Автор: Ярина Катич
Хранимы будут сердца любимых.
Хранимы будут тела любимых.
Хранимы будут души любимых.
Ибо нет той силы на свете, которая может разорвать священные узы истинной любви.
Страшна, черна зимняя вьюга вечером в чистом поле. В непроглядной мгле не увидать ни огонька теплого, ни звездочки, что приветливо с синего неба на землю смотрит. Только ветер, яростно гоняющий острую ледяную крошку по бескрайним просторам пустоши. Рвет он, мечет, беснуется — время его пришло. До самого утра не уступит он власть свою и не покорить его, не остановить до тех пор, пока солнце снова на небосвод не взойдет, да землю приветливо не обогреет.
В эту суровую зимнюю ночь вдоль опушки занесенного снегом леса, что около пустоши растет, борясь с разыгравшейся вьюгой, шел седовласый мужчина. Со стороны могло бы показаться, что путь его пролегал среди бело-пенных волн неведомого моря, будто от сапог его снег сам в стороны расходился. Сильна казалась воля его и даже ветер могучий, неустанно бросающий в путника щедрые горсти колкого снега, не в силах был тягаться с его упорством. Да только не было в ту пору людей сторонних, кто бы чуду такому подивиться мог, все по избам сидели, у печи грелись, прислушиваясь к завыванию в трубах да головой покачивая. Страшная ночь выдалась, ох страшная!
А путник шел, не замечая, что ветер жестокий давно уже вырвал застежку плаща его, от чего капюшон сполз, отдав на поругание непогоде беззащитную седую голову. Лицо мужчины с тонкими устами, узким носом и необычно раскосыми глазами, в отличие от белоснежных волос не выказывало признаков возраста, будто незнакомцу был ведом секрет вечной юности, вяще дознаваемый героями древних сказаний. Кафтан и штаны, хоть и сшитые из шерсти архамийских коз да пропитанные добрым барсучьим жиром, все ж не могли заменить добротного мехового кожуха — не берегли несчастного от пронизывающего до костей ледяного ветра. Но и холод не беспокоил путника: нос и щеки не загрубели, покраснев от мороза, губы напротив, остались алыми, а на ладонях даже рукавиц не было. Казалось, что и снежинки, падая на ресницы и волосы его, исчезали в одночасье, словно снятые чьей-то невидимой заботливой рукою. Так и шел он упрямо в ведомом одному ему направлении, не беспокоясь о поиске верной дороги — будто ноги сами вели его сквозь ледяную мглу.
Тепло было путнику. Тепло и сухо даже в лютую непогоду, царившую над здешними землями. Думал он о том, как к ночи доберется до родимой избы, отворит ворота, постучит в запертые на ночь ставни, наслаждаясь запахом дров, прогорающих в печи. Как стукнет затвор, скрипнет добрая, крепкая дверь — последняя преграда на пути к горячим, любимым объятиям. О том, как снимая суму, раздеваясь да разуваясь, привычно пожурит жену за то, что пса никак не заведет, в дом кого ни попадя впускает. А она лишь лукаво улыбнется в ответ и перечить не станет — оба знают, раз сторожа не заводит и пришедшим отворяет, то так тому и быть.
Неожиданно седовласый остановился, вырванный из приятных дум донесшимся издали звуком. Повернул голову и, не обращая внимания на свирепый ветер, раздувающий откинутый капюшон словно парус, замер на мгновенье, прислушиваясь. После чего поворотил уверенно, всяким шагом удаляясь от леса все дальше.
— Марик! Ма-а-арик! — слышалось сквозь оглушающий свист вьюги.
Как зачарованный, шел он на звук до тех пор, покуда не увидел двух детей: девочку, что невестой скоро станет, и мальчика помладше. В руках паренька, одетого в теплый кожух и замотанного пуховым платком по самые уши, тлела лучина — бестолковая по такой непогоде, и лишь чудом не погасшая на сильном ветру. Девочка, постоянно путавшаяся в полах непомерно длинной меховой шубки, верно снятой с чужого плеча, крепко держала ладонь мальчика, другой рукой тщетно пытаясь ухватить юркий шнурок сползшего капюшона. Это она кричала во тьму раненой птицей, но заметив мужчину, испуганно умолкла, не зная, бежать им от него подальше аль нет.
— Случилось чего? — звучно спросил седовласый еще издали, давая детям понять, что зла не помышляет.
Девочка только и успела, что переступить с ноги на ногу, но мальчик резко побежал к мужчине, потянув спутницу за собой.
— Дядя, дядя! — закричал он и голос его, казалось, резал собой порывы ледяного ветра, проникая сквозь слои искристых, колючих снежинок точно лезвие тонкого кинжала.
Разящий, звенящий, хрустальный — чужой он в темноте суровой непогоды. Не время ему детской радости лишаться, сталкиваясь с белой пеленой забвения да стужей крепкой. Не время печали ведать. Звучать бы ему в теплом доме радостно, смеяться бы играм счастливо, радуясь детству и семейному очагу.
— Дядя, помоги, Мариказабрала! Вышлаизабрала! Помогитя! — протараторил подбежавший мальчик так быстро, что слова сливались воедино, мешая мужчине понять сказанное.
Нахмурился путник, да только хотел переспросить, как девочка вмешалась:
— Брат наш меньшой, — смущенно пояснила она мягким мелодичным голосом, разглядывая незнакомца и решая, можно ли ему верить. — Забрала его тетя чудная... — запнулась она.
— Кто? — коротко спросил путник.
— Не ведаю, — потупилась девочка. — Не узрела я, а Акир гласит, вышла из метели тетя в рубахе одной, взяла Марика за руку и увела.
Мужчина наклонился к Акиру и, пытливо заглядывая в глаза мальчишки, произнес:
— Глаголь-ка ты мне все сызнова. Тетя во что одета была?
* * *
Сказ детей был прост да краток. Отец минувшей весной не вернулся с охоты и мать решила пойти в услужение людям, чтобы как-то детей прокормить. Но с началом холодов заболела сильно, а осьмицу спустя боги ее к себе забрали. Оплакали дети потерю да порешили, что податься надобно к тетке, что в Кислючем поживает — ни еды, ни денег не осталось в доме. Хоть день пути, да все ж родня встретит, приютят сирот, голодными не оставят. Решили, оделись и потопали. Старшая вон шубу и ту от покойной матери взяла, хлебом соседи поделились и полно — дойдут до Кислючего, там поедят.
Шли хорошо, да как вьюга началась, так и заплутали среди пустоши в в метели жуткой. Пока старшая пыталась путь средь чиста поля выведать, откуда ни возьмись баба вышла странная, забрала, увела с собой брата младшего. Вот и плутают они теперь в снегах, Марика кличут, да все без толку. То ли вьюга следы скрывает, то ли ветер крик уносит — не видать меньшого, не выходит он на зов сестринский, не кричит им из завесы белой — пропал. Неразумный ведь, замерзнуть может в такую непогоду.
Знал путник, что не просто так тетя в рубахе спальной мальчика увела. Утопленница была то, что в прошлую весну сына в Рийне буйной потеряла.
Как сошел лед, вышли женщины на реку стирать, а одна с собой мальца взяла, что дома не с кем оставить. Заигрался он, пока мать белье полоскала, выбежал на склон крутой да и скользнул с берега в холодные воды быстрой речушки — не сберегли.
Мать убивалась, голосила, рыдала, руки заламывала, еле бабы удержали, чтоб за сыном вслед в реку не сиганула. Домой отвели, травами отпоили, да не помогло. Мальца-то к вечеру выловили ниже по течению, а через день и проводили ребенка к богам, как подобает. Но не выдержало сердце материнское потери первенца, с прощального обряда не домой она пошла, а к Рийне. Все сына хотела догнать... да не вышло... сама в реке пристанище нашла. Только вот сына ее боги приняли, а утопленница меж мирами навеки жить осталась, неприкаянная да неупокоенная. Хотела сына воротить, а вышло, что разлучилась с ним навек, в водах жить ей теперь, людям в назидание да на беду.
В непогоду такую, как дети близко к реке подошли и сами того не узнали, так и увела она Марика к себе. Заморозит, водою напоит — сына себе обретет. Знают местные, что три зимы теперь нельзя ко льду хрустальному почем зря ходить, да еще пока солнце почивает и за землей не смотрит. Не слышали этого дети, вот и потеряли брата. Как его воротить, седовласый не ведал. А хоть не ведал, но и оставить как есть не мог — совестно ему детей в беде бросать.
* * *
Он нашел их в двух верстах выше, на излучине Рийны, мирно дремлющей под аршинной толщей льда. В одной только спальной рубахе, с небрежно откинутой назад растрепанной косой темных волос, на снегу сидела нежить, умостившись подле давней ополонки, уже затянутой новым хладным стеклом. Еще недавно была она красива и полна жизни, сейчас же страшные руки утопленницы с синими отросшими ногтями бережно ненькали завороженно утихшего белокурого малыша, чей кожух, платки и толстая вязаная поддевка из грубой пряжи лежали рядом, припорошенные ледяной крупой. Над ними царила тишина. Казалось, и вьюга сочувствует неприкаянной душе, признавая право матери восполнить утрату даже таким обманным путем.
— Пусти его, — мягко произнес мужчина, осторожно подходя ближе. — Пусти, не твой.
— Будет моим, — с твердой уверенностью гласила нежить, все так же склонившись над стынущим дитям. — Мой ушел, Рийна забрала. Он далечень, а я здесь осталась. А как осталась, и мужа потеряла. В Рийне вековать мне без мужа, без сына, — тоскливо вела рассказ неприкаянная. — Ан нет! Сына-то нашла! Мой будет! — со злорадным весельем добавила она. — Чай, место его занять хочешь? — неожиданно спросила сидящая на снегу нежить, коварно заглядывая в раскосые глаза седовласого. — Станешь мужем мне, поцелуй подаришь, детку пущу, — произнесла она, поднимаясь на ноги, но все еще крепко сжимая малыша.
— Коль поцелую, что будет? — глухо спросил мужчина, глядя в большие глаза утопленницы, когда-то яркие, зеленые, а ныне пеленой задернутые, мутные, белесые.
— Застынешь, моим станешь, — с лукавым прищуром пояснила неупокоенная, вызовом отвечая на взгляд седовласого. — Его неволить не стану, пущай берут! У меня муж будет, мы с тобой новых найдем, семью возведем.
— Застыну.... — задумался мужчина и спустя время добавил: — Есть у меня жена уже...
— Мне-то что? — повела плечом нежить. — Муж ты чей, аль нет — я право имею. Мне Рийна право дала!
Задумался мужик. Вспомнил хату свою добрую, бревенчатую, жену родную да дочь новорожденную, стол, что близ очага стоит, да шкатулку резную. Вспомнил и, казалось, теплее ему стало на миг, да пирогами повеяло по ветру. Застынет он аль нет — не ведал того путник. Думы его развеял Марик, на миг дернувшись в синих ледяных руках утопленницы, да судорожно вдохнув морозный воздух. Посмотрел на него седовласый и порешил.
— Коли так, то согласен! — кивнул он, неотрывно глядя на синеющие губы ребенка.
Нежить, не веря своему счастью, ловко воротила стынущего мальчика на снежный настил, враз повернувшись к мужчине. Малыш, очнувшись от морока, удивленно осмотрелся вокруг и, подбежав, цепко схватился за ногу седовласого, прижимаясь к нему всем тельцем и заходясь в безудержной, крупной дрожи. Нареченный утопленницы, не глядя на ребенка, положил ему на голову широкую и теплую ладонь, будто стремясь передать мальчику немного тепла напоследок. Нежить, расхохотавшись, обхватила седовласого за крепкую шею, царапая ее длинными ногтями и жадно впилась в тонкие горячие губы. Уста ее ледяные, но мягкие на миг завлекли путника, даруя ему новое ощущение струящейся в крови вечности.
Отстранившись от мужчины и заливаясь радостным смехом, утопленница принялась приплясывать голыми ногами по снегу, не оставляя после себя ни следа на белом покрывале:
— Мой, мой! Муж мой новоявленный, — кричала она, хлопая в ладоши и заходясь в неистово-нелепом танце.
Губы седовласого начали синеть. Руки впервые за долгое время ощутили холод, а сам он было потянулся за капюшоном, скинутым ранее суровым ветром, да только Марик, все еще преданно держащийся за ногу, вдруг дернул его за рукав, тихо напоминая о себе, да не смея произнести ни слова.
Вспомнил путник, зачем пришел, взял бережно ребенка на руки, как смог закутал в поддевку да кожух, намотав платок поверху. Чуял он, что стыть начинает: покидает тепло тело его с каждым выдохом, леденеет кровь в жилах, руки-ноги слушаться перестают. Что делать с ребенком-то? Как отогреть? Да и сам спасется ли? Ох, не дождется жена мужа с дороги дальней. Не откроет двери дубовые, не кинется на шею, да не обнимет крепко-накрепко, окутывая духом родным, с травами да молоком смешанным.
Чуял седовласый, что подбирается смерть к груди его, недолго осталось живым ходить, чай не Марик — сам согласие дал, заберет его нежить быстрее. Рийна в миг обвенчает, тепло в мир выпустив, льдом и стужей навеки тело окутав. Да только нечему было замерзать в груди странного путника. Не нашла Рийна что забрать, не сумела снегом укрыть тело сильное, да в лед обратить кровь горячую. Отступила река, не в силах холодом связать с нежитью того, кто жизнь свою другой навек отдал.
* * *
Вновь брел сквозь разыгравшуюся вьюгу упрямый путник, прижимая одной рукой теплую, мирно сопящую на груди ношу. Спешил воротить дитя сестре да брату, подсвечивая себе доброй лампой масляной, взятой из сумы за плечом, дабы издали заметить можно их возвращение. Приветит он их в избе родной: накормит, напоит, спать уложит, а после и к родне проведет, заверившись в том, что примут детей как подобает.
Шел седовласый, пересиливая ветер, да тревожась о сопящем мальчике, не холодно ли ему. А в ушах его не сопение Марика слышалось, а все жуткий крик утопленницы стоял, что обреченно голосила вслед:
— Почто?! Почто не стынешь-то?! Почто-о-о!
Но как не причитала нежить, разбивая кулаки о ледяной покров Рийны, неведомо было ей, что у седовласого нет с собой сердца — стыть нечему. Сердце его дома осталось схоронено, подле жены, ведьмы местной, да дочери новорожденной. В уюте почивает родимое, на красном бархате резной дубовой шкатулки, согретое теплом домашнего очага, защищенное от всех невзгод любящей женской рукой. Потому заплутать путник не может, да и холод нипочем. Тепло ему там, где сердце оставил.
Хотите читать больше подобных историй? Заглядывайте в ❖ Lamish ❖ место, где живут истории ❖
