Уинстону снилась мама.
Когда она исчезла, ему было, наверно, лет 10 - 11. Высокая, статная, молчаливая женщина с плавной грацией и великолепными светлыми волосами. Отец помнился более смутно: смуглый, худой, всегда в опрятной тёмной одежде и в очках. Оба, очевидно, сгинули ещё в одной из первых великих чисток пятидесятых годов.
А сейчас мама сидела где-то далеко внизу с его младшей сестрёнкой на руках. Сестру он не помнил совсем, разве что тщедушной крошкой, всегда молчавшей, с большими настороженными глазами. Взгляды обеих устремлены вверх на него. Обе находились в каком-то углублении: то ли на дне колодца, а может и ещё очень глубоко - и опускались всё глубже. Вот уже они смотрят вверх на него сквозь тёмную толщу воды. Им ещё видно его, а ему их, но они неудержимо всё глубже и глубже тонут в зелёных водах, ещё миг - и те поглотят их навсегда. Уинстон на свету и свежем воздухе, а их засасывает тёмная смерть, и они там, в пучине, потому что он тут, наверху. Но ни на их лицах, ни в их сердцах нет никакого укора, лишь осознание: они должны умереть, чтобы он мог остаться в живых, ибо таков неизбежный порядок вещей.
Во сне он понимал: жизни мамы и сестры были принесены в жертву ради его собственной.

Уинстона поразило, что смерть матери, случившаяся почти тридцать лет назад, трагична и печальна в смысле, который уже утрачен. Трагедия осталась в прошлом, в том времени, когда ещё существовало право человека на личную жизнь, на любовь и дружбу, когда родные поддерживали друг друга в трудную минуту, не задаваясь лишними вопросами.
Память о матери рвала ему сердце, потому как она гибла, любя его, хотя сам Уинстон был слишком мал и эгоистичен, чтобы любить в ответ. Мама отдала свою жизнь бескорыстно, исходя из высокой и неизменной идеи преданности. Ныне, он понимал, такое невозможно. Ныне нет ни благородства чувств, ни глубокой и стойкой скорби.
Всё это Уинстон, похоже, прочёл в огромных глазах матери и сестры, когда те смотрели на него из глубины в сотни морских саженей и погружались в зелёную воду.