«Вчера была Лиля Брик, принесла «Избранное» Маяковского
и его любительскую фотографию. Она еще благоухает довоенным
Парижем. На груди носит цепочку с обручальным кольцом Маяковского,
на пальцах бриллианты. Говорила о своей любви к покойному… Брику.
И сказала, что отказалась бы от всего, что было в её жизни, только бы
не потерять Осю. Я спросила: «Отказалась бы и от Маяковского?»
Она, не задумываясь, ответила: «Да, отказалась бы и от Маяковского.
Мне надо было быть только с Осей». Бедный, она не очень его любила…
Пришла С. С. и тоже много рассказывала о Маяковском.
Он был первым в её жизни. Рассказывала о том, какую нехорошую роль
играл в её отношениях с Маяковским Чуковский, который тоже был в неё влюблен.
Когда они обе ушли, мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому.
И даже физически заболело сердце…»
Из дневника Ф. Раневской.
ВМЕСТО ПИСЬМА
Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще —
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо́рят —
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916 г. Петроград
