|
Любить, не ожидая ничего взамен,
зная, что великий Игорь Стравинский никогда не оставит жену,
и тем не менее все же оставаться рядом...
— Это нужно прекратить, так больше не может продолжаться!
27 мая 1922 года. Париж. Маленькое кафе в закоулках Монмартра. Столик в укромном уголке. Игорь Стравинский держит руку Веры в своих ладонях, она молча кивает — говорить невозможно, все силы уходят на то, чтобы удержать слезы. Он во всем прав, конечно, так больше нельзя.
— Послушай, твой… Сергей написал мне. Это страшное письмо. Он не угрожает, не грубит, но… Ты не представляешь, какой ненавистью пропитано каждое слово.
Вера снова кивает — она знает, как умеет ненавидеть ее муж. Порой ей кажется, что он ненавидит и ее саму. Но нет, это не так, это его беспомощная, ненужная любовь ищет слов. Когда-то очень давно, глядя на заснеженные зеленые крымские кипарисы, они говорили об этом: о том, что любовные ссоры так громки именно потому, что отдалившиеся души пытаются докричаться друг до друга.
— Вера, милая, послушай меня! —
Что это, Игорь готов заплакать? В его глазах слезы?
— Ты ведь и сама знаешь, это неизбежно. Ты должна быть с ним. Помнишь, ты говорила, а я спорил, глупец… Что счастье нельзя построить на несчастье другого. Я ничего не могу тебе предложить, ты ведь знаешь!
Вера кивает, сама себе напоминая смешную китайскую статуэтку, «болванчика», безостановочно качающего головой на шарнире, — она видела таких в роскошных гостиных в прошлой жизни… Плакать нельзя. И длить это больше невозможно. Вера поправляет шляпку, берет сумочку. Игорь смотрит так, словно силится запомнить каждую подробность, каждый жест. Вера встает. Он с рефлекторной галантностью тоже поднимается. Еще секунду они глядят друг другу в глаза. Вера первой отводит взгляд и торопливо уходит, запрещая себе оглядываться: она точно знает, что Игорь неотрывно смотрит ей вслед — и будет смотреть, даже когда она исчезнет.
Она знает потому, что это повторяется снова и снова. Вот уже полгода. Очередной самый последний раз... Встречи в одном и том же кафе, за одним и тем же столиком... Они приходят, оглядываясь, как шпионы, сидят, не прикасаясь к своим чашкам, держатся за руки и прощаются навсегда. А потом, через несколько дней, прощаются снова. И каждый раз верят, что уже ничего не изменить.
А затем кто-то — Игорь или Вера — первым пишет письмо. Откровенное, как дневниковая запись. Жалуясь, как больно и плохо, единственному человеку, который переживает то же самое и может понять. Вера — Игорю. Игорь — Вере. «Я не способен ничего делать. Могу только думать о тебе и сочинять музыку, такую музыку, которая связана с тобой. Что нам делать с тобой? Что нам делать…»
…Что делать, что делать, что делать… Эта мысль неотступна, машинально он отслеживает темп и ритм, нащупывает мелодию, и вот она гремит в исполнении симфонического оркестра, и от взмывающего стона скрипок щиплет в глазах. С этой страшной музыкой в голове он входит в квартиру, бросает шляпу на кресло, лихорадочно, словно задыхаясь, разматывает шарф…
— Гима? Гимочка, наконец-то!
О, господи. Самый страшный момент. Катя выходит его встречать. Глаза ее лучатся радостью — и сочувствием. Катя все знает. Катя любит его и жалеет. Ее мужу плохо, у него беда. Та женщина разбивает его сердце — каждый день, каждую минуту. И лучше бы ей, Кате, наверное, вовсе больше не жить. Потому что представить себе пустой мир без Игоря невозможно, но и видеть, как он страдает, невыносимо.
Нет, она не грешит, не просит о смерти, даже когда задыхается от кашля, а потом видит кровь на платке. Но порой задается вопросом — для чего длится такая жизнь?
Больше всего Катя боится, что ее Гимура перестанет сочинять. Музыка — его жизнь, без нее он погибнет. Если та женщина будит в нем музыку, значит, так нужно, и она, Катя, примет это и объяснит детям. Их отец наконец признан, его гений покорил мир. Стравинский, Стравинский, Стравинский — все вокруг старательно выговаривают сложную фамилию ее мужа. С тех пор, как они в Париже, он работает невероятно активно, премьеры сменяют одна другую, публика рукоплещет «Жар-Птице» и «Петрушке», Дягилев и Нижинский совершенно счастливы, Дебюсси и Равель расточают похвалы… Катя хватается за платок, подносит его к губам, захлебываясь внезапным кашлем.
— Что? Катя, что? — Игорь бросается к ней.
Нет, ложная тревога, платок чист. Игорь закрывает глаза. Всякий раз, когда это происходит, его сердце пропускает удар. Одна только мысль о том, что с Катей может случиться самое худшее, повергает его в панический ужас. Кто еще будет любить его так? Кто будет терпеть, переписывать ноты, заботиться, принимать таким, какой есть, с его отвратительным характером? Он знает ее всю жизнь, он не умеет жить без нее, она была всегда!
 Его жена, его кузина. Игорь Стравинский и Екатерина Носенко знали друг друга с раннего детства и очень дружили. Только с ней он делился тем, что узнавал и придумывал, первыми поисками гармонии и сочинениями. Это странно, но родители совершенно не желали для него стези композитора. Даже отец, Федор Игнатьевич, первый бас «Мариинки», признававший у сына и совершенный слух, и явные способности, мечтал, что тот станет юристом. Что ж, Игорь подчинился и поступил в Санкт-Петербургский университет. Если бы не Римский-Корсаков, ближайший друг отца, если бы не его заступничество и наставничество… Только благодаря ему Игорь смог оставить постылую юриспруденцию и всецело сосредоточиться на музыке.
А Катя все время была рядом — тихая, любящая, верящая. И когда именно их детская дружба переросла в глубокое чувство — ни один не смог бы ответить. Она не любила имя «Игорь» — оно казалось таким чужим, гордым, официальным. Для нее Стравинский всегда был «Гимой», «Гимочкой», «Гимурой» — и это детское нежное имя в ее устах годы спустя наполняло его ощущением покоя и уюта. Им нельзя было жениться: церковь запрещала браки между двоюродными. Но Игорь тогда проявил недюжинное упорство и настойчивость. И не только убедил семью в серьезности их с Катей чувств, но и отыскал священника, который согласился обвенчать их в сельской церквушке. Те клятвы казались незыблемыми, а жизнь обещала только радость… если бы не болезнь Кати — медленно съедавшая ее чахотка. Проклятые туберкулезные санатории быстро стали необходимостью, даря одновременно надежду на облегчение, страх и глубокую грусть расставания.
Годы сделали их одним целым. Страсть давно ушла, вытесненная нежностью, сочувствием и усталостью Игоря — и грустью, благодарностью и виной Кати. Оба они искренне считали, что это и была любовь. Не юная и безоглядная, а зрелая и жертвенная. Обреченная выражать себя в бесконечных письмах: из санаториев от Кати или с гастролей от Игоря. И увенчанная рождением четверых детей — Федора, Людмилы, Святослава, Милены.
Сырые стылые петербургские зимы были для Кати губительны, об этом в один голос твердили врачи. Значит, единственный выход — жизнь за границей, хотя бы с осени до весны. Идеально подходила Швейцария. И позже Швейцария одновременно спасла и обездолила семейство Стравинских: сначала Первая мировая война, а потом революция сделали возвращение домой невозможным.
Вспоминать о том времени Игорь не любил. У него тогда голова шла кругом от гнетущего чувства долга и то и дело накатывающей беспомощности. В Швейцарию успели перебраться его мать и сестра Кати с семьей. Всех их нужно было кормить. Его добрый ангел и злой демон, ловкий гениальный импресарио Сергей Дягилев, Игоря тогда чуть не уничтожил — радостно воспользовался тем, что революция разом отменила авторское право и Стравинскому можно не платить… Потом они помирились, конечно. Игорь перевез семью в Париж, но жить было не на что. Если бы не Коко…
— Постарайся уснуть — хотя бы ненадолго, хорошо?
Игорь подтыкает плед, Катя благодарно улыбается и закрывает глаза. Обычно капризный и требовательный, в такие минуты ее муж забывает о себе и становится заботливым и нежным. Он на цыпочках идет к двери спальни, на секунду бросает взгляд на туалетный столик — в полированной поверхности отражается флакон Chanel №5. Запах он хорошо помнит. Катя не пользуется этими духами, ссылаясь на то, что изысканный аромат, к сожалению, провоцирует приступы кашля. Но Игорь знает настоящую причину, хотя они с женой никогда об этом не говорят.
Стравинского и Шанель познакомил все тот же вездесущий Дягилев. И на целых два года блистательная Коко стала их добрым ангелом — поселила на своей вилле и фактически содержала. Игорь тогда совсем потерялся и забыл о фамильной гордости. Стыдно признаться, но он настолько привык к ежемесячным выплатам от Шанель, что стал считать их уже не благодеянием, но чем-то положенным ему по праву. Что за гадкие сердитые письма он ей писал, стоило хотя бы ненадолго задержать перевод! Конечно, пошли сплетни, конечно, о них говорили… Вилла «Бель-Респиро» вечно была переполнена гостями, Шанель даже наняла русскоговорящую прислугу… В год их с Игорем знакомства она и создала легендарные «№5». И еще много лет продолжала так или иначе поддерживать Стравинского материально. Но все это будет позже — и уже исключительно по старой дружеской памяти.
Потому что Игорь встретит Веру. Урожденную Боссе, в замужестве — Люри, затем — Шиллинг, а потом наконец — Судейкину. Жену человека, с которым Стравинский связан деловыми и дружескими отношениями, талантливейшего художника… Жену человека, который не стоит ее, не стоит!
…Вера сидит, опустив глаза и безвольно сложив руки на коленях. Все, что она чувствует, это опустошение и усталость. Жизнь стала похожа на бесконечную киноленту. Одно и то же. Расставание с Игорем, за которым неминуемо следуют объяснения с Сергеем. Впрочем, какие же объяснения? Она просто молчит, слушает и кивает.
Порой Вере казалось, что она обречена на любовь «втроем». Она шутила, что, если бы ее портрет писал кто-то из «кубистов», то он представлял бы собой сплошные треугольники. Единственным исключением был первый брак — очень юный, страстный и короткий, расстроенный родителями. Отец, француз Артур Боссе, и мать, шведка Генриетта Мальмгрен, желали для своей дочери лучшего.
Московская гимназия с золотой медалью, университет в Берлине — какой уж тут студент Люри, право слово! Впрочем, надолго оградить дочь от любовных драм им все равно не удалось. Там же, в Берлине, Вера быстро снова вышла замуж — за прибалтийского немца Роберта Шиллинга. С ним и вернулись в Москву накануне Первой мировой. Шиллинг стал актером МХТ, а Вера поступила в балетную школу знаменитой Нелидовой.
Она была невероятно хороша собой — классической «античной» красотой: плавные линии, греческий профиль, завораживающие глаза… И, конечно, не могла остаться незамеченной в эпоху набирающего популярность немого кино. Вскоре Вера уже снималась в фильмах Протазанова и Гардина, сыграла блистательную Элен Безухову в «Войне и мире». Оказалось, что актерским талантом она наделена сполна, и вот уже знаменитый Таиров принимает ее в труппу своего Камерного театра. Представляя ее актерам, он подмигнул: «Не было ни гроша, да вдруг — Шиллинг». Вера вежливо улыбнулась: своим каламбуром Таиров затронул больную струну — ее супруг был игроком.
Там, в Камерном, она и встретила знаменитого Сергея Судейкина, тонкого, нервного, бесконечно талантливого и обладавшего сомнительной славой отчаянного сердцееда. Тот влюбился в нее сразу. Они тогда ставили «Женитьбу Фигаро», Вера там занята не была, но Судейкин немедленно убедил Таирова, что в спектакле необходим испанский танец в исполнении артистки Шиллинг, и придумал для нее невероятный костюм, сплошь расшитый звездами…
…В 1938 году актера МХТ Роберта Федоровича Шиллинга арестуют, обвинят в шпионаже и расстреляют. В истории русского театра он останется первым исполнителем роли майора фон Дуста в «Днях Турбиных», в остальном же его будут помнить лишь как бывшего супруга Веры, недрогнувшей рукой вычеркнувшей его из своей жизни в далеком 1915 году.
Роберт тогда просто перестал для нее существовать. Театр перестал быть необходимым. Москва перестала быть домом. Теперь был только Сергей. С которым она, не заботясь о приличиях, уехала в Петербург. И ради которого отныне собиралась жить. В Судейкина Вера не влюбилась — она, как говорят англичане, «упала в любовь». О, он был настоящей легендой: талантливый художник, гуляка, пьяница, первый донжуан Петербурга. Много позже, в минуту любовной откровенности, он небрежно признался Вере, что в юности дня не проводил, «не употребив две-три женщины». Эти его слова Вера со своей франко-шведской скрупулезностью записала в дневник. Кстати, ее не отталкивала, а скорее интриговала совершеннейшая распущенность Сергея в выборе объектов страсти, среди которых были и знаменитые петербургские красавицы, и богемные дамы, и прачки… и мужчины, мужчины — тоже. Вере удалось невозможное, реальное только в дамских романах, — приручить и «одомашнить» развратника. То, что оказалось не под силу другой: к моменту их встречи Сергей был женат.
…Только ледяное спокойствие Вера могла противопоставить гневу своего мужа, его крику, злобе и обвинениям. У нее были свои способы. Можно вонзить ногти в ладонь и отвлечься на боль. Можно смотреть Сергею в глаза и с разными интонациями повторять про себя «не люблю, не люблю», давая то Офелию, то Марию Стюарт, то Джульетту. А можно — и это приятнее всего — просто представлять себе Игоря. Как он смотрит ей в глаза, как прикасается к ее руке, как мелькает его перо, расставляя нотные значки. Как от него пахнет чудесным горьковатым одеколоном, как безупречно подстрижены его усы, как звучит его голос — глуховатый и теплый. Она уплывала туда, губы Сергея шевелились — а звука не было. Чудесно...
— Послушай, я не могу без тебя. Я пропаду без тебя. Я — это ты. Я только тобой жив!
Это он уже не кричал. Это она услышала. Звук вернулся.
...В июне 1917 года они с Сергеем уехали в Крым. Так, сами о том не подозревая, они пустились в бесконечное путешествие, навсегда расставшись с домом. В Крыму — Алушта, Ялта, Гурзуф, Мисхор, Коктебель, — они пережили революцию. В тесном кружке таких же обездоленных беглецов — политиков, актеров, художников, писателей — гадали о будущем. В феврале 1918 года расписались — в странном учреждении хмурый представитель новой власти небрежно проштамповал документы, и ничего не изменилось, просто Вера официально стала Судейкиной. Дальше были Новороссийск, Тифлис, Батум, Баку… Гонимые ветром, они не теряли надежды. У них было за что держаться: они держались друг за друга.
Все это время Вера вела подробные дневники. Она описывала нелегкий «чемоданный» быт, хозяйственные хлопоты. Теперь ей приходилось быть не только музой, но и прислугой, и эти новые обязанности она с легкостью приняла на свои плечи. Стирала, готовила, доставала продукты, убирала… Но ни на секунду не оставляла своего главного предназначения — быть слушательницей и собеседницей Сергея. Тот справлялся с ситуацией гораздо хуже — стал истеричным и нервным, бесконечно чего-то требовал и в чем-то упрекал. «Ты инертна, ты недостаточно интересуешься моим искусством, когда в последний раз ты читала мне вслух, когда ты найдешь наконец время позировать?!» — тогда Вера впервые научилась отключаться и гнать от себя чувство вины. Уставшая от дневных забот и хлопот, не имеющая возможности поделиться бытовыми тяготами и пожаловаться, она вспоминала, как на днях ходили к Марии Павловне Чеховой, как смешно великий убийца Распутина Феликс Юсупов берет уроки русского языка, которого почти не знает, как у Браиловских спорят о судьбе Крыма — достанется он большевикам, немцам или австрийцам, какие новости приходят из Москвы… И все же любовь не уходила. Под влиянием мужа Вера начала рисовать, не подозревая о том, что живопись много позже станет делом ее жизни. А Сергей иногда словно спохватывался — бросался работать, пытался неуклюже помогать по хозяйству, тащил ее в сувенирные лавочки, чтобы среди бесчисленных безделушек поискать настоящие незаметные жемчужины. Однажды он проснулся в слезах: ему приснилось, что Веру снова выдали замуж за другого. Лица другого он не помнил, помнил только ужас и смертельное ощущение одиночества.
В 1920-м они уехали из Батума в Париж, ясно понимая, что другого выхода нет. Работа у Сергея появилась сразу же: вместе с другом, легендарным Никитой Балиевым, они возродили в Париже кабаре «Летучая мышь», началось сотрудничество с театром «Аполло» и «Русской оперой»… Жизнь в Париже кипела, Дягилев фонтанировал прожектами один смелее другого, впереди была постановка балета «Спящая красавица» с Анной Павловой — и для Веры там нашлась небольшая партия, танцевать почти не нужно, нужно просто царить на сцене, она это умела… Дягилев пригласил Судейкина на деловой обед, чтобы они с именитым композитором Стравинским обсудили будущее сотрудничество.
В ресторан на Монмартре Сергей пришел с Верой. Игорь Стравинский и Вера Судейкина полюбили друг друга с первого взгляда...
— Что ты в нем нашла? Что есть у него, чего нет у меня?! Ладно, хорошо, ты не думаешь обо мне, подумай о его жене хотя бы! Чем она виновата? Ты что, в гроб ее вогнать хочешь?
Вера опускает голову. Сергей совсем ничего не понял — вот уж чего она не желает, так это разрушить жизнь Екатерины Гавриловны. Она не знакома с ней лично, но знает о ней больше, чем о родном человеке. Игорь рассказывал очень много, и пусть слушать было тяжело, причины его откровенности она понимала: он делился с ней всем, что у него было. И своей жизнью, пятнадцатью годами брака с Катей — тоже. Вера знает, он никогда не оставит жену. И у нее даже в мыслях нет осудить его за это. Игорь Стравинский — порядочный человек. Гордый, сложный, порою невыносимый — настоящий шляхтич: род Стравинских ведет начало с 1500 года и упомянут в переписи войска Великого княжества Литовского.
Что она в нем нашла? Уж точно ее обворожила не внешность Игоря. Он был совсем, совсем нехорош собой. Низкорослый, всего лишь 158 см роста, тщедушный, лысеющий, с головой, по его собственному признанию, похожей на яйцо, с огромным носом и ушами… Но при этом он был щеголем, каких Вера никогда не встречала — даже в утонченной франтовской богемной своей среде. Его шляпы, костюмы, перчатки, шарфы и шейные платки, его холеные усы и безупречный маникюр, его одеколон… Его манеры, парадоксальный сарказм, самоирония, разнообразные культурные интересы и глубокие знания... Его гений... И его невыносимый характер...
У Стравинского были свои неприятные странности — скажем, паническая боязнь заболеть. Поэтому Игорь вечно кутался в свитеры и шарфы, скрупулезно вел дневники, в которых записывал подробности состояния здоровья и названия принимаемых лекарств. Он был маниакальным аккуратистом, зависимым от расположения вещей и требовавшим соблюдения порядка во всем.
Раздражительный и эмоциональный, он легко шел на ссоры и впадал то в ярость, то в депрессию. Патологически скупой, экономил на словах в телеграммах и отклеивал марки с конвертов. Кто знает, может, так в нем отзывалась память о страшном времени в Швейцарии, когда отчаяние от безденежья и от того, что все рассчитывают на него одного, захлестывало с головой… Предельно эгоцентричный, сам дирижировал оркестром, уверенный, что другие неминуемо испортят его произведения. А еще много пил. Сам же шутил: «Меня можно называть «Стрависки».
Но этот же человек, все недостатки которого были для Веры очевидны, один умел точно чувствовать, что у нее на сердце. Они совпадали во всем — во взглядах и вкусах. Как раньше Вера одна могла излечить Судейкина от пристрастия к алкоголю, так же теперь она одна умела успокоить Стравинского в гневе или тоске. Он фонтанировал идеями, он необычайно остроумно шутил, он был способен на щедрые поступки, он… он…
— Я ухожу. Я от тебя ухожу.
Вера встает, Сергей растерянно хмурится.
— Вера, опомнись! Ты с ума сошла! Ты пропадешь, он тебя погубит! Он страшный человек, он поиграет и бросит! Вера, я… я не приму тебя обратно!
Вера знает, что примет, конечно, примет. Впрочем, ему не придется — она не вернется. Так действительно больше нельзя. Нельзя строить счастье на несчастье другого, все так. Но что, если несчастный другой — это она сама?! Нет. Впервые за полгода метаний и сомнений в ее уме и сердце рождаются совершенная ясность и пьянящее чувство свободы. Впервые она принимает осознанное решение — и больше не позволяет себе колебаться. Она готова. Пусть Игорю нечего ей предложить — ей есть что дать ему. Ей пора уходить — а там будь что будет...
…Сергей Юрьевич Судейкин уедет в Америку, в Нью-Йорк. С собой он увезет открытку от Веры с изображением статуи Свободы и подписью: «Надеюсь, там ты обретешь свободу». Он будет много работать, в основном занимаясь оформлением театральных постановок, но успеха не добьется.
По приезде даст отвратительно откровенное интервью местной желтой прессе, объясняя свой переезд коварным предательством жены. Он снова вернется к былому разгулу, на сей раз заводя романы со своими студентками, — на одной из них, Джин, он женится, встретив и третью жену в театре — на сей раз в «Метрополитен-опера». Он растратит ее состояние на свои неудачные проекты — к старости Джин Судейкина будет продавать картины покойного мужа и собственные вещи. А сам Судейкин растеряет друзей и умрет в бедности и одиночестве в 1946 году...
Еще почти двадцать лет Игорь проживет, деля себя между семьей и Верой. Та возьмет на себя все, что сможет, станет и музой его, и собеседницей, и секретарем. Им с Екатериной Гавриловной придется вынести знакомство — Игорь этого потребует. Уезжая, он будет писать письма каждой, а они — мериться между собой их количеством (у Веры, конечно, больше). Все чаще он будет брать с собой на гастроли Веру — и не раз Кате придется униженно писать любовнице мужа, прося о помощи: Игорь все чаще будет забывать высылать семье деньги на содержание. Вера познакомится с его детьми — тем ничего не останется, как просто принять ее неизменное присутствие в жизни отца. Потом будет страшный 1939 год. Сначала умрет мать Стравинского Анна Кирилловна, так и не узнавшая об отношениях сына с Верой.
Потом — его дочь Людмила, а следом, почти сразу, угаснет и Катя. В 1940 году Игорь и Вера переедут в Америку и поженятся — церемония будет такой же гнетуще формальной, как с Судейкиным: просто штамп равнодушного чиновника. Новая родина, новая жена, новая жизнь... Красавица и чудовище: тщедушный маленький Стравинский — и высокая роскошная Вера... Странно, но у всех эта пара будет вызывать ощущение полной гармонии, притягательности и взаимной любви. Стравинские купят дом в Голливуде и проживут вместе еще 30 лет, объездят весь мир, рукоплещущий гениальному композитору, при жизни ставшему классиком. Вера неотлучно будет рядом с мужем, ведя его дела, выступая менеджером и переводчиком. На ежедневном расписании Игорь будет приписывать сверху: «Сначала ты меня поцелуешь». А уже в глубокой старости, незадолго до смерти, когда Вера попросит мужа расписаться в каком-то документе, вдруг вместо этого напишет по-русски: «Как же я тебя люблю!» Последнее его произведение, нежный романс «Сова и кошечка», будет посвящено Вере.
Игорь Федорович Стравинский умрет в 1971 году, не дожив двух месяцев до 89 лет. Вера похоронит его в Венеции, так напоминавшей мужу любимый Петербург. Рядом с Дягилевым, который когда-то их познакомил. Сама же она доживет до 94 лет — и отнюдь не в забвении. До глубокой старости Вера сохранит красоту и обаяние и будет окружена друзьями и поклонниками, принимая гостей в роскошной нью-йоркской квартире с видом на Центральный парк. К бережно сохраненным посвященным ей поэмам Кузмина и стихам Мандельштама добавятся восхищенные строки Бродского и Довлатова. Она опубликует свои дневники и переписку со Стравинским и до конца жизни будет заниматься живописью и выставлять свои работы — фантастические пейзажи в абстрактном духе. Веры Артуровны Стравинской не станет в 1982 году, ее похоронят рядом с мужем.
Все это будет. Много позже. А сейчас Вера уходит, не оглянувшись на мужа, на собственные портреты, на прежний дом и прежнюю жизнь. Солнце слепит глаза. Сейчас она пойдет к подруге, попросит приюта, а потом отправит Игорю телеграмму.
28 мая 1922 года начнется ее новая жизнь...
|