Марина Цветаева
Дневник
Поступаю в Монпленбеж. — в Картотеку.
26-го апреля 1919 г.
Только что вернулась, и вот, великая клятва: не буду служить.
Никогда. Хоть бы умерла.
Было так. Смоленский бульвар, дом в саду. Вхожу.
Комната как гроб. Стены из карточек: ни просвета.
Воздух бумажный (не книжный, благородный, а — праховый.
Так, разница между библиотекой и картотекой: там храмом дышишь, здесь — хламом!).
Устрашающе-нарядные барышни (сотрудницы). В бантах и в «ботах».
Разглядят — запрезирают. Сижу против решетчатого окна, в руках русский алфавит.
Карточки надо разобрать по буквам (все на А, все на Б), потом по вторым буквам,
то есть: Абрикосов, Авдеев, потом по третьим. Так с 9-ти утра до 5 1/2 вечера.
Обед дорогой, есть не придется. Раньше давали то-то и то-то, теперь ничего не дают.
Пасхальный паек пропущен.
Заведующая — коротконогая сорокалетняя каракатица, в корсете, в очках, страшная.
Чую бывшую инспектрису и нынешнюю тюремщицу.
С язвительным простосердечием изумляется моей медлительности:
«У нас норма — двести карточек в день. Вы, очевидно, с этим делом не знакомы»…
Плачу. Каменное лицо и слезы как булыжники.
Это скорей похоже на тающего оловянного идола, чем на плачущую женщину.
Никто не видит, потому что никто не поднимает лба: конкурс на быстроту:
— У меня столько-то карточек!
— У меня столько-то!
И вдруг, сама не понимая, встаю, собираю пожитки, подхожу к заведующей:
— Я сегодня не записалась на обед, можно сходить домой?
Зоркий очкастый взгляд:
— Вы далеко живете?
— Рядом.
— Но чтобы через полчаса были здесь.
У нас это не полагается.
— О, конечно.
Выхожу — все еще статуей. На Смоленском рынке слезы —
градом. Какая-то баба, испуганно:
— Ай обокрали тебя, а, барышня! И вдруг — смех!
Ликованье! Солнце во все лицо! Конечно. Никуда. Никогда.
__________
Не я ушла из Картотеки: ноги унесли!
Душа — ноги: вне остановки сознания.
Это и есть инстинкт.
__________