Елена Сергеевна Булгакова вела дневник.
Она начала его в сентябре 1933 года, в первую годовщину ее брака с Михаилом
Булгаковым, и с очень небольшими перерывами вела на протяжении всей их
совместной жизни.
Записывала события жизни Булгакова, малые и большие (иногда несоразмерно,
но кто же может в момент события определить его истинный масштаб?). Отмечала вехи
литературной работы, встречи, даты, которые считала значительными. Любовно
заносила в дневник подлинные реплики Булгакова, часто афористичные. Записывала их
точно или почти точно, насколько точно можно было их записать через час или
назавтра, - как правило, без кавычек, в виде прямой речи, с красной строки. («Меня
Миша приучил очень критически относиться к кавычкам», - писала в мае 1961 года
брату, А. С. Нюренбергу, в ФРГ.)

Это был не бытовой - это был литературный дневник, и вместе с тем - просто
дневник, потому что творческая жизнь Булгакова была ее жизнью.
Записи 1933-1940 годов стали ценнейшим литературным и историческим
документом.
В самом начале 60-х годов Елена Сергеевна первая уловила то, чего еще никто,
кроме нее, не понимал: творчество Булгакова начало пробиваться сквозь плотный пласт
молчания, прорастать сквозь толщу небытия. 
14 сентября 1961 года она пишет Николаю Булгакову, в Париж: «Я
знаю, я твердо знаю, что скоро весь мир будет знать это имя!»

Из Дневника Елены Сергеевны

«Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают.

М. А. не поверил, решил, что розыгрыш (тогда это приделывалось, и взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал:

— Михаил Афанасьевич Булгаков?

— Да, да.

— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

— Что? Сталин? Сталин?

И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:

— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или — Михаил Афанасьевич — не помню точно).

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда — вас пустить за границу? Что — мы вам очень надоели?

М. А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил:

— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего.

Но встречи не было. И всю жизнь М. А. задавал мне один и тот же вопрос: „Почему Сталин раздумал?“ И всегда я отвечала одно и то же: „А о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал после того твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах — разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?“

На следующий день после разговора М. А. пошел в МХАТ, и там его встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подаст заявление…

— Да Боже ты мой! Да пожалуйста!.. Да вот хоть на этом… (и тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М. А. написал заявление).

И его зачислили ассистентом-режиссером в МХАТ…»