Papaver

Автор: Cezei

Бета: Mioko

Фэндом: Fullmetal Alchemist 

Персонажи: Эдвард/Альфонс

Рейтинг: NC-17 

Жанры: Слэш (яой), Ангст, Психология, Философия

Предупреждения: Инцест

Размер: Мини, 7 страниц 

Кол-во частей: 1

 Впадая в панику люди начинают чувствовать — и правду говорят, что чувства губят людей – особенно в такие моменты. Когда руки, преподнося стакан, начинают колотиться, то толку нет от помощи твоей, и голова забита только шелухою, и перепутать мак с болиголовом, или ошибиться в дозе – слишком просто. Всё сливается только в чувство страха, притупленного понимая, полной эрозии натурального восприятия. Только красноватая пелена, как будто разум и тело переживают сильную агонию. Иногда, даже лучше, что металл не может колотиться и измываться от пустоты страха, он не имеет наполнителя и по этому, просто сливается с ним. А душа рвется к отчаянию.

— Ни-сан, ни-сан! Очнись, пожалуйста, очнись! Ни-сан…
Детский голосок отдается эхом в двухметровых доспехах, дрожь как будто и правда передается от голоса к кусочкам не очищенной земли и дальше, волнами, по жестокой поверхности стали. Он дрожит. Дрожит так, что готов сорваться на крик, и сразу замолчать от ужаса, от кома в горле – детский голос так сильно отталкивает от жестокой критики, что и правда хочется только подойти и обнять эту груду металла, лишь бы только этот воющий от боли голос перестал эхом нестись по комнате. Комната так гнусно освещена, что практически ничего не видно. Большая комната с множеством полок, кучей наваленных в углах вещей, столом и диваном – вот что можно было рассмотреть. Отдельную часть интерьера можно было вынести в железных доспехах, но ведь это и был тот самый голос. Доспехи клонились головой вниз, к дивану, в глуби которого лежал человек. Мальчишка с растрепанными волосами лежал с закрытыми глазами, очень слабо поддаваясь вентиляции собственных легких, из-под черной майки только и проглядывались движение грудины. Элрики находились в пустынном доме, после сильного сражения, они ослабели: Эдвард был ранен, причем не понят, куда и с какими последствиями, но в себя он не приходил вот уже час, лицо сильно побледнело, кровь словно через поры испарилась в смятый воздух комнаты; Альфонс был не лучше, лишь только разница в том, что он мог ходить. Не много пользы было от этого: он измерял большими шагами комнату, каждую секунду оборачивая свой шлем к брату, обходил младший и весь дом, не находя кроме барахла ничего полезного. Да и что было полезным, он точно не знал. Из не открываемого рта всё время вырывался писк: «Ни-сан! Эдвард!». Чего только не было в этом монологе, в одно время он становился похожим на мольбу, почти ощутимы были слезы из душевных рваных ран, а иногда мольба перерастала в проклятье, винившие во всем дар брата искать себе неприятности. Снова круг по комнате, а в лице Эдварда не дрогнул ни один мускул, не изменилось очертание строгих бровей сдвинутых в переносице, ни высокоподнятых уголков губ. 
Альфонс вспомнил, что на кухне он еще не был, и хоть нельзя было назвать Ала любителем розовых фартуков и ванильных пирожков, он только что ясно осознал, что именно там люди обычно держат лекарства. Суставы на сбитых латах заскрипели, он поднялся и вышел в узкую дверь. В шкафчиках стояли пустые жестяные банки из-под давно использованных специй, пакеты с разными травами столетнего происхождения, тонкие флакончики с ароматными маслами, разными выжимками и спиртованными угрями, ящерицами и прочими ползучими гадами. Альфонс щепетильно пересматривал все банки, высматривая хоть что-то знакомое, а потом из «знакомого» исключал не нужное. Три шкафчика таили в себе только чаи и всё вышеперечисленное – но, вот в четвертом, Альфонс нашел кое-что интересное. В плотно закрытых банках стояли травы, действие которых, могло вызывать либо помешательство, либо галлюцинации, слабость, отравление, смерть. Он не знал каждою растительность от кончика листка до корня, но читал про яды растений в каких-то книгах, которые хотя бы чем-то могли помочь продвинуться им в изучении алхимии. Чтобы брат проснулся, нужно был какой-то опиат, алкалоид, возможно, в некоторых дозах, в специально выделенном состоянии, в четко поставленной рамке химического строя он бы и дал импульс нервной системе, а та в свою очередь вытолкнула Эдварда из анабиоза. Только дозы Ал не знает, опиат выделить здесь не сможет, да и потратить кучу времени, а в итоге по не знанию отравить родного брата было нельзя, а вернее это было бы сравнено с безумием. «Что же делать?» — единственный кричащий вопрос в голове у Альфонса. Травы из четвертого шкафчика он прятать не стал, просто оставил их на столе и вернулся к Эдварду.
— Братик, что же мне делать с тобой? – такая безвыходность касалась закаленного разума редко. Ведь многое случалось, и о том, что могло случиться еще больше, и еще хуже, Альфонс знал с самого детства – без брата только он выхода найти не мог, особенно когда выход нужно искать именно для старшего. Сейчас они находились вдали от столицы, на севере, до железной дороги не меньше чем шесть миль, до станции всё десять – идти с братом, означало бы обречь его на смерть. Он либо замерзнет, либо так и будет спать, а потом просто перестанет дышать, а ведь Альфонс даже не сможет проверить теплый он или холодный, не сможет помочь ему, в крайнем случае. Оставаться здесь было самым разумным решением. До утра, пока не кончится метель и буран, пока снег не перестанет засыпать окна и двери, а сойдет в свои покои на высоких сугробах. Альфонс снова занял пост напротив брата, не отрываясь, он смотрел на него, иногда трогая своей большой ладонью за руку, но быстро убирая железо от наверняка теплой руки. Он сейчас выглядел таким спокойным, уравновешенным, не способным на глупость – выглядел совершенной противоположностью себя, и в тоже время был собой. С этим упрямым, хранимым всегда выражением лица. Альфонс улыбнулся про себя, а тревога как-то даже покинула его, отступила на какое-то краткое время. Они дрались сегодня, дрались во всю силу и волю, выступая друг за друга каменной стеной. Ал даже не помнит, как Эдвард потерял сознание, он просто пропустил последний удар, рухнул наземь, а младший брат добил его соперника, закрывая схватку в пользу Элриков. 
Вдруг тело Эдварда изогнулась дугой, его спина выгнулась, на шее вздулись вены, а лицо вмиг стало красным! Брата как будто пробирали судороги, его то отбрасывало обратно, то снова проводило сквозь него сильный разряд тока. Дыхание его начало шипеть, как будто в легких копилась жидкость, глаза оставались закрытыми, а губы сжаты в полоску, из них не вырывается звук, только шипение его оседающего легкого. Альфонса носило по комнате как ужаленного, но он не мог себя собрать, брата всё время сотрясали судороги, а вены на шее и руке стали выступать сильнее. Снова страх и голова как камень. Но, как только Ал в очередной раз бросился к дивану, Эдвард замер, перестал извиваться, и возлег на кровати в прежнем положении, только лицо его каждую минуту меняло свое выражение, и то и дело, искажалось болью. Сейчас брат всё чувствовал, лихорадка пришла неожиданно, а боль настигла его врасплох, в сознание он так и не пришел, но ясно было, что там где он был раньше, сейчас очень плохо. Дрожь сотрясала его тело, мелкими волнами накатывающего жара, который Ал не чувствовал, но видел по красным пятнам на лице и испарине на лбу, висках, даже вокруг каймы губ. Боль шла, скорее всего, где-то из района живота и груди, протез Эдварда каждый раз дергался к этим местам и сжимал на них ткань одежды, но потом отпускал, роняя конечности на мягкое покрытие дивана без сил. Альфонс долго смотрел на брата, потом ушел на кухню и вытащил единственную баночку, с содержимым которой он был знаком – мак. Коричневатые головки мака, сохраняли в себе еще не завершенный плод, который как раз и имел большую силу. Даже не смотря на то, что головки мака высохли, а зерна почернели, молочко испарилось, то зерна все еще сохраняли в себе львиную дозу алкалоида. И его не нужно было вытягивать сложными опытами – достаточно просто было проварить его пару минут. Ал зажег конфорку, поднес спичку и газ голубым цветом вспыхнул на кайме железа, он сразу стал блистать оранжевым цветом на кончиках лепестков, а это значило, что вещества в стоявшем баллоне оставалось мало. В ковш была вылета кружка воды и выброшено около сотни зерен, они закипели и, проварившись пару минут, окрасили воду в приятно-золотистый оттенок. Ал снял с огня жидкость, перелил в чашку и отнес к брату, одежда промокла насквозь от пота, волосы прилипли к щекам и лбу. 
— Ни-сан, выпей это. Должно стать лучше… – словно шептал сам себе младший брат, поднося к синеватым губам не много остывший навар. Эдвард не глотал, вода сама прошла в глотку и дальше в пищевод, оседая в желудке. Альфонс сел и стал ждать, когда же наконец мак подействует и успокоит мучение брата, хотя бы ненадолго. Эдвард успокоился, лихорадка стала по немного отступать, а пот становился холодным и остужал распаленное тело. Ал снял мокрую одежду и закутал слабого брата в старые пледы из мягкой шерсти, которые услужливо грели кожу. В камине, который давно никто не растапливал огонь, он разложил пару валявшихся стульев, поломав их на мелкие обломки, они отдавали тепло, а дым выходил в трубу, которая на удивление не забилась после долго неиспользования. Эдварда он перенес поближе к огню, чтобы тот не замерз. Резкий перепад внутренней температуры, может вызвать осложнение. Ал держал брата на руках, стараясь не задевать его оголенные участки коже собой. Он смотрел в лицо брату, и думал о том, что привело их сюда, почему они здесь застряли, и в самом конце – как отсюда убраться. Эдвард лежал спокойно, мирно посапывая, казалось, что он действительно спит, а может, это так и было, во всяком случае, дыхание ровное, а боль больше его не беспокоит.

Maturus papaver 
— Триста грамм железа, никель пятнадцать грамм… — два маленьких человечка творили названное искусство. Эдвард старательно выкладывал в середину круга преобразования материалы, а Альфонс, стоя на коленках, аккуратно и медленно водил мелом по деревянной поверхности пола, чертя последнюю линию ромба. Самый разгар лета, а они засели среди пыльных полок и книг, окружая себя кучей собственных записей и каких-то набросков отца. Другие дети, даже Винри, кружили в летнем дне, погружаясь в тепло, забавляясь в прохладной реке, оставляя следы на земле после высоких каменных замков из обтесанных галечек. Винри правда тоже была занята, перебирая любимые гайки, раскладывая их по коробкам и относя бабушке, но она хотя бы сидела под дерево и дышала воздухом. А эти двое только и делали, что закрывались в куче всяких мятежей из старых книг и трактатов. Их мама сейчас пекла что-то вкусное, сквозь щель внизу двери просачивался сладкий запах теста и яблок с корицей, и это однозначно торопило маленьких Элриков. Они собирались создать не большую фигурку, и подарить маме, а она взамен отдаст им сладость – разве это не равноценный обмен? И, правда, это прибавляло и сил и желания. 
— Готово! – два голоска радостно вскрикнули и встали на ноги, по обе стороны от широкого круга и маленькой горки элементов. Комната была наполнена ожиданием и жгучим интересом, он так и скакал в золотых глазах братьев, словно задевая там врожденные таланты. Через минуту, из пола исходил только маленький дымок, и когда братья подошли к центру, то увидели не большую лошадь и стоящего рядом наездника. С формой было всё правильно, металл чисто слился в реакции, а размер был просчитан с ровной долей металла. У них вышло, и это было главной наградой после кучи потраченного времени на книги и сложные схемы, на изучение каждого элемента в толстых фолиантах. Когда они сбежали по лестнице вниз, мама обернулась и улыбнулась своей нежной улыбкой.
— Мама, у нас получилось! Вот! – и две пары ручек протянули ей фигурку, с невероятно счастливыми лицами, улыбками и сильным урчанием в животах, от стоящего в духоте запаха пирожков. Триша снова улыбнулся, внимательно всматривалась в произведение искусства своих сыновей.
— Вы его сыновья. – она всегда повторяла это, когда у её сыновей что-то получалось, только после она всегда как-то улыбалась печально, всматривалась вдаль горизонта, думала о своем и почти не слушала окружающих. Эдвард вечно надувал щеки и поджимал губы, начиная бухтеть, а Альфонс только начинал покрываться маленьким, скромным румянцем, и смотреть в пол. Такие слова ему всегда льстили.
— Ты молодец. – одновременно засмеялись братья оборачиваясь друг к другу и обнимая за мелкие плечи…

Medius papaver.
— А-альфонс. 
Стон сорвался из уст Эдварда, и он слабо шевельнулся, и только после того, как он привстал на локте, глаза его открылись, натыкаясь на брата. Весенний луг, который пах своими яркими травами, падающими россыпью по яркой зелени и высокими золотым колоскам, небо голубое и держит в себе парирующие молочные облака. Эдвард затылком чувствует худощавые колени, а в глаза ему светит, белозубая улыбка Ала. Его брата. Который сейчас сидит уже взрослый, в своем теле, его короткие золотые волосы, так идут к золотым глазам. Он вот здесь рядом с Эдвардом – но как? Эдвард резко поднялся, коснулся лица, и ему показалось, что сейчас касается своей мечты. Мягкая, гладкая и самое главное теплая кожа, касалась его пальцев, а брат немного хмыкнул и улыбнулся еще более добро и ласково. Эдвард содрогнулся, вспомнив, откуда он знает это место. Такой же луг и река была возле их дома, совсем недалеко, стоило только, отдалится от каменной кладки, и они попадали в этот дурманящий запах. 
— Где я? – осипший голос, прозвучал сорвано, как будто Эдвард только что битый час кричал. Шок еще не прошел, разум не верил, что перед ним его брат, а сердце только отчаянно рвалось. 
— Эдвард, я твой брат, не смотря на то, что мы только в твоей голове. Ляг, – и сильная рука Ала, такая ощутимая легла к нему на плечи и надавала на ключицу пальцами, он снова положил голову на колени брату и все еще всматривался в это дивное лицо. Он так мечтал бы видеть это в реальности, но теперь уже точно было ясно, что это всего лишь сон, какой-то сладкий и в тоже время жестокий дурман. Эдвард молчал, только смотрел в осветленное солнцем лицо брата, то и дело, стараясь запомнить, куда углубляются ямочки на щеках, а как морщатся уголки глаз под особенно ярким лучом. 
— Мы бегали сюда каждый день, валялись в траве, когда были детьми, и мама никогда не могла найти нас. Пока Винри тайком не пробралась сюда, и не разгадала наше место. Здесь было всегда тихо, почему-то даже птицы не летали. Помнишь? – он посмотрел на Эда и рассмеялся, смотря в его ошарашенное лицо. – А потом, после того, как я был заточен в доспехи, мы здесь дрались. И я часто выбрасывал тебя в реку.
— Да, и я тебе тогда еще обещал, что обязательно зашвырну тебя когда-нибудь тоже. – как будто случайно вырвалось из губ Эда, воспоминания как живые плясали перед ним. И казалось, что он вправду видит двух маленьких детей, которые бегают и опрокидывают друг друга на мякоть травы, выискивают в кустах сладкие летние ягоды, а осень складывают яркий красно-желтый букет для матери. Вот перед ним два брата, которые так сильно разняться от тех двух детишек, они дерутся, стараясь быть быстрее и сильнее. Хотя здесь не совсем всё честно, ведь метал младшего сильнее, чем половинка старшего.
И снова они здесь, вдвоем, целые и невредимые, как хотелось бы, чтобы это была правда. 
— Альфонс, я верну тебя? 
— Всё зависит от тебя. Да и от меня, во всяком случае, отвечаю сейчас не я, а ты сам. Да, вернешься, рано или поздно, с большими жертвами и муками, но вернешь.
— Так хочется остаться здесь. – прошептал Эдвард, солнце засветило ему в глаза, Ал наклонился и закрыл своей головой горячий диск, на котором в тот же момент, как будто обиженно, что-то полыхнуло. – Что бы видеть тебя каждый день.
— А разве ты не видишь меня? Ты сможешь оставить Ала одного?
— Я…
— Не сможешь, я знаю, а значит – знаешь и ты. Я твой брат, и тебе всё равно, как выгляжу я. Ты сделаешь всё, чтобы вернуть меня и тебя, но любить от этого меньше ты не будешь. 
— Да. Правда, наверное. А что со мной? Почему я вижу тебя? 
— Ты под действием необработанного опиума. Мак, отличное средство для снятия боли, хоть и запрещенное. Ты очнешься, только стоит подождать.
Альфонс склонился и поцеловал Эдварда в лоб, тот только прижался головой к губам, и всхлипнул. Понимая, что это всего лишь наркотический бред, выдумка, иллюзия, называть её можно как хочешь, но это тепло от губ брата… Он не чувствовал его так давно. 
— Ты должен бороться за меня и за себя… – шепот тоненького голоса брата, над ухом, и глаза снова закрылись. Эдвард поднял руку, еще раз с блаженством коснулся нежной щеки и улыбнувшись, дотронулся до губ Альфонса, просто касаясь их, не проникая глубже в приятную глубинку рта. Они обменивались выдохами и вдыхали уже не только свой воздух, потом губы наконец сомкнулись, заключая истинный поцелуй. Он был желанным. И не важно, что это не был Ал, Эдвард хотя бы признался себе. Внутри себя, наконец, осознавая, что лба ему мало, что касаться он хочет не только руки или лица. А веки в это время становились тяжелыми, поцелуй как будто затягивал внутрь, как будто показал, что больше он не должен увидеть, или услышать. 

Silentium mentis.
Ночь почти кончилась, в переливе между тремя и четырьмя часами ночи, небо наконец-то показало всю свою черноту, а звезды пробились сквозь сжатый холодом пар. Снег прекратился, ветер только иногда сотрясал ветки деревьев, подвывая своим жутким голосом, а сугробы отдавали ему еще свежий ночной снег в порывы воздушных масс. Окна открывали такой вид, но внутрь обогретого дома не пускали свои бледные морозные пальцы. Альфонс сидел с братом на руках, а тот и следа не оставил на своем теле от былой лихорадки, или от жуткой боли, которая сковывала его. Он спокойно спал, кутаясь время от времени в плед, зарываясь носом в ворс, когда сквозняк все-таки просачивался в дом.
— Братик… — обрадовался Альфонс, когда увидел, что Эдвард открыл глаза и сонно стал осматриваться вокруг, рассеяно пытаясь выпутаться из паутины пледов. – Ни-сан, ты проснулся! Слава Богу, я так волновался.
— Ал? Что случилось?
— Не знаю. Ты был без сознания пару часов, потом тебя стало бросать во все стороны, лихорадка держалась часа два, а потом ты спал. Сейчас уже почти утро. 
— Да…. Лихорадка.
Эдвард перестал выпутываться и осел в руках своего брата, который только сильнее прижал все еще слабое тело. Эд уставился в огонь, в глазах стояли слезы, он старательно воротил лицо от младшего брата, чтобы тот не увидел его глаз. Они выдавали его – показывали, что он жалел, что проснулся, хотел еще немного побыть в том сладком сне, где был старый луг и Ал в родном теле. Где он целовал теплые губы, чувствовал аромат, исходящий от кожи, слышал звонкий голосок, который не изменился.
— Эдвард, что такое? – Альфонс все же заметил, как брат кривит губы и судорожно втягивает воздух в легкие, как будто стараясь удержать капельки влаги с уголков глаз. 
— А, да нет. Ничего…
«Борись за меня…» — голос напомнил ему, что его брат, Альфонс Элрик, сейчас бережно держит его на руках, волнуется. Что он еще должен вернуться, что должен продолжать борьбу, которую начал, да еще и втянул бедного мальчишку в свои мутные планы, наивные фантазии. Его брат сидел не на том лугу, а бегал по этому дому, на грани душевного разложения, и они вдвоем еще смогут посидеть на лугу, вдохнуть аромат полевых цветов….Только нужно бороться.
Эдвард повернул голову и улыбнулся, а Ал, смотрел на него, и в глазах хоть и мало что отражалось, но подрагивающий голосок выдавал приступ паники. Эдвард все же высунул одну руку из покрывал, коснулся металлического шлема.
— Все хорошо…— он подтянулся и уткнулся лбом в холодную щеку, металл тут же напомнил, что становится холодно, по коже стали бегать мурашки, но их грел огонь в камине. Спокойствие заполнило пробелы страха у Ала, а Эдвард просто старался сохранить то прекрасное чувство тепла от брата. Пусть это займет долгое время, но все же он коснется его… Он видел в галлюцинациях себя и брата: когда они были совсем маленькими, затем когда не много подросли, и вот, когда он открыл глаза он наткнулся на голосок своего младшего брата – сколько времени прошло, воды утекло, унося с собой кровь, а они все еще вместе. А то, что видел Эдвард на поляне, всего лишь тайное желание. 
— У тебя болит что-то? 
— Нет. – Эдвард прислонился лицом к железу и вдохнул аромат стали, такой едкий, похожий на кровь, но в тоже время, там как будто пробивался аромат тех самых пирожков с яблоками, запаха мела, весеннего луга. Эдвард снова улыбнулся, цепляясь руками за широкие плечи Ала, крепче прижимаясь к нему. Есть кое-что большее, чем простая усталость – опиат, внесенный в кровь при рождении. Преданность, любовь, надежда…

В паре километрах от Граца, Австрия. 6 лет спустя.
Янтарь сиял в высокой лилии, которая распустила свои остроконечные лепестки и дурманила воздух пряным, резким запахом; сапфир нашел себя в фиалке, она же бархатом расстелила свои низкие кустики на чернявой земле, пустила пушистые листья, и открыла темные цветки; гранат был отдан розе, она и вправду налилась тем самым цветом, который играл на солнце в золотых перстнях; скромный и богатый алмаз, нашел себя в речной лилии, которая расположилась в кромке фонтана, пуская свои корни в бурлящие воды, лепестки её светились в редких лучах солнца, которые выбивались из тени. Оранжерея находилась в глуби старого сада, который давно оброс нестрижеными ветками яблонь, груш и слив, но все еще буйствовал зеленью, и баловал глаз цветом весной, трава была почти по колено, колыхалась под ветром, кутая в себя дома пауков и букашек, птицы звенели в воздухе. Воздушность дня была обязана покою, никто не тревожил его взрывами человеческих бомб, не извергал свой едкий дым торфяной пожар в илистых болотах за сосновыми борами, не высыпали люди гниль в горные реки. Сегодня было что-то слишком чистое, чтобы это могло быть разрушено какими-то мелкими потасовками расы людей с природой. Теплица открывала вид на идущий дальше луг, реку, а совсем далеко, где глаз различал только силуэты и цвета, виднелись скалистые черные горы, обрывая свои камни в резаных утесах. На пороге стеклянного домика стояло два человека – оба со светлыми волосами, а глаза отражали солнце и могли создать приличную конкуренцию. Элрики приехали сюда собрать листья и цветки редкого цветка, а заодно и купить билеты до следующего города. Сейчас они просто дышали, вздымая головы вверх и глубоко упиваясь ароматным воздухом. Возле реки стоял раскидистый дуб, у берега виднелся пригород, который давал длинным и массивным корням выход к воде. Камни высовывались острыми обломками из голубой воды, словно большая зеркальная поверхность, река бежала по своему течению, прогоняя воду вперед, не разрешая останавливаться даже на минуту, чтобы посмотреть, как братья сели у подножья дуба, в глуби корней. Альфонс сидел прямо, смотря на тенистую землю и крутя в одной руке желудь, постаревший и покрывшийся каким-то налетом светло-коричневого цвета, а другая рука лежала на груди у брата. Тот удобно устроился внизу, положив голову на колени и защищая лицо от пекущего солнца.
— Ничего не напоминает? – Альфонс выбросил желудь и обратился к брату, улыбнулся ему.
— Да. – Эдвард тихонько засмеялся. 
Дальше, если идти против течения, можно было наткнуться на поляну с цветами. Наверняка, это было именно так. Запах не мог обмануть, это сложнее, чем обмануть глаза. Запахи всегда говорят правду. Эдвард вдруг вспомнил, что видел, когда Альфонс дал ему мак, как ему снился точно такой же день, река и луг, и его брат – он посмотрел на лицо своего младшего, тот смотрел на реку и улыбался одним уголком рта – точно такой же как и сейчас. «Черт…» — только и подумал Эдвард, стукая себя мысленно по голове. Оказывается, он всё знал с самого начала. Или это только совпадение? Могут ли люди знать наперед то, что будет с ними дальше? Предугадать или остановить события?
— Только, не хватает чего-то... – Ал наклонился к лицу брата и поцеловал его в лоб, зарылся носом в волосы и снова глубоко вдохнул, как тогда на пороге оранжереи. Эдвард фыркнул и снова рассмеялся, забыв о галлюцинациях, он положил луку на затылок Ала и передвинул его губы к своим, смыкая поцелуй, завершая аромат окружения, самым сладким, своим и брата.
Не важно, будет знать человек, что случится. Не важно, сможет ли он остановиться, прежде чем совершит ошибку – он найдет свою дорогу, или утонет в реке. Все придут туда, куда искренне желают. Ал на сантиметр приподнял голову и открыл глаза, облизывая губы, улыбка стала полна любви и заботы, именно этого Эд не смог бы увидеть ни в одной галлюцинации. Альфонс поцеловал брата в кончик носа и поставил его на ноги, уводя обратно к теплице, к городу, подальше от собственной реки.