным промозглым городом шел нескончаемый мелкий дождь, прорезая пелену удушающего смога. Мрак парил над домами и трубами, соперничая с беспросветной мглой. Зеленая слизь покрывала улицы, крыши домов, асфальт, фонари, жителей от макушки до самых кончиков ног. Было душно. Тускло-желтый круг бесцельно болтался в сливовом месиве то ли неба, то ли смога. Его свет устало продирался сквозь дымчато-дрожащую завесу. Сливовая, зеленая смесь пронизывала все вокруг. Заплесневелый город судорожно спал, вдыхая ртутные испарения хриплого живого смрадно-ядовитого болота.
Хандра поглощала жизнь, оставляя зловонную пустыню. Сердце учащенно билось, замирая в исступлении. Кто-то задыхался ночью в липкой духоте. А наутро находили очередной посиневший труп с выкатившимися от удушья и ночного кошмара глазами. Так продолжалось всегда.
Невыразимая черная скука жила в городе. Чернота пожирала внутренности, умерщвляла плоть, жизнь, надежду. Какая-то невысказанная тоска пыталась найти выход, но натыкалась на стену. Надежда давно умерла, прошлое было ложью, а будущее где-то там… где его никогда не найти.
Казалось, что время остановилось. Оно ползло как умирающий муравей. Так что сложно было сказать, где было вчера, и что есть сегодня и будет ли завтра. Время превратилось в одно сплошное сегодня. Секунда, еще одна, и время улетало куда-то в туман, образуя непрерываемые, бесконечные похороны мгновений. И все же, было сложно судить, наступило ли уже следующее мгновение, или все еще длится предыдущее. Само деление времени на отрезки при таком раскладе было проблематичным, даже более того - казалось, абсурдным. Время текло - его можно было резать ножом, как пудинг или желе. Оно было вязким, растекающимся по поверхности, душным.
Шла госпожа полночь. Запоздалые последние трамваи разрезали своим движением корку плесени посреди улиц, которые заросли ей так, что уже нельзя было сказать, есть ли тут пути или их нет. "Вены" города были покрыты корочкой плесневелого мха, как ковром. В то время, как в воздухе среди печального света фонарей можно было разглядеть эпидемное, судорожно-вечное ожидание. Это было видно по тревожно-печальным камням мостовой, склизким от мокроты и бактерий, по знобящим червивым водосточным трубам домов и по прерывистому всхлипыванию в неосвещаемой темноте.
Обрывки мыслей кружили папильотками дрожи над городом, образуя зловонные лужи. Город по-прежнему дышал, мирно посапывая открытыми форточками. Запах аммиака, нечистот смешивался с туманными испражнениями ртути, образую жатую апельсиновую корку смога, в котором порхали ночные белые проволочные бабочки. Аромат разновсякой вкусной печеной снеди, желтого лимона смешивался с запахом рвоты, грязи, нечистот. Все это вызывало тошноту.
Было страшно-печально находиться в городе. Слышать звуки совы, неизменное разлагаться в черноте сливово-апельсинового смога ртутных труб. Процесс гнияния являлся смыслом существования. Даже камни, казалось, гнили, рассыпаясь в мокрую пыль плесени за много десятков лет. Город разлагался, как мясо в сырую погоду, покрываясь сыпью болезней и насекомыми. Это можно было сравнить с брожением гнилого вонючего болота в самый его пик. Разложение порождало новое разложение. Процессу не видно было конца, хотя по всем законам жизни на месте чего-то разлагающегося неизменно должно было взойти что-то ново-прекрасное, имея основой уже хорошо удобренную почву. Но этого не происходило. Город разлагался и разлагался до бесконечности. Ничего не рождалось , только умирало, умирало, умирало… Откуда бралась жизнь - неизвестно. Детей не было в городе. Последнего ребенка тут видели уже очень много лет назад.