Содержание «Дьяволиады» - судьба маленького человека, рядового винтика бюрократической машины, который в какой-то момент выпал из своего гнезда, потерялся среди ее шестеренок и приводов и метался среди них, пытаясь вновь зацепиться за общий ход, пока не сошел с ума. В сущности даже не этот маленький чиновник, хоть он и центральная фигура, а сама машина, ничего не производящая и только энергично жующая свою бумажную жвачку, и есть главное действующее лицо повести. Ее кипучая утробная жизнь, смысл которой не поддается разгадке, словно в ускоренных кадрах какого-то сумасшедшего фильма проносится перед глазами читателя.
            «Дьяволиада» не была оценена по достоинству ни друзьями, ни недругами Булгакова. Ее заметил и в общем похвалил один из крупнейших мастеров литературы Е. Замятин. Это  история героя, нежного, тихого блондина» Короткова, позволяет увидеть и едва ли не физически ощутить беззащитность и бессилие обыкновенного человека перед могуществом самородящегося и самонастраивающегося бюрократического аппарата. Это приводит к мысли, что опасно для общества не столько существование этого аппарата, сколько то, что люди привыкают к системе отношений, которые им насаждаются, и начинают считать их естественными, какие бы фантастически уродливые формы ни принимала система этих отношений.
           Следующая повесть писателя — «Роковые яйца» — заставила обратить на себя внимание. Да еще какое пристальное! Действие «Роковых яиц», написанных в 1924 году, происходит в будущем—в 1928-м. И сама не без озорства нарисованная картина этого недалекого будущего не могла не озадачить критиков. Особенно рапповских. Чего стоит хотя бы портрет Москвы 1928 года! Вся в многоцветной рекламе («Она светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали»), сытая, веселая, беспечная, эта Москва скорее напоминала какой-нибудь Париж, чем столицу социалистической державы. Ей-то, социалистической, никак не полагалось быть ни сытой, ни тем более беспечной. В этом было еще полбеды.

Беду критики рассмотрели в основных событиях, которые, если кое-что в них расшифровать, выглядели так... Ученый Персиков, специалист по голым гадам, открыл, что с помощью определенного оптического устройства можно получить некий красный луч, в поле действия которого живые организмы с невероятной скоростью размножаются, становятся сверхъестественно активны и в короткие сроки достигают гигантских размеров. Открытие Персикова требует изучения и крайне осторожных экспериментов. Но пресса успевает на весь мир раструбить о необыкновенных свойствах «луча жизни», способного преобразить жизнь всей страны. Аппараты Персикова попадают в руки людей невежественных. Опасные опыты ими и проводятся. В курином совхозе. В итоге вместо мирных кур, как предполагалось, появляются на свет и неудержимо множатся огромных размеров гады: змеи, крокодилы... И начинается их нашествие на Россию, которому не в состоянии противостоять ни ГПУ, ни вся могущественная Красная Армия. Спасает страну лишь чудо — 18-градусный мороз в середине августа.
           Ясно, что отнюдь не шутки ради придумал Булгаков этот красный луч и нашествие гадов. Да и не придумывал он ничего. Красный луч уже действовал. С 17-го года. Растил он и добрых людей, искренне желавших добиться хозяйственного и культурного процветания страны. Но растил и гадов, которые по гадской  своей сущности были особенно активны и размножались гораздо быстрее, чем эти добрые люди.
Повесть написана с обилием комических  и трагических подробностей, что кое-кому показалась забавным пустячком. В одном из печатных откликов так и было сказано: «Этот в общей сложности пустячок сделан Булгаковым с большим умением и остроумием». Но бдительные рапповские критики сразу увидели в повести страшную крамолу. «М. Булгакову нельзя отказать в бойком пере,— признавал Л. Авербах.— Пишет он легко, свободно, подчас занимательно... Но что пишет! …Злая сатира... Откровенное издевательство... прямая враждебность... Рассказы М. Булгакова должны нас заставить тревожно насторожиться».
С этого времени рапповцы и насторожились. В последующие  годы ни одна вещь Булгакова уже не ускользала от их внимания. И каждую они громили с поистине зоологической ненавистью и злобой.

          Повесть «Собачье сердце», написанная в 1925 году, этой участи избежала. Но только потому, что ни тогда, ни много позже, до самого  1987 года, когда ее напечатал журнал «Знамя», не увидела света.
А по остроте она не уступала «Роковым яйцам». В основе повести «Собачье сердце» опять-таки рискованный эксперимент. И не диво. Все, что происходило вокруг и что именовалось строительством социализма, воспринималось Булгаковым именно как эксперимент—огромный по масштабам и более чем опасный.  К попыткам создания нового совершенного общества революционными,  не исключающими насилия, методами, к воспитанию теми же методами нового, свободного человека он относился крайне скептично. Для него это было таким вмешательством в естественный ход вещей, последствия которого могли оказаться плачевными дл всех, в том числе и для самих «экспериментаторов». Об этом «Собачье сердце» и предупреждает читателя.

          Когда профессор Преображенский в ходе своих научных опытов неожиданно для себя самого получает из собаки человека и затем, делать нечего, пытается воспитывать это существо. У него есть основания рассчитывать на успех. Как-никак он крупнейший ученый, человек высокой культуры и высоких нравственных правил. Но и он терпит поражение. Почему? Отчасти потому, что в процесс воспитания Шарикова вмешивается сама жизнь, прежде всего в лице Швондера, который норовит немедленно превратить это дитя эксперимента с его еще собачьими привычками и повадками в сознательного строителя социализма. Лозунгами его напичкивает. Энгельса дает почитать. Это вчерашнему-то Шарику.
           Конечно, последнее — чисто сатирический выпад писателя против швондеров — больших и маленьких. Но дело, по Булгакову, не только в них. Еще и в наследственности, чего не учел и сам Преображенский. А наследственность... Задатки бездомного, вечно голодного и унижаемого пса соединились с задатками уголовника и алкоголика. Так и получился Шариков — существо, по природе своей агрессивно наглое и жестокое. Только одного ему и недоставало: известного революционного посула — «Кто был ничем, тот станет всем»,— чтобы уже не только Преображенскому, на которого науськивает его Швондер, но и самому Швондеру стала угрожать смертельная опасность. Швондеров автор повести безжалостно высек сатирическими розгами. Профессор столь же безжалостно высек себя сам: «Старый осел... Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподымает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей».
         Финал истории с профессорским экспериментом почти идилличен. Преображенский возвращает Шарикова в его исходное состояние, и с тех пор каждый занимается своим делом: профессор — наукой, Шарик — собачьей службой профессору. В жизни все оказалось куда печальней: шариковы расплодились почище гадов из «Роковых яиц». И уж они, говоря словами Полиграф Полиграфыча, «душили-душили»...
         В 1925 году Булгаков закончил «Белую гвардию». Началась публикация ее в частном журнале «Россия». Но после того, как две части из трех вышли в свет, журнал прекратил свое существование. Поскольку роман был опубликован не полностью и мизерным тиражом, его появление осталось почти незамеченным. Лишь через год с лишним, когда МХАТ поставил «Дни Турбиных», критика, и в первую очередь как всегда рапповская, спохватилась и принялась поносить его заодно с пьесой. Однако еще тогда, в 1925-м, по крайней мере один отклик на роман прозвучал. В целом довольно доброжелательный. И не где-нибудь — в «Правде». Критик Н. Осинский, добросовестно перечислив достоинства «Белой гвардии», под конец заявлял: «Но чего-то, изюминки какой-то не хватает. А не хватает автору, печатающемуся в «России»,— писательского миросозерцания, тесно связанного с ясной общественной позицией, без которой, увы, художественное творчество оказывается кастрированным». «Общественной», разумеется, как политической. Такой позиции у Булгакова действительно не было. То, что происходило в Киеве в 1918 году, он рассматривал не с какой-либо политической или классовой точки зрения, а с общечеловеческой. Кто бы ни захватывал в городе власть, какие бы идеи ни проповедовал, всегда это сопровождалось большим кровопролитием. И одни люди умирали в мучениях, другие все страшнее ожесточались. Насилие рождало еще большее насилие. И бог весть к чему в конечном счете это могло привести—к каким необратимым сдвигам в психике, в сознании людей. Вот это-то больше всего и волновало писателя.
        Герои романа как раз политики не чураются. У них своя политическая ориентация — монархизм. Булгаков и сам переболел этой болезнью в годы гражданской войны. Одно желание владело им тогда: мир и порядок, хоть какой- нибудь, и лучше всего старый, испытанный. Теперь, в романе, монархический энтузиазм своих героев он наблюдает с мягкой, но откровенно ироничной улыбкой. В эпизоде попойки в турбинском доме, когда Шервинский вдруг объявляет, что император жив, и вся компания пьет здоровье «его императорского величества», а потом будто взрывается царским гимном, эта авторская улыбка особенно заметна. Но точно так же, не без улыбки, грустноватой, правда, наблюдает автор в финале романа большевистского часового, который, временами проваливаясь в сон, видел красный сверкающий небосвод, одетый пятиконечными красными Марсами, и душа его «мгновенно наполнялась счастьем». А  верноподданнические настроения в толпе во время парада петлюровского войска он высмеивает с прямой издевкой.
        Любая политика, на каких бы идеях она ни была замешана, оставалась глубоко чужда Булгакову.
Он понимал офицеров «конченных и развалившихся полков» старой армии, «прапорщиков и подпоручиков, бывших студентов, ...сбитых с винтов жизни войной и революцией». И не мог осуждать их за ненависть к большевикам — «прямую и горячую».
        Ничуть не меньше понимал он и мужиков, «с сердцами, горящими неутоленной злобой против немцев, которые издевались над ними, и гетмана, при котором на их шеи вернулись «помещики с толстыми лицами», понимал и гнев их, и «дрожь ненависти при слове «офицерня». Но он уже хорошо знал, как умели политики разных мастей «подманивать» этот гнев — кто мужичий, а кто офицерский—и вовлекать людей в резню всякий во имя своих «великих идей».

        Нынче уже все мы сознаем, что гражданская война была одной из самых трагических страниц в истории страны, что огромные потери, которые понесли в ней и красные, и белые,— общие наши потери. «Великий грех» Булгакова состоял в том, что он еще в свое время именно так  рассматривал события этой войны, стремясь «стать бесстрастно над красными и белыми». Во имя чего стать? Ради каких истин и ценностей? Ради тех, что именуются вечными, И в первую очередь ради самой жизни человеческой, которая в пылу гражданской войны едва ли не вообще перестала считаться ценностью.
       До появления романа за Булгаковым успела закрепиться репутация сатирика. «Белая гвардия» открыла, что никакой он не сатирик, что сатира лишь одно из средств выражения тех чувств, которые испытывал он, постоянно натыкаясь на «уродства нашего быта» да и всего революционного процесса, что по природе своей он прежде всего лирик. Уже в самом начале романа, сквозь торжественные слова зачина проступает чистой воды лирика. Все, что писал Булгаков, проходило через его сердце, окрашивалось в цвета его чувств и настроений. Его симпатии и антипатии, его отношение к событиям, явлениям, людям заслуживают самого полного доверия. Не политического — человеческого.
        «Упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране» — так сам Булгаков определяет один из смертных своих пороков — побуждало его именно интеллигенции предъявлять самые суровые нравственные требования. Каким презрением окатывает он Тальберга, мужа Елены Турбиной, за беспринципностъ, за слабодушие: «Чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести»! Как разделывает Лисовича— за трусость и скаредность: «Инженер и трус, буржуй и несимпатичный»! С какой ненавистью пишет о штабных чинах, поставивших под удар юнкерские дружины!..
       Занудным моралистом Булгаков никогда не был. Глубоко симпатичный ему Мышлаевский — выпивоха, бабник, мастер далеко не изящных, солдатских выражений. Полковники Малышев и Най-Турс тоже не без греха. Но каждый из них человек чести, подлинной порядочности, мужества. И ради этих достоинств писатель легко прощает им мелкие грехопадения. А больше всего дорожит он всем тем, что составляет красоту и радость человеческого бытия. Опять-таки не в каком-нибудь классовом , а в общечеловеческом понимании. «Белая гвардия» в этом смысле удивительный роман. Кровавые вершатся в нем дела. Недаром велик и страшен был год 1918-й. И в то же время...
       «Скатерть, несмотря на пушки и на все это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна... Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной вазе голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающих красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу — коварный враг...».
      Вот это «несмотря» сопровождает все действие романа. Что бы ни происходило в Городе, какой бы горечью и болью ни отзывалось в сердце писателя, он не упускает случая задержать взгляд на том, что радует его душу: весь ли это Город, «прекрасный в морозе и тумане на горах», или животворное тепло и уют турбинского дома, цветущие сады над Днепром или ослепительная красота молочницы Явдохи, памятник Владимиру или глаза местных красавиц: «Ах, слепил господь бог игрушку—женские глаза!..» Его захватывает всякая красивая работа, даже воинская. Он с каким-то мечтательным благоговением говорит о бессмертных творениях искусства. Но особенной нежностью, которую он, как правило, вуалирует юмором, наполняет его человеческая душевная красота, та самая, которая побуждает любимых его героев забывать о себе, когда надо позаботиться о других, и даже совершенно естественно, словно нечто само собой разумеющееся, подставлять себя под пули ради спасения этих других, как делает Най-Турс, и в любой момент готовы сделать Турбины, и Мышлаевский, и Карась.
       И еще одна вечная ценность, быть может, самая большая, постоянно опекается в романе. Любовь. «Им придется мучиться и умирать»,— говорит Булгаков о своих героях в первой же главе. Они действительно мучаются и умирают. И несмотря ни на что любовь настигает едва ли не каждого из них: и Алексея, и Николку, и Елену, и Мышлаевского с Лариосиком — незадачливых соперников Шервинского. И это прекрасно, как бы утверждает писатель, потому что без любви невозможна сама жизнь.
       «Белая гвардия» открывается образом года, в котором ощутимо дыхание вечности. Автор будто приглашает читателя не из крепостей без устали враждующих политических и прочих идей, а из ее, вечности, глубин взглянуть на события, людей, на все их бытие в страшном 18-м году. Две звезды царят в его торжественном вступлении: Марс и Венера — ужас войны и любовь. Но завершается роман тем же настойчивым приглашением: «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?».

        Как и вся проза Булгакова, исключая разве сатирические повести, «Записки покойника» в основе своей вещь автобиографическая. История работы героя «Записок» Максудова над романом о гражданской войне, реакция критики на него, переделка в пьесу, роман Максудова с Независимым театром (читай со МХАТом) — это события и факты булгаковской жизни. Актеры и режиссеры МХАТа, которым писатель читал отдельные главы, легко узнавали себя в персонажах «Записок». Повесть о том, как поссорились два директора театра и что из этого вышло, тоже совершенно реальна. Другое дело, что ни одного факта и события Булгаков не подает как беспристрастный летописец. Он то печалится или даже приходит в отчаяние вместе со своим героем, то посмеивается, иронизирует, то предается раздумьям — иногда сладостным, чаще горестным. И лирические страницы переливаются в довольно едкую сатиру, а порою лирика и сатира так переплетены друг с другом, что их не разделить. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать главу «Сивцев вражек», где Максудов остается лирическим героем, а его собеседник, Иван Васильевич — персонаж откровенно сатирический.
      «Записки покойника» Булгаков дописать не успел. В 1937 году он в очередной раз вернулся к роману «Инженер с копытом», который теперь стал именоваться «Мастером и Маргаритой», чтобы уже не расставаться с ним до последнего дыхания. Чистовой вариант его был завершен в 1938 году, но и после этого писатель многое в нем перестраивал, дополнял и шлифовал. Все, что пережил Булгаков на своем веку — и счастливого, и тяжелого,— все свои самые главные мысли и открытия, всю душу и весь талант отдавал он этому роману. И родилось творение необыкновенное.
Есть Верный способ получить об этой чрезвычайно сложной, как признают все исследователи, вещи максимум того, что каждый из нас в меру своих интеллектуальных и духовных сил в состоянии освоить. Надо, не пытаясь «разбирать» и препарировать роман, просто отдаться во власть мысли, чувства, фантазии автора. Лишь в этом случае сможешь ощутить силу света, идущего от легендарного бродячего философа Иешуа Га-Ноцри. И заразиться упоительным чувством свободы, которым охвачена Маргарита, невидимкой парящая над землей по пути на Великий Бал Сатаны. И почувствовать поистине сатанинскую красоту и таинственность лунных весенних ночей. И осознать убожество быта, в который не может проникнуть свет настоящей любви и подлинного добра. И вдруг испытать вместе с Мастером тот страх, которым он заболел, когда вышел к людям со своим светлым и мудрым творением и был встречен не поддающмися объяснению злобой и яростью, И вместе с озорными ассистентами Воланда позабавиться над «подведомственными» Сатане большими и мелкими пакостниками, мошенниками, взяточниками, заскорузлыми бюрократами и чинодралами. И открыть для себя многое-многое другое.
            И все же, можно ли указать нечто такое, что лежит в основе сюжета «Мастера и Маргариты» и служит как бы ключом  ко всему содержанию романа? Универсального ключа, пожалуй, и нет. Но вот один из возможных, который просится в руки, а главное, способен побудить читателя к самостоятельному поиску все новых ключей философских, нравственных, и политических Это пронизывающее весь роман противостояние истинной свободы и несвободы — во всех ее проявлениях.
           Уже в первой из ершалаимских глав лицом к лицу сходятся два этих состояния. Иешуа Га-Ноцри, арестованный, зверски избитый, приговоренный к смерти, несмотря ни на что остается свободным. Отнять у него свободу мысли и духа невозможно, Нет, он не герой и не невольник чести. Когда Пилат намекает ему, как отвечать  на вопросы, чтобы спасти свою жизнь, он не отвергает его тайных предложений. Он просто не слышит их, настолько чужды они самой его духовной сущности. А рядом Понтий Пилат, могущественный римский прокуратор. В его руках жизнь и смерть многих  жителей Иудеи. Но свободы он не знает. Он раб кесаря,  своей должности, и своей карьеры. И хоть очень хочет спасти Иешуа, переступить цепи этого рабства свыше его сил.
           В Московских главах подавляющее большинство персонажей — люди несвободные, связанные путами инструкций, догм, установлений или оковами собственного изготовления...
Трамвайная кондукторша, так хорошо пропитанная привычными «положено - не положено», что, когда кот садится в трамвай и сует ей гривенник на билет, видит в этом только нарушение порядка: «Котам нельзя! С котами нельзя… Слезай, а то милицию позову!».
          Конферансье в варьете, человек без юмора и фантазии, вымучивающий шутки, которые никого не смешат.
          Служащие Управления зрелищ, загнанные начальством в хоровой кружок и против воли надрывающие глотки «Священным Байкалом».
          Литературные критики, которые «говорят не то, что хотят сказать».
          Высокопоставленный чиновник, сосед Маргариты, даже во время полета на шабаш ведьм в качестве «перевязочного средства», не расстающийся с портфелем: «я бумаги могу важные растерять».
          Все эти невольники_- дети своего времени, все жильцы «нехорошей квартиры», где «два года тому назад начались... необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать». Люди исчезали, комнаты их почему-то оказывались запечатанными». И те, что еще не исчезли, не напрасно полны опасений, как Степа Лиходеев или тот же сосед Маргариты, Николай Иванович: «Нас услышит кто-нибудь...», «Я не намерен лететь на незаконное сборище...».
           Булгаков и его «пособники» из свиты Сатаны довольно снисходительны к тем, кто лишился свободы не по своей воле, и совершенно безжалостны к тем, кто сам себя заточил в темницу. Независимо от его положения. К буфетчику варьете, например, угрюмому мошеннику и скопидому, который обворовывает не только посетителей буфета, но и собственную жизнь, лишая себя естественных человеческих радостей. И особенно к Берлиозу. Для Булгакова это самая отталкивающая фигура. Человек начитанный, эрудированный и... неисправимый догматик. Писатель, при встрече с необычайным бегущий за милицией. Редактор и наставник литературной молодежи, отучающий эту самую молодежь мыслить самостоятельно и свободно...
          Во всей Москве есть лишь одно заведение, где люди раскрепощаются, становятся самими собой. Нет, это не писательская организация и не Комиссия зрелищ и увеселений. Это клиника Стравинского, сумасшедший дом. Лишь здесь избавляются от наваждений несвободы и злосчастные хоровики, и конферансье, едва не лишившийся головы, и поэт Бездомный, излечивающийся, не без помощи Мастера, от берлиозовых догматических наставлений, а заодно и от своего занудного стихоплетства.
          Всем этим разновидностям несвободы противостоит полная внутренняя независимость Мастера, роднящая его с Иешуа Га-Ноцри. Роман его хорош прежде всего тем, что это плод свободного труда, вольного творческого полета, в котором не было места ни малейшему насилию автора над собой. Он ведь не сочинял того, о чем рассказывает в своем «Пилате», а «угадывал». Никаких руководящих установок, естественно, во внимание не принимал.
Отсюда ярость критиков романа. Это ярость тех, кто продал свою свободу, против того, кто сохранил свою свободу.
         Маргарита — по натуре своей вольная птица. До встречи с Мастером  у нее было все, что нужно для счастья женщины: красивый, добрый, обожавший свою жену муж, роскошный особняк, деньги... «Словом... Она была счастлива? Ни одной минуты!.. Что же нужно было этой женщине?.. ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги». Она «угадала» его среди тысяч людей. Так же, как он угадал ее. И в крохотной подвальной квартирке у Арбата воцарилось счастье: свобода, творчество, любовь. Разрушено это счастье было именно тогда, когда «ближние» уличили Мастера в том, что он не похож на них: не так мыслит, не то чувствует. И вот рукопись романа сожжена. К автору его в октябре «постучали»... А когда в январе он вернулся «в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами», в его квартирке уже обитал Алоизий Могарыч, провокатор доносчик, прямой потомок Иуды из Кириафа, герой своего социалистического времени. И ничего иного не оставалось Мастеру, как идти сдаваться в сумасшедший дом.
       Несвобода победила свободу? А как иначе могло быть в те дни? Но, победив, она бессильна оказалась уничтожить, растоптать то, чем были полны души Мастера и Маргариты. На поклон к своим душителям они не пошли, пощады не просили. Предпочли другое.
       «Когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой,— говорит Мастер,— они ищут спасения у потусторонней силы! Ну что ж, согласен искать там». Потусторонняя сила и позволяет героям романа не только сохранить свою свободу, но и ощутить ее с особенной, недоступной в реальной жизни полнотой.
       В «Мастере и Маргарите» эта сверхсила персонифицирована в Воланде. Сами же Булгаковы: и Михаил Афанасьевич, и его Маргарита — Елена Сергеевна — нашли ее и сберегли до смертного своего часа в самих себе.
                                                                                 ***
       Есть в «Мастере и Маргарите» глубоко печальные строки. Есть озорные, до колик смешные эпизоды и сцены. Ограбленный до нитки, отлученный от читателя и зрителя, «запечатанный» в своей квартирке казенными печатями, смертельно больной и сознававший, что дни его сочтены, Булгаков оставался самим собой: не терял ни чувства юмора, ни остроты языка. Значит, не терял свободы.
        10 марта 1940 года Михаила Афанасьевича не стало. Но «рукописи не горят»,— утверждал Воланд.