Самое удивительное в этой переписке то, что поэты Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке никогда не встречались вживую. Они познакомились благодаря другому поэту — Борису Пастернаку, а дальше были только письма. В их разговорах ничего повседневного и будничного, у обоих труднейшие судьбы, но здесь это отходит на второй план. Реального мира для них как будто бы не существует, а существует только поэзия. Они говорят на одном языке, любуются найденными словами и метафорами. Их переписка – выход в стратосферу, где все земное и человеческое кажется несущественным.

Ожидание встречи – ключевая тема их писем. Но их знакомство так и не состоялось: здоровье Рильке было очень слабым, и он буквально сгорел от лейкемии. Цветаева перестала получать ответы, а о смерти поэта узнала из газет.

 

ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ

  9 мая 1926 года

Райнер Мария Рильке!

Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы – воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение. Райнер Мария — это звучит по-церковному — по-детски — по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, — оно — из прошлого или будущего — издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся — всегда лишь следствие.)

Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.

Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» — степень). Вы — явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы — воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой — Вас.

Речь идет не о человеке-Рильке (человек — то, на что мы осуждены!), — а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке — Рильке из послезавтра.

Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя — во всю даль и ширь.

Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас — означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.

Вы — неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны еще раз родиться.

Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальные слова (ценности) . Если, например, Вы говорите «великолепно», Вы говорите о «великой лепоте» , о значении слова при его возникновении. (Теперь же «великолепно» — всего лишь стершийся восклицательный знак.)

 

РИЛЬКЕ — ЦВЕТАЕВОЙ

 10 мая 1926

Марина Цветаева,

неужели Вы только что были здесь? Или: где был я? Я принял тебя, Марина, всей душой, всем моим сознанием, потрясенным тобою, твоим появлением. Что сказать тебе? Ты протянула мне поочередно свои ладони и вновь сложила их вместе, ты погрузила их в мое сердце, Марина, словно в русло ручья.

Что сказать? Все мои слова разом рвутся к тебе, и ни одно не желает пропустить другое вперед. Чувствуешь ли, поэтесса, как сильно овладела ты мной?

Райнер Мария

ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ

 13 мая 1926

Знаешь ли, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? Бросив первый взгляд, я знаю все — затем — ночь: ничего — затем: боже, как ясно! — и как только хочу схватить это — все стерто: лишь напечатанные строчки. Молния за молнией — вот что со мной творится, когда я читаю тебя.

Райнер, величайшее счастье, блаженство прижаться своим лбом к собачьему, глаза в глаза, а собака, удивленная, оторопевшая и польщенная, начинает ворчать. И тогда зажимаешь ей обеими руками пасть — ведь может и укусить, от одного умиления! — и целуешь. Много раз подряд.

Есть ли у тебя там, где ты сейчас, собака? А где ты сейчас?

Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться.

Марина

 

РИЛЬКЕ — ЦВЕТАЕВОЙ

8 июня 1926 (вечером)

Итак, мое незначительное слово, которое ты воздвигла перед собой, Марина, отбросило эту огромную тень, и в ней ты почему-то от меня отстранилась. Я не мог понять, почему, но теперь — понял. За той моей фразой стояла вовсе не — как ты рассказала Борису... перегруженность, ах, свобода, Марина, свобода и легкость и лишь (ты сама сознаешь это) непредвиденность оклика. Лишь полная неготовность к нему. И с недавнего времени, по-видимому, из-за физического недомогания, — боязнь, что кто-нибудь, дорогое мне существо, будет ждать от меня успехов или усилий, а я не справлюсь, не оправдаю ожиданий. Мне все еще удается одолевать без разбега то, что всего труднее, но внезапная необходимость написать письмо (даже внутренняя, даже счастливая необходимость) страшит меня как самая отвесная преграда: неодолимо.

Должно ли всё быть таким, каким оно тебе видится? Пожалуй. Это предвзятое в нас: сокрушаться о нем или ликовать? Я написал тебе сегодня длинное стихотворение, сидя на теплой (но к сожалению еще не совсем прогревшейся) стене, среди виноградников, и привораживая ящериц его звучанием. Видишь, я вернулся. Однако в моей старинной башне предстоит еще потрудиться каменщикам и другим мастерам. Здесь нигде нет покоя, и сыро и холодно в этом виноградном краю, что обычно был неизменно солнечным.

Теперь, когда пришло нам время «не хотеть», мы заслуживаем отзывчивости. Вот мои маленькие фотографии. Пришлешь ли мне «несмотря ни на что», свою — другую? Я не хотел бы отказываться от этой радости.

Райнер

 

ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ

 14-го августа 1926 г.

Дорогой друг,

получил ли ты мое последнее письмо? Спрашиваю, потому что бросила его в отходящий поезд. Почтовый ящик выглядел весьма зловеще: пыль в три пальца и огромный тюремный замок. Я это заметила уже бросив письмо, рука слишком поторопилась – письмо, наверное, там и останется – до Второго пришествия.

Примерно дней десять назад. Содержание? Письмо и есть – содержание, стало быть, его не имеет, и все же, не вдаваясь в подробности: нечто о том, чтобы спать вместе, тебе и мне (et le lit — table evanouie 1). Постель, чтобы} угадывать вещи,/ видеть чудеса стол — чтобы их делать / их воплощать. Постель: спина; стол: локоть. Человек сам есть постель и стол и, значит, иметь их не должен.

(То письмо звучало совсем иначе, и поезд, который его… несет и хоронит — свистел и выл иначе, чем пассажирский. Если я его услышу, я сразу пойму, там ли еще мое письмо.)

Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы — хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я — за границей! Есмь и не делюсь.

Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры… Ему братом — да, ей сестрой — нет.

Такова я, Райнер, любое сношение с человеком — остров, и всегда затонувший —целиком, без остатка.

В другом человеке мне принадлежит лоб и немного груди. От сердца отступаюсь легко, от груди — не отступлюсь. Мне нужен звучащий свод. Сердце звучит глухо.

Райнер, напиши мне открытку, всего два слова: письмо, что было в поезде, получил или — не получил. Тогда я напишу тебе большое письмо.

Райнер, этой зимой мы должны встретиться. Где-нибудь во французской Савойе, совсем близко к Швейцарии, там, где ты никогда еще не был (найдется ль такое никогда? Сомневаюсь). В маленьком городке, Райнер. Захочешь — надолго. Захочешь — недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости — ты тоже нуждаешься.)

Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?).

Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.

Марина

 

Известие о смерти Рильке принес ей ее знакомый Марк Слоним, предложивший написать статью о скончавшемся поэте. Она отказалась ("не христопродавец"). Оставшись одна после оглушительной для нее новости, ночью, когда все в доме уснули, она села за посмертное письмо.

Так было всегда – письмо спасало ее от любого потрясения. И на этот раз она села за письменный стол. Письмо получилось сбивчивым, нервным и нежным одновременно. Писала на понятном и родном поэту - немецком. Письмо она не правила, отослав Борису Пастернаку таким, как оно получилось. Начиналось оно словами:

«Любимейший, я знаю, что ты меня читаешь прежде, чем это написано».

Седьмого февраля, на сороковой день после смерти Рильке, было закончено второе посмертное письмо - поэма «Новогоднее». В поэме есть всё, все цветаевские интонации и темы: неожиданная смерть поэта накануне Нового года, детали их переписки, родство поэтических душ, трагедия ухода любимого, вопросы жизни-смерти и встречи с Вечностью. Словом, все темы, сквозной нитью проходящие через поэзию Цветаевой.

Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер умер.
Если ты, такое око, смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.

***

С наступающим! (Рождался завтра!) —
Рассказать, что сделала узнав про...?
Тсс... Оговорилась. По привычке.
Жизнь и смерть давно беру в кавычки,
Как заведомо-пустые сплёты.

«Новогоднее» - это еще и причитание о себе, оставшейся в этом мире в полном одиночестве. От этой смерти она действительно не смогла оправиться. Рильке умер, переписка с Борисом Пастернаком постепенно сошла на нет.

В стихотворении Марина Ивановна исповедуется перед ушедшим, искренне и, как всегда, на пределе чувств и бытия. Поэма-реквием - о личной трагедии, своего рода автопортрет, попытка взглянуть на собственную жизнь и смерть. Она давно поняла: жизнь, как она есть, не для нее. Ее судьба – в преодолении жизни.

«Воздух, которым я дышу — воздух трагедии... У меня сейчас определённое чувство кануна — или конца... Ведь я не для жизни. У меня всё — пожар! Я могу вести десять отношений сразу и каждого, из глубочайшей глубины, уверять, что он — единственный. А малейшего поворота головы от себя — не терплю. Мне БОЛЬНО, понимаете? Я ободранный человек, а вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, НИ-ЧЕ-ГО. Все спадает как кожа, а под кожей — живое мясо или огонь: я: Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Все не как у людей. Что мне делать — с этим?! — в жизни»

(Из письма А. Бахраху, 1923 г.)

«Новогоднее» - не про Рильке, оно - про жизнь и смерть Поэта вообще, его встречу с Вечностью, точнее, по мысли Иосифа Бродского, с идеей Вечности. Начавшись с самой высокой ноты,

С Новым годом — светом — краем — кровом!
Первое письмо тебе на новом
— Недоразумение, что злачном —
(Злачном — жвачном) месте зычном, месте звучном
Как Эолова пустая башня.
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины

посмертное письмо заканчивается обратным адресом отправителя, над которым лежит его ладонь, защищающая от капающих слез...

— Чтоб не залили держу ладонью. —

Поверх Роны и поверх Rarogn'a,
Поверх явной и сплошной разлуки
Райнеру — Мариа — Рильке — в руки.

Bellevue, 7 февраля 1927