Д. Савицкий - Ниоткуда с любовью (1986)
Apr. 27th, 2019 at 3:44 PMentry is in top1000 ratingTop 1000
Зеев и я 2
Роман назван строчкой из Бродского. И вообще, ассоциаций просится сразу несколько.
Во время чтения всё время вспоминается Довлатов. Это одна эпоха, одно поколение, в чём-то похожие судьбы и одно настроение. Хотя ... Довлатов по-еврейски ироничен и самоироничен, по-армянски мягок, Савицкий же по-русски жёсткий и прямой. Ни к себе, ни к своим персонажам никакой снисходительности. И ещё. Савицкий сложнее как писатель, в хорошем смысле. Язык, композиция, сюжетные линии... Роман в романе - не простой приём.
И обжигающая, серьёзная, любовная линия. Его роман с француженкой в то время, когда он был ещё невыездным советским. На ум приходит Высоцкий с Мариной Влади. Но Савицкий ни разу не Высоцкий, ни в каком смысле, да и его Лидия - не Влади. Он уехал во Францию фактически из-за неё, но не к ней. Во Франции у них уже не сложилось ничего (хотя было бы логично).

Я поставлю здесь несколько цитат. О Париже и о русских эмигрантах.

О Париже:
**
В будние дни нет ничего лучше на свете пустого огромного парка Сен-Клу. Толстый ковёр ржавых листьев съедает все звуки; небо сочится такой густой синевой, что не приведи господь когда-нибудь заглянуть в такого же цвета глаза… взмокший фотограф и две манекенщицы в пелеринках, шляпках, перчатках, вуалетках, с зонтиками, сумочками, сигаретами в мундштуках, с чисто вымытым пуделем цвета сливочного мороженого, со скучающим ассистентом (фляжка скотча в руке) – всё это танцует на маленькой, полной золота поляне, с косыми дорогостоящими лучами позднего солнца, бьющего сквозь облысевшие кроны.
Город виден внизу, серое стадо крыш, пылающие румянцем окна. На пушке телескопа кимарит ворона, изредка давя косяка. И кроме полицейского в воротах, полоумной старухи на пеньке, фотографа с друзьями – в парке ни души. Идеальное место для любви или убийства.


Об эмиграции 70-х
**
… друзья по Москве и Питеру, перебравшись в Париж, узаконили немыслимо разнузданный тон, за которым сквозили разочарование и неуверенность. Селились они ближе к Латинскому кварталу, вечера просиживали в одних и тех же брассри и … пережёвывали заплесневелые, всё более неузнаваемые истории из бывшей жизни. Большинство, уехав, никуда не приехало, и из не захлопнувшейся двери прошлого тянуло сыростью и неодолимой хандрой.
**
Бывшие жертвы цензуры сами становились цензорами, бывшие борцы за свободу – боссами этой свободы, а проповеди о терпимости кончились мордобоем и хамством. В структуре западной русской прессы проглядывала до тошноты знакомая однопартийность, запрет и умалчивание были правилами, и было впору начать создавать свой парижский самиздат. Тот, кто был аутсайдером в Союзе, оставался за бортом и здесь. Люди жили на политический капитал московских акций десятилетней давности. Деньги и внимание местной прессы, отсутствие потенциальной критики меняло их на корню. Мегаломания процветала. Каждый пророчил и писал свой апокалипсис, а приодевшись и обставившись, крыл гнилой запад.[…]
Всё это было не смешно. Языков никто не учил, новости с опозданием на неделю приходили в интерпретации кривобокой, однопартийной «Парижской правды». […]
Самой замечательной метафорой был переход части бывших антисоветчиков на просоветские позиции. Многие действительно лучше жили в Москве – кусок пирога, которым им затыкали рот, казался им теперь амброзией богов. Идеализм большинства, споры о месте русского народа в истории, полуночный захлёб стихами кончился вопросами – есть у тебя машина? В престижном ли квартале города ты живёшь?
Престиж! Каждый приехавший, прежде чем снимал угол, заводил себе роскошную визитную карточку - «Аркадий М. Рататуев – борец за права».
Унижение прошлого не смывал и ветер с океана. Спорадические издания частенько выходили под названием «Я» или «От Я до Я». (по-моему, это привет Лимонову)