Это цитата сообщения Long_Life Оригинальное сообщение
http://izbrannoe.com/news/mysli/ernst-neizvestnyy-o-druzyakh-tovarishchakh-razmyshleniya-o-knige-v-aksenova-tainstvennaya-strast/
— Что вы можете сказать о Ваксоне-Аксенове?
— Прекрасная фигура геВВроя! Во многом соответствует живому Аксенову. Я Васю как друга очень люблю. Но его экстремизм, который здесь явлен в спорах со всеми, неВВсколько непривычен, не очень вписывается в сложившееся у меня представление о нем. В том безумном мире он был вменяемым человеком. По крайней мере, я держал его за вменяемого. Например, себя я за вменяемого не держал.
6 июля - день памяти Василия Аксёнова.
— В веселых игВВрищах и поэтических посиделках в Коктебеле вы участвовали?
— Нет. Я туда, конечно, езВВдил, но, как одинокий волк, старался держаться от гопкомпании подальше.
— Чем же вы занимались?
— Камни срисовывал. МноВВгие мои скульптуры родились там. Жил абсолютно отдельно. У меня никогда не было денег, чтобы что-то приличВВное снять.
— И где вы жили?
— На даче у «сталинского сокола» — Сан Саныча Микулина. Грандиозный человек! Академик, конструктор авиаВВционных двигателей, Герой Соцтруда, генерал, любимец Сталина, ненавистник ХрущеВВва. Изумительно талантливейВВший человек. У него был передничек, как у домохозяйки, на котором было ну такое колиВВчество орденов — даже у БуВВденного меньше. Дом его стоВВял на Карадаге. Он его называл «Е@аторий».
— Почему?
— Этот, под восемьдесят лет, крепкий старец утвержВВдал, что он невероятный еб@рь. На моих глазах никого домой не водил, но когда знаВВкомился с женщинами, требовал, чтобы его называли СаВВшей. Здоровый был как черт. Заземлялся, какая-то своя диеВВта... Когда кто-то из его врагов умирал, он его вычеркивал из списка и танцевал индейский танец. Евтушенко он вызывал на соревнование по бегу. Ну, конечно, молодой длинноноВВгий Женя его перегонял, но Сан Саныч очень недалеко отставал и не задыхался. Он меня любил, потому что я с огромным интересом выслуВВшивал его всем надоевшие хохмы и рассказы.
— Ну а Высоцкого, ОкудВВжаву в общих компаниях слуВВшали?
— Конечно... Это все было и в моей мастерской в Москве.
— Замечу, что Аксенов опиВВсывает не вашу мастерскую, а мастерскую художников Силиса и Лемпорта. Вы наверняка их знали.
— Это были мои друзья. Меня иногда немножко бесВВпокоило, что они у меня пряВВмо заимствовали. Шустрые были ребята, увидят что-ниВВбудь у тебя, и завтра целая бригада вылепит нечто поВВдобное. С другой стороны, оно, конечно, лестно. Они очень хотели успеха. Я тоже хотел, не буду кокетничать, но не с такой силой. Ну и пил я, кроме того, смертельно. Они же были острокарьерВВные, интеллектуальные конструкторы, светские ребята. Они всех принимали. С ШукВВшиным я познакомился у них в мастерской.
— Вам понравилось, как Аксенов описывает Коктебель, крымские красоты, радость общения единомышленников, веселую суету вечеринок?
— Я плохо помню тот КокВВтебель. Мой отдых абсолютВВно исключал какие бы то ни было коллективные сборища. Я не могу смотреть на закат коллективно. Я вообще не могу получать запланированВВное удовольствие. Терпеть не могу праздники, будь они соВВветские или антисоветские. Ненавижу массовый туризм, ненавижу экскурсоводов. Мне просто дурно становится в музее, когда какая-то дамочВВка с палочкой объясняет мне Гойю. Я не могу воспринимать Гойю через эти примитивные очки. Поэтому я уклонялся от вечерних радений и назыВВвал всю нашу гоп-компанию «взбесившиеся пионеры». Но стихи иногда слушал с удовольствием, песни Булата Окуджавы. Это, в принципе, религиозное действо, как лиВВтургия, скажем.
Я любил уединение. СлуВВшая шум морской волны, расВВсматривать красоты, в блокнот зарисовывать камни. Через эти камни я понял древнее исВВкусство, понял Генри Мура, и очень много у меня работ того периода навеяны камняВВми Коктебеля. Я уклонялся от массовых камланий, как всегда уклонялся от всяких собраний, вечеринок Ну, с буфетчицей Машей и с местными хулигаВВнами мне было весело, а вот с интеллигенцией...
— В Коктебеле появляется и Влад Вертикалов, он же, конечВВно, Владимир Высоцкий.
— Володю Высоцкого счиВВтаю величайшим поэтом этоВВго времени. Именно не песенником и безобразником, а поэтом. Исключительно интеВВресный феномен российской культуры вообще. Даже рок-музыка не может сравниться с феноменом Высоцкого. Он стал абсолютно всеобщим. Скажем, его фраза: «Если я чего решил, выпью обязаВВтельно». Неважно, кто пьет: физики, лирики, чекисты или заключенные. Его песни, отВВдельные фразы стали гораздо более популярными, чем афоВВризмы русской классической литературы.
— А Октава в книге похож на Булата Окуджаву, которого вы знали?
— Очень похож. Как портВВрет: «Булат и Арбат». Булата я очень любил. Мудрость была в сердцевине его видения действительности: «Я друзей позову, на любовь свое сердВВце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу». БуВВлату несвойственно было деВВлать неприятные замечания. Ну, например, есть люди, коВВторые тебя встретят и скажут: «Что это у тебя нос красный?» или «Что-то ты сегодня плохо, старик, выглядишь», или «Что-то на тебе мятый пиджачок». Булат был всегда интеллигенВВтен и мягок, но не мягкотел, и если надо было что-то сказать жестко или остро, не уклоВВнялся. Кроме того, он был комфортным человеком. Я у него когда дома бывал, у меня слюнки текли. Все так удобно, уютно: кресло, чашечки, рюВВмочки, альбомы с бумагами, ручки. Упоение нераздражаюВВщим, милым бытом. Русской старины преданье...
— Эпизод с массовой облаВВвой на отдыхающих в шортах вам памятен? Вы их носили тогда?
— Да, носил. Ко мне тоже придирались, но не грубо. Я далеко от пляжа не отходил. Много было нелепого. Ловили, например, людей в кавказских шапочках из каракульчи «пирожком». Избивали по всему Советскому Союзу. И вдруг наВВступило облегчение: Никита Сергеич вышел на Мавзолей, сияющий, как масленичный блин, именно в такой шапочке.
— А как вам понравилось совершенно хулиганское стиВВхотворение «Ах, что за чудная земля вокруг залива Коктебля: колхозы, бля, совхозы...»?
— Эта песня была нашим гимном: «И шорты, бля, и шорВВты, бля...» Скажем, появляется человек с блатной чекистской походкой. Походка у блатных и у «органов» одна и та же. Такая, знаете, походочка. И сразу, для того чтобы было всем поВВнятно, говорили не «стукач», а «и шорты, бля, и шорты, бля». Таких песен было много. Даже моя помощница Лена Елагина сочиняла по поводу, наприВВмер, открытой слежки за мной. Машина меня сопровождала повсюду, стояла подолгу у масВВтерской. Я стал даже здороВВваться со шпиком.
— А что за песня?
— Что-то вроде: «Осень будет скоро, улетят грачи; виВВдим, у забора мокнут стукачи. Им, наверно, худо, дождик льет и льет, видишь, как от стужи бедных их трясет. КонВВчится, конечно, время суеты, ведь ничто не вечно, отдохВВнешь и ты».
— Эрнст, как вы понимаете название романа? Что это за страсть? И почему она таинстВВвенная?
— Мне это название очень близко. Существа прагматичВВного склада верили, что все дело в конкретных людях на конкретных этажах власти. И все, мол, зависит от того, кто сидит в Политбюро, в ЦК, в Союзе писателей. Сменить плохого на хорошего — и правда восторжествует. Но жизнь и отдельного человека, и всего народа носит мистиВВческий характер.
Искусство прежде всего мистическая вещь. Как форма деятельности оно тождественно религии. Коммунистические лидеры и аппаратчики, которых так живо описывает Аксенов, очень боялись стихотворений Вознесенского, песен Окуджавы и моих скульптур — не потому, что те реставрироВВвали веру и религиозность, а потому, что они в них чувстВВвовали неуправляемую таинственность.
Вася Аксенов описал основной мой тезис, что все главные вещи в мире не управляемы светской властью. А следовательно, и коммунистической партией. Главное — и искусство, и секс — управляется и охраняВВется «Пролетающим, медленВВно тающим».
— Каково общее впечатлеВВние о книге?
— Роман мне читала Аня (Анна Грэм — супруга Э.И. НеВВизвестного). В целом ощущение животрепещущего чувства и правды. «ТаинственВВная страсть» — это про нас про всех. Книга завораживаюВВще мистическая.
— Один из главных нервов книги — цена компромисса. Кто из творцов шел на компромисс с властью? Кто не шел? Меня интересует ваша личная оптиВВка. В частности, точно ли опиВВсана ваша знаменитая стычка с Хрущевым?
— Вася не претендовал на документальную точность, он передал общую атмосферу. Хрущева настроили против нас его враги в руководстве, чтобы его дискредитировать, показать всем, что он ни черВВта не понимает в искусстве и, соответственно, станет посмешищем во всем мире. АнтихруВВщевский заговор зрел давно, и «встречи с интеллигенцией» были его составной частью. Аксенов пишет, что глава КГБ Шешелин, в реальности Шелепин, пригрозил отправить меня в урановую шахту, когда я стал огрызаться на ругань Хрущева. Да, пригрозил, и я ему на это сказал: «Или ваши информаторы обманывают вас из своих соображений, или вы обманываете главу партии из своих соображений. Я тебя не боюсь. Ты имеешь дело с человеком, который в любой момент может себя шлепнуть». После этого я увидел влюбленВВный взгляд Хрущева.
— У Аксенова вы говорите Шешелину: «Не мешайте наВВшей беседе с главой правительства!»
— Это первое, что я ему сказал. Мне подчеркивание моего геройства претит. Но Васе надо было меня выписать по стереотипу, который давно сложился в головах многих людей. Меня даже обижает, что на первое место ставят мою задиристость, а не то, чем доВВрожу я сам: например то, что я проиллюстрировал Данте, что выиграл международные конВВкурсы у таких корифеев, как Сальвадор Дали, Ренато ГуттуВВзо. Это мало кого интересует. А какая-то моя драка описаВВна почти всеми, кто писал об этом времени. Вот Юрий Карякин пишет в своих мемуарах, что я, пьяный, влез в вагон-ресторан поезда и кричал, что ЦК захватил вагон-ресторан и никого туда не пускает. Я сам такого, ей-богу, не помню.
Хрущев был двойственной натурой. То он меня обвинял в участии в империалистическом заговоре, утверждал, что я глава тайного Клуба Петефи, а то обнимал, ласково смотВВрел в глаза, чуть ли не целовал. Я пришел к выводу, что, отмеВВнив сталинский страх, он вдруг понял, что управлять этой разВВнородной многонациональной страной, управлять аппаратом, даже самыми близкими людьВВми, без страха невозможно. Он был весь соткан из неожиданВВностей: мог человека сделать Героем Советского Союза, а поВВтом посадить в тюрьму. ОкруВВжение Хрущева, аппаратчики его страшно боялись. Помню, сказал ему: «Вас же эти люди обманывают! А ну, скажите, кто из них внушил вам, что вы разВВбираетесь в искусстве?» Вдруг все попятились, чтобы не поВВпасть ему на глаза. Я видел, как они дрожали, тряслись. А он такое мог отмочить! Как-то говорит: «Мне доложили, что Майю Плисецкую не выВВпускают за границу. Я сказал товарищам: что же это такое?! И вот ее выпустили. Она там попала в капиталистические страны и, представьте себе, тоВВварищи, вернулась! Чем прославила советское искусство!».
Но к 1964 году все были охвачены каким-то предчувстВВвием, если еще и не краха, то уж точно ясным ощущениВВем, что «все не так, ребята». Все референты и советники Хрущева, а впоследствии коВВманда Горбачева и Яковлева, были читателями и тайными поклонниками либерально-оппозиционной литературы. Они наизусть шпарили ЕвВВтушенко, Окуджаву, Галича. Интеллигентные люди. Не нужно забывать, что это были ребята, которые окончили философские и исторические факультеты. Не просто выдвиВВженцы из деревни. Знали по нескольку языков. Такой анВВтисоветчины, как у них, я не встречал даже у диссидентов. Конечно, высказывались они так только в частных разговоВВрах. На квартире у одного из личных референтов Брежнева я слушал запрещенного Галича и Окуджаву, и он в такт дирижировал. Эти люди, как сейсВВмографы, чувствовали скорое пришествие перемен.
— Под псевдонимом Килькичев выведен секретарь ЦК Леонид Федорович Ильичев, тогдашний главный идеолог партии, серый кардинал. Вы его лично знали?
— Я с ним встречался, и не один раз. Человек непростой, тертый калач. В те годы, в силу обостренной ситуации, у меня был волчий нюх и воВВинский дух. Потом, правда, растерял бойцовские качестВВва. Но тогда шел ва-банк, был абсолютно беспределен, мог говорить партийным бонзам в глаза жуткие вещи. И ИльиВВчеву говорил. Вроде бы нарыВВвался, но часто после таких дерзостей вдруг видел доброВВжелательный взгляд.
Как надгробие Хрущева я сделал из черно-белых глыб, так и все те люди состояли из разных слоев. Они были противоречивы и непослеВВдовательны как само время. Они были услужливы и трусВВливы. Все бл...ди с эпохи Вавилона пользуются одними и теми же приемчиками. У них нет инструкций, просто они знают, как кокетничать. Все ребята из ЦК были раздвоеВВны, жили двойной жизнью. Тот же Ильичев. Мой главВВный и всех главный враг. Но он, кляня меня, установил со мной почти заговорщичесВВкие отношения. На встрече с Хрущевым в Манеже подошел, укоризненно подергал за курточку: «Что это вы в таВВком виде?» — «Мы готовились к выставке всю ночь, а мне не дали переодеться. Одежду принесли, но охрана сюда не впустила... — и еще не сдерВВжался: — Как вам не стыдно меня попрекать курточкой в стране трудящихся?!»
Однажды, как карточный шулер, он бросил через стол в мою сторону пачку писем. «У меня нет времени читать аноВВнимки», — сказал я. «А что это у вас за татуировка на левой руке?» — спросил он. «Я был десантником и веселым мальВВчиком. Чтобы было понятно, у нас в Кушке мы пели песенку: «Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится, где замполит не проползет, туда наш взвод ходил мочиться». Ильичев задрал рукав и весело на меня посмотрел. От кисти до локтя его левую руку украВВшала татуировка голой бабы, обвитой змеей.
Он меня вызывал к себе в ЦК и частенько мариновал долВВгим ожиданием. А мне хоть бы хны. Я написал пособие «МеВВдитация до допроса, во время и после», этот справочник ходил по рукам. Цековские референВВты зачитывались, просто чуть не зацеловывали меня от удоВВвольствия. Там были полезные советы про подстройку сверВВху и снизу, по системе Станиславского. Ну вот например: начальство любило начинать с тобой разговаривать полушеВВпотом. Мне это очень трудно, потому что я был контуженый, у меня со слухом давно дела плохи. Значит, начинает разВВговаривать так... (бормочет). Если ты поддаешься на эту уловку и отвечаешь внятно, он подстроился сверху. А если ты отвечаешь тем же... (бормоВВчет), собеседник начинает наВВклоняться к тебе и прислушиВВваться. Значит, ты подстроился снизу. Или он начинал орать: «А что это вы!.. Вы забыли, где вы живете?!» Чтобы тебя морально раздавить, расплющить. Надо было ошеломлять дерзостью, заорав: «А ты что сам распусВВтился, сука?! Я такого, как ты, в свое время у параши на четыВВре кости ставил, пошел вон!» И начальство путалось! А почеВВму? Рабская натура. Он сразу дуВВмал, что если я на него, старшеВВго лейтенанта, так ору, значит, у меня знакомый полковник, а то и генерал в корешах. Вот он на тебя смотрит, значит, очами «сталинского сокола». ВсезнаюВВщими, водянистыми гляделкаВВми. Причем не было ни одного ясного взгляда, голубого или карего, а какие-то такие мутВВные... моча помойная. Так он смотрит на тебя пристально, а ты ему смотри в переносицу, между бровями. И никак не реВВагируй. Он что-то говорит, а ты делай так: «Угу». И он обмякает. У него партийный задор, как мой папа называл, «пролетарский чух», мгновенВВно выходит. Вот такие рекоВВмендации. Но они оказывались действенными в кабинетных разговорах, а на больших парВВтийных сборищах Хрущев меня полоскал, и не только меня, причем страшно. Он гоВВворил, что я руководитель КлуВВба Петефи, и пальцем показыВВвал, как я его хочу застрелить: «Сюда, сюда, сюда!..» Справа от меня сидела Фурцева, которая держалась за мое правое коВВлено, а слева — Евтушенко, он схватился за левое. И оба шепВВтали: «Эрнст, не озлобляйся, не озлобляйся...» Они боялись, что я могу что-нибудь сделать страшное. А Фурцева и за себя боялась, потому что ей сильно доставалось из-за меня. Эта даВВмочка говорила: «Слушайте, ну перестаньте, ну сделайте что-нибудь красивое! Сейчас с вами говорит не министр культуры, а женщина. Пожалейте женщиВВну! Если бы вы знали, сколько у меня неприятностей из-за вас... Товарищи так сердятся!»
Так вот, я сидел на многоВВчасовых собраниях. Если бы они знали, чем я занимался. Я очень много видел обнаВВженных людей, натурщиц и натурщиков, поэтому развлеВВкался тем, что раздевал весь президиум, все Политбюро, всех докладчиков. Сидел и рассматривал: «Ну вот у этоВВго точно старческая жопка в виде мешочка и торчит кость копчика». Значит... вот, я сижу. И раздеваю их. И спасаюсь. И эти чудовища хтонические не кажутся мне страшными, а кажутся жалкими. Кроме того, все-таки не забывайте — я не хвастаюсь, но медициной установлено — люди, котоВВрые пережили клиническую смерть, а я два раза умирал и был реанимирован, вытащен из морга и оживлен, конечВВно, обладают не совсем норВВмальной психикой. Это не бесстрашие, а нечто другое, какая-то отстраненность. Мне всегда было непонятно: поэты шумят, блядь, ах, не напечатаВВли какое-то стихотворение... Ну что это такое в сравнении с жизнью, со смертью, с Богом, с бесконечностью, с историей...
— На одном из снимков с Хрущевым вы в официальном костюме. Все-таки заставили вас отказаться от легкомысленВВной курточки?
— Да, мне сшили костюм, возможно, у упомянутого АкВВсеновым московского мужВВского портного Запеканека. Я называл это произведение портняжного искусства «косВВтюмом имени ЦК». Меня поВВначалу смутило, что у брюк мотня была, как на украинВВских шароварах. Я и так невысокий, а с этой мотней просто какой-то веласкесовский карВВлик. Таня Харламова, моя тогВВдашняя подруга, объяснила: «Эрнст, как ты не понимаешь? Он шьет для старых людей, им жмет мошонку...» Я говоВВрю: «А я-то думал, что они там автомат Калашникова держат»).
— Интересный эпизод, когВВда на встрече в Кремле ХруВВщев вызывает на трибуну для общественной «порки» одного писателя за другим.
— Улизнуть было ниВВкак невозможно. Все ходиВВли на встречи как миленьВВкие — скульпторы, поэты, балетмейстеры, бедный ШосВВтакович... Не по департаменВВтам приглашали, там, Союз композиторов или писатеВВлей, МОСХ, нет, всех скопом, гуртом, как скот на заклание гнали в Кремль. И попробуй не прийти.
— Очевидно, Хрущев вас уважал. Иначе не стала бы семья Никиты Сергеевича заказывать именно вам памятник ему на Новодевичьем.
— В день, когда сняли ХруВВщева, с этой ошеломляющей новостью мне позвонила та же Таня Харламова, референт президиума Академии наук Я тут же набрал телефон ЛеВВбедева, первого помощника Хрущева. Произнес: «ЗдравВВствуйте, — и он меня сразу узнал. — Вы все время добиваВВлись, чтобы я написал Никите Сергеевичу письмо, в котором бы сказал, как его глубоко уваВВжаю, а я все отказывался. Но сейчас прошу передать НикиВВте Сергеевичу, что я его дейВВствительно глубоко уважаю за то, что он разоблачил „культ личности“ и выпустил сотни тысяч людей из тюрем и лагеВВрей. А наши эстетические разВВногласия перед лицом этого подвига я считаю несущестВВвенными. Передайте, что я ему желаю большого здоровья, долВВгих лет жизни и спокойствия». Голос Лебедева дрогнул. Он сказал: «Эрнст Иосифович, я от вас другого не ожидал». Я знаю, что мое надгробие Хрущеву родилось именно из этого разВВговора. Польская коммунистка во время открытия памятниВВка сказала: «Никита Сергеевич был прав, когда просил, чтобы именно вы сделали ему надгроВВбие после его смерти».
Нина Петровна присылала мне выдержки из мемуаров мужа, где были теплые слова обо мне, где он как бы косвенВВно извинялся.
Эрнст Неизвестный с фрагментом памятника Никите Хрущёву, 1974 год. Фото: Пётр Кримерман / фотоархив журнала «Огонёк»
— Под сурдинку, вторым планом, но достаточно прозрачно Аксенов намекает, что именно Хрущев, не простив Кеннеди унижения в связи с Карибским кризисом, организовал его убийство.
— «Таинственная страсть» — это отчасти фантастический роман. В реальности такая мысль абсурдна. Хотя этого мы никогда не узнаем. Версия про «длинные руки» Хрущева гуляВВла тогда по Москве, будоражиВВла воображение. Но я в это не верю. Потому что Хрущев не наивный мальчик. Не было бы Кеннеди, был бы кто-то друВВгой, Америка воспроизвела бы его подобие.
— Аксенов описывает пеВВреживания Андреотиса-Вознесенского по поводу того, что он стерпел хамство на трибуне.
— Почитайте мемуары Андрона Кончаловского, где он описывает, как ночь не мог уснуть, гулял по Москве и дуВВмал: «Какой я трус, какой я жалкий... Ведь Эрнст НеизвестВВный мог, а я что?» Он страдал, оказывается. Я глубоко убежВВден, что жуткая ненависть ко мне, например, Союза художВВников была совершенно не связана с тем, что я лепил все, что они не лепили: кресты, каких-то кентавров... Я был своВВбодным человеком, но не они. Я не скрывал ничего: что пью, матерюсь... Мог подраться. Ну да, я очень много пил. Два раза лечился и зашивался. УдивиВВтельно, что совсем не спился. За свою свободу я и платил, просто не мог жить иначе. Помню, как Женя Евтушенко пришел ко мне в мастерскую, где было восемьсот работ в бронзе, малой формы. И ни одна из них не выставлялась! И тысячи рисунков и гравюр. И вот он с пафосом рассказыВВвал мне, что у него не напечаВВтали двадцать стихотворений. Напечатали пятьсот, а двадВВцать нет. Лишили русский народ такого духовного богатВВства. Причем говорил Женя об этом чуть ли не со слезами на глазах. Я слушал и думал: «Как тебе хорошо живется. А меня вот совсем не выставляют...» Я без этого просто задыхался. Говорю ему: «Я тебя не пониВВмаю, Женя. Ты что, не знаешь, что я уже двадцать лет выкиВВнут из жизни?!
— Помните эпизод, как Эр-Рождественский приходит к оргсекретарю Союза писателей Юрию Верченко, а там сидит большой чин КГБ?
— Да, мы жили очень странВВной жизнью. Ходил у меня в приятелях очень известный сценарист, я бы сказал, чекистский писатель вроде Юлиана Семенова. В большом чине. В Доме литераторов за одним столом могли сидеть душитель и диссидент и выпивать. ДуВВшитель даже любил сидеть с диссидентом, это было модно!
Как-то этот знакомый чекист подсел ко мне. Я ему: «Слушай, Коля, вон свободный столик... Отсядь от меня!» — «Что, я тебе неприятен?» — «Да ни в коем случае! Просто если я буду сиВВдеть с тобой, публика подумает, что я работаю на вас, а я никогВВда не работал и не буду рабоВВтать на вас и не хочу сплетен». А он говорит: «Эрнст, так подуВВмают только дураки. Если бы ты работал на нас, во-первых, я бы к тебе не подошел, чтобы не раскрываться, нас за это наказывают. Во-вторых, умные люди поймут, что ты точно не работаешь на нас, потому что я открыто подсел к тебе». Потом злобно оглянулся и говорит: «Ух, если бы мог, я бы тебе скаВВзал, сколько вокруг сидит „тоВВварищей“, которые делают вид, что меня не узнают, а ведь не раз стояли чуть не на коленях у меня на ковре и топили блиВВжайших друзей, сволочи!»
— Что вы можете сказать о Ваксоне-Аксенове?
— Прекрасная фигура геВВроя! Во многом соответствует живому Аксенову. Я Васю как друга очень люблю. Но его экстремизм, который здесь явлен в спорах со всеми, неВВсколько непривычен, не очень вписывается в сложившееся у меня представление о нем. В том безумном мире он был вменяемым человеком. По крайней мере, я держал его за вменяемого. Например, себя я за вменяемого не держал. ВыВВсоцкого не держал. ЛюбимоВВва. Хотя Любимов был достаВВточно дипломатичен и ловок, старый лис.
— А Тушинский-Евтушенко? Аксенов дает понять, что у него были какие-то тайные рычаги воздействия на власть.
— Я лично не верю в тайВВные рычаги, а в явные верю. Я верю, что Женя мог быть «секретом короля», передатВВчиком важных конфиденциВВальных посланий. Ну, скажем, перед тем, как он отправлялся в очередной вояж за океан, его мог вызвать Суслов или другой партийный бонза и сказать в ходе неформальной, светской беседы: «Будьте любезны, если вы встретитесь с Кеннеди или Апдайком, скажите им, что у нас и мыслей не было причиВВнить вреда Америке, сделав то-то и то-то». И я понимаю, почеВВму Женя за такие вещи вполне мог ухватываться. Ему это не могло не льстить: я не последВВний человек в своей стране, смотрите, как со мной верховВВная власть обращается. А раз так — дайте лучший отель, дайВВте переводчика, дайте медаль. Ничего в этом зазорного нет. Человек разумный всегда стреВВмится для себя создать благоВВприятные условия существоВВвания. Но в чем я абсолютно уверен: Женя никогда не был стукачом по отношению к своВВим друзьям. Если перед Женей возникала дилемма — сделать добро или зло для товариВВща, он всегда выбирал добро. Он был невероятно щедрым. Идешь куда-нибудь с Женей, и даже если договаривались вскладчину, всегда за стол плаВВтил он. В мою защиту Женя выступал смело. Когда Хрущев на одной из встреч с интеллигенцией сказал, что НеизвестВВный протаскивает чуждые идеи в искусстве, он ему возВВразил: «Ну что вы, Никита СерВВгеевич! Он же фронтовик, его ранили, и вообще он испраВВвится». На что Хрущев сказал, что горбатого могила испраВВвит. Тогда Женя ответил очень решительно: «Никита СергееВВвич, вы же сами нам сказали, что прошло время исправлять могилами». И демонстративно ушел с трибуны, что было неВВслыханно.
Мы с Женей дружили больВВше, чем с остальными ребятаВВми, потому что он подвижный человек, залетал с вытаращенВВными голубыми глазами и читал мне Окуджаву, РождестВВвенского, Беллочку Ахмаду-лину, пел Галича. У него гранВВдиозная память, все шпарил наизусть! Иногда, хоть и было неловко, я вынужден был этот поток затыкать, потому что мне надо было работать.
— Правда, что Евтушенко помог вашей матери, поэтессе Белле Дижур, выехать за граВВницу?
— Моя мама восемь лет была «в отказе». Я уже жил в Нью-Йорке, когда в очередВВной раз сюда приехал Женя. Я его попросил помочь ей выВВехать. Он сказал: «А я тебе не ОВИР». — «Женя, ты больше, чем ОВИР». Тогда он написал письмо Андропову. Очень человечное письмо. У меня есть копия. «За что вы травите стаВВрую женщину? Не пускаете ее к сыну. Она так тоскует по нему». Смилостивились, выВВпустили маму и мою сестру. И таких проявлений добра и помощи со стороны ЕвтушенВВко я видел много.
— И все-таки отношение к Евтушенко было неоднозначВВным. Очень комично описывает Аксенов примеры хлестаковВВщины, свойственные ТушинскоВВму, например насчет дружбы с Кастро.
— Признаюсь, Женя и меня смешил своими заграВВничными историями. Когда он выступал на встрече с ХруВВщевым, уверял, что хорошо знает испанский и по душам не раз беседовал с Фиделем. Правда, мои знакомые испаВВнисты уверяют, что Женя не мог без переводчика общатьВВся с кубинским лидером из-за недостаточного знания этого языка. Но в той же речи он с блеском использовал психоВВлогический момент, чтобы надавить на Хрущева. Сказал, мол, Кастро очень удивлен, что Никита Сергеевич, бесВВстрашный человек, так ополВВчился на абстракционистов. Не побоялся разоблачить культ личности Сталина и поВВчему-то испугался художниВВков. У меня была маленькая скульптурка — солдат-инвалид без руки и без ноги стоит, опершись на костыль. Женя отвез ее Фиделю Кастро в поВВдарок. Кубинский лидер соВВбрал, как Женя рассказывал мне, большой митинг, долго и пламенно говорил об этой скульптуре, о стойкости русВВских. Если, конечно, Женя это не выдумал.
— Но почему все-таки АкВВсенов так наезжает на Тушинского-Евтушенко? По логике событий его должен был больВВше раздражать Эр-РождестВВвенский, ведь именно он заниВВмал видные посты в структуре власти.
— Потому что Роберт был чистый, благородный и краВВсивый человек. Когда он приВВходил ко мне в мастерскую, то приносил ощущение челоВВвеческого здоровья, красоты, даже гармонии. Всегда выгляВВдел так, как будто только что выскочил из бассейна. КраВВсивый, плечистый, губастый. Действительно, соглашусь с Аксеновым, Эр походил на негра. Загорелый, толстые губы. Прежде чем что-то скаВВзать, он их выпячивал. В нем была мужская сила, сила альВВпиниста, лыжника, возможВВно, несколько простоватая комсомольская мужская сила. Когда он волновался, подниВВмал ворот плаща или пиджаВВка. Он был очень открытым, искренним, а людей больше всего раздражает то, что ЛеВВнин называл двоежопством, характеризуя двойственность меньшевиков. Я Евтушенко прямо говорил: «Женечка, быть официальным поэтом совершенно не стыдно, будь им! Были же официальные поэты: Державин, ЖуковВВский... Быть отщепенцем, изгоем вроде Франсуа Вийона или Артюра Рембо тоже не стыдно. Но у тебя, Женя, длинные ноги. Ты стоишь на двух стульях, и они едут из-под тебя в разные стороны. Переступи уже на какой-то один». Женька мог невероятВВно раздражать самых разных людей, в том числе из властВВных структур. Аксенов видел ловкость Жени в таких делах, видел, как тот не вылезал из загранки и одновременно жаловался на притеснения, и испытывал к нему сложное чувство — восхищение его недюжинным талантом вмесВВте с отвращением к его стилю жизни. Женя раздражал еще и потому, что он постоянно непонятно в чем оправдывалВВся. До сих пор оправдывается, что не стукач.
— А какие отношения были у вас с Бродским?
— В России мы с ним больше были дружны, чем здесь. В конце шестидесятых Иосиф появлялся у меня в мастерской в Москве. ПриВВглашал в Ленинград. Я ездил, и мы часто общались. В Нью-Иорке мы тоже встречались. Я и мой круг в эмиграции сделали многое для получеВВния Иосифом Нобелевской премии. Я узнал о его победе прежде всех, ночью. Мне поВВзвонили из Швеции. Послал ему телеграмму: «И на нашей улице праздник». Я восприВВнял его победу как нашу обВВщую. Впрочем, замечу, что Бродский считал себя вправе использовать в своих целях крупных американцев, как творцов, так и чиновников. Я ему говорил: «Слушай, ну что ты ходишь к этой даме, к этому, понимаешь, пижону из ¦Bora»... Скучнейшие люди!" А он: «Ну, @бать же их нужно, туземцев!» То есть относился к ним чисто потребительски.
— Очень много места АксеВВнов уделяет личной жизни поэВВтов. Вас это увлекло?
— Я очень благодарен Васе за женщин «Таинственной страсти». Эротические сцены невероятно светлые. Страсть, свет, желание; Пролетающий, медленно тающий, который предупреждает: «Я защитник Ралисс». Что я могу добавить вслед за моим другом к этой теме? Если бы я писал, лучВВше бы не сделал. Я считаю, что Аксенов поступил соверВВшенно правильно, подробВВно описав жен и любовниц. Аксеновские описания карВВнавалов, пьяных неистовств в Коктебеле великолепны. Я одновременно влюблен во все его женские персонажи, потому что угадываю в них дух Маргариты. Он описал и прославил целое поколение женщин, которых я знал и тоже любил.
— Вы всех прекрасных дам опознали?
— Ну да, Ралисса — это же Майя, которую Аксенов отбил у знаменитого режиссера-доВВкументалиста Романа Кармена. В «Ожоге» её звали лиса Алиса. Алиса-Ралисса.
— А Кочевой он потому что много по свету ездил, да?
— Кармен все время был в пути. Как Ян Тушинский.
— А кто такая Человекова, подруга Андреотиса, родившая ему сына? Похоже, это собираВВтельный образ, соединивший актрису Татьяну Лаврову и неВВкую художницу, родившую ему ребенка?
— Я этого не знаю. ВозВВнесенский интеллектуально абсолютно бесстрашен, это видно по его стихам, но в разВВговорах на личные темы он был сдержан. С Лавровой я дружил отдельно от них. Она приходила ко мне в студию, смотрела работы. У меня с ней не было романа.
— Камп, скорее всего, Борис Полевой, настоящая фамилия которого Кампов. Он же вывеВВден в романе и под фамилией Луговой. А что это за дама, котоВВрая с вами, Эрнст, уехала в АмеВВрику, а потом сбежала в Голливуд с режиссером, в котором угадыВВваются черты Андрона Кончаловского и Андрея Тарковского?
— Да-да. У Аксенова я проВВчитал, что с кем-то уехал в эмиграцию. Аню это, естественно, страшно заинтереВВсовало. Но ничего такого не было, я эмигрировал один. Первые мои женщины за границей — немка, швейцарВВка, француженка, кто угодно, только не русские эмигрантВВки. Я просто как чумы их боялся, наших эмигранток. Я сам от них сбегал. Потому что не выберешься из приключений, причем неаппеВВтитных.
Что касается Кончаловского, мне нравились его нервВВность, рефлексия. Он был исключительно страдающим существом. Но быть в СССР золотой молодежью и не быть сволочью — это надо было иметь особый дар.
— Девицы, облеплявшие куВВмиров, — реальность или приВВдумка Аксенова? Признайтесь, вас тоже они донимали?
— К скульптору, художВВнику, даже известному, проВВбраться довольно несложно. Была такая организация, «модельный цех», обслужиВВвала членов МОСХа. НатурВВщиков и натурщиц присыВВлали. Однажды прислали девушку Любу. Я приказал красавице стереть космеВВтику и как можно скромнее одеться. Она из Ленинграда, бывшая барменша. БродсВВкий приводил всю свою гопВВкомпанию в ее бар. Она из уважения к стихам всю эту банду поила за свой счет, накопилась жуткая недостаВВча, и она от страха тюрьмы рванула в Москву. Таким обВВразом, через друзей-поэтов, появилась у меня. ПодраВВботать. Очень статная, краВВсивая. Я её рисовал. У меня много рисунков с нее.
— Вам кидались на шею деВВвочки?
— Мне — нет. Евтушенко и Вознесенскому — да.
— У них что, другой статус был, да?
— Ну конечно. Я же работяВВга, грубый, в грязной куртке.
— А кто это Милка Колокольцева?
— Не знаю. Думаю, собираВВтельный образ.
— В споре между Ваксоном и Эром пролегала линия принципиальных разногласий. Рождественский считал, что Сталин плохой, но Ленин-то был хороший. Аксенов был, как выясняется, твердый анВВтикоммунист и говорил, что это два черта, мазанные одВВной черной краской. Вы в те годы к кому были ближе по взглядам — к Аксенову или к Рождественскому?
— К папе моему. К папе-беВВлогвардейцу.
— Поговорим о вашем отъВВезде в эмиграцию. Глад, ГлаВВдиолус Подгурский, это, скоВВрее всего, Анатолий Гладилин, который уехал раньше других. Вот Известное говорит: «Нет, Глад, тебе не удастся уехать первым, потому что первым уеду я...» Что вас подталкивало к отъезду?
— Алкоголь и дурной хаВВрактер. В романе Александра Зиновьева «ЗияВВющие высоты» Мазиле, проВВтотипом которого был я, заВВдавали вопрос: «А если тебе дадут все оформлять в этой стране, ты останешься?» — «Нет, — говорил Мазила, — не останусь, я больше не хочу». Меня несколько раз пытались вербануть, но не получилось. В МОСХе сказали: «Вы должны зайти туда-то», я не знал зачем. Пришел, оказалось: гостиница, и там какой-то лейтенантик начал предлагать работать. На что я сказал: «Я вас не поВВнимаю». — «Что, у вас отвраВВщение к нам?» Я сказал: «Нет, у меня нет отвращения. Во всех государствах есть такие инстиВВтуты, как во всех организмах есть почки. Но у меня возраВВжение: глаз не может стать жоВВпой, а жопа — глазом. Я гений! Дайте мне служить Родине моим гением!» И ушел.
— Но вы же уезжали как поВВлитический эмигрант?
Меня выталкивали. ВыВВзывали и говорили: «Если не уедешь, мы тебя либо в тюрьВВму, либо в психиатричку...» В семьдесят пятом году мне популярно объяснили: либо туда, либо сюда. И несколько раз ломали ребра, пальцы, в общем, выталкивали. Я даже попадал после избиений в Склифосовского. На мастерВВской малевали фашистские знаки и писали «Убирайся вон, бракодел!». Поломали работы, которые я сделал за тридцать лет, молотками разВВбили почти все!
— Чем для вас сегодня явВВляется оттепель, столь ностальВВгически щемяще описанная Аксеновым?
— В шестидесятые годы соВВветские люди как бы очнулись от магического сна. Мы были загипнотизированы адовыми, языческими идолами. ПоэВВзия первой освобождалась от власти демонов. Поэт-медиВВум становился проводником таинственных инспираций, и чем случайнее, тем вернее слагались стихи навзрыд. Я считаю всю эту группу замеВВчательных поэтов и писателей моими друзьями. Я всегда жил как ведьма на метле. Живы? Ну и живите. Большего я от вас не требую. Или как водолаз, который выныривает из-под воды и говорит: «Ах, войны нет? Ну, тогда все в порядке!» И — обратно.
Олег Сулькин
Нью-Йорк