В последние дни Перечитываю прозу
http://gondola.zamok.net/077/77kazanova.htm
Из любимого
Laugh&resurruection (буколические картины)
Сады в Гефсимании хороши на удивление. Сочная шелковая трава, деревья,
полные жизни. Здесь очень приятно гулять днем, отдыхая под кронами
платанов. А ночью, когда все пропитывается прохладой и тягучей росой,
здесь хорошо думать вслух. Мне нравится вот так разлечься на траве,
вытянуть ноги, разжать кулаки и лежать, покрываясь серебристым лунным
загаром.
С рассветом все изменится, но у меня есть около часа, чтоб ни о чем не
беспокоиться и просто помолчать.
За последнее время я говорил так много, что растерял смысл слов.
Приходили люди, усаживались вокруг меня и слушали, слушали. Конечно,
такое внимание льстило мне: преданные глаза, приоткрытые рты... Они
просили меня помочь им выздороветь, и я делал это с легкостью и
удовольствием. Люди передавали мое имя из уст в уста, потому мне были
рады в любом городе. Почти все верили, что я - сын бога, и почитали за
честь приблизиться ко мне.
И только однажды в свалке людских лиц и бед я увидел то, что искал,
наверное, всегда. Не моргая и не щурясь от солнца, на меня смотрели два
черных масляных глаза. Спокойно и трезво разглядывая мою одежду, пыльную
и поношенную, мои грязные волосы и коричневые от глины и дорожного
навоза ступни.
Почему-то мне стало неловко, слова продолжали мучительно бежать из моих
губ тонкой струйкой и, в конце концов, иссякли. Народ начал расходиться.
Ко мне подвели пятерых слепцов, которые верили, что я смогу избавить из
глаза от пелены и двух калек-хромоножек, умоляющих наладить их высохшие
колени. Смоляные глаза тоже не спешили, смотрели, как я исцеляю слепых,
как хромые выпрямляют ноги и принимаются опробовать новую походку,
приплясывая от восторга. Я боялся ошибиться, сделать что-то не так,
посмотреть в сторону, зацепившись своим взглядом за их взгляд. Наконец,
все закончилось. Я остался один с исцелованными руками, совершенно
изможденный.
"Иисус - окликнули меня ровные большие губы, - почему ты говоришь, что
ты бог?" "Потому что я твой бог", - ответил я губам.
"Почему говоришь, что любишь нас?" - тот же звенящий голос, уже
покрывшийся пушком юности. "Потому, что я люблю вас" - произнес я,
обрекая себя на безвластие.
"А ты любишь меня, Иисус?" - рот выговаривал слова четко и округло, а от
того более наполняя их собой. Я не знал, что мне ответить этому рту, ибо
я любил его, только его. И желал его, как может желать измученный жаждой
мужчина глотка хрустальной родниковой воды.
"Ты любишь меня, Иисус?" - рот придвинулся ближе, немного нападая на
меня. Я снова ничего не сказал. Тогда сильные губы схватили мой молчащий
рот и принялись терзать его, пытаясь вызволить из уставшего языка ответ.
Я задрожал и ответил "Да", царапая неуместной кириллицей нежное небо. Я
полюбил его в тот вечер с ощущением, что люблю всю свою жизнь.
Он не верил, что я - бог и всегда смеялся в ответ моим увещеваниям. "Ты
- бог?? - говорил он и обхватывал мои плечи - я не верю этому! Ты б уже
умер от стыда и отвращения за то, что создал такой несовершенный мир!"
"Ты - бог?? - он падал на траву, молодой и сильный язычник - тогда
почему ты не можешь любить, кого захочешь? Почему ты боишься молвы и
часто отводишь глаза??"
Он был прав. Пастбище людей, бродившее возле нас, разорвало бы меня в
клочья, узнай они о том, что моя душа может кому-то принадлежать. Люди
думали, что он - мой слуга, мой ученик, которого я пожалел и пригрел
рядом. Люди не уважали его и не думали, что его можно любить, а потому и
мою любовь посчитали проявлением добродетели. Его звали Самсон. И было
ему девятнадцать лет. Сын мелкого лавочника, промышляющий на жизнь
торговлей собственным телом. Телом, ставшим для меня святым.
"Ты - бог? - заливался он хохотом - тогда почему же ты ходишь в ветхих
лохмотьях и до встречи со мной мылся много реже, чем моются свиньи"
"Ты - бог?? - он косил глаза, смешно корча физиономию - тогда почему ты
просишь уверовать в тебя?? разве ты создал людей, чтоб они верили тебе??
ты - просто ловкий шарлатан, так же легко обворовывающий толпу, как
украл у меня спокойный сон и здоровый рассудок!!"
Что я мог ему возразить?
Я не знал ответов на его дотошные вопросы. Почему я прошу людей
уверовать в то, что я их Спаситель, хотя сам не понимаю, в чем они
провинились перед Отцом. И почему после понедельника неизменно приходит
вторник, а потом - среда, и этот цикл непререкаем. И отчего Любовь,
сотрясающая мое тело, греховна. И как мне войти в его жилы, чтоб больше
никогда не расставаться.
Я молчал и сжимал от бессилия зубы, валился мягкотело в траву и думал,
думал, думал...
Я превратил воду в вино, чтоб напоить его, а он только вытер розовые
винные "усы", улыбнулся мне - "трюкач!"
И пять тысяч человек наелись до отвала семью хлебами, а он собрал крошки
и скормил их голубям. "Как экономны могут быть люди" - сказал он
отчего-то печально.
И прокаженные вопили от радости, сбросив многолетние струпья, падая
передо мной на колени, а он смотрел на них и плакал, проклиная свое
здоровое тело и источенное сердце.
"Ты не можешь быть богом, ты так беспомощен! Ты зависишь от алчных
людей, целующих тебя за то, что ты помог им, принимающим тебя за
Спасителя только потому, что ты даром кормишь их семьи! Какой же ты бог,
если продаешь себя, как презираемая всеми гетера или как я?? И рты
пожирают твое тело и пьют твою кровь, считая тебя посланником Небес
только потому, что им страшно уходить в неизвестность, сгнивая в земле.
люди не будут с тобой, когда тебе это будет по-настоящему нужно, я буду
с тобой"
Я не был для него богом. Он для меня стал им.
Живым и искренним, играющим упругими бедрами и атласными плечами. Поющим
веселые мелодии и смущающим своей наготой даже рыб. Каждую ночь я
причащался, прикасаясь к его снам и поэмам, которые он выдумывал,
зарывшись лицом в мои ладони. Каждую ночь я орошал храм его тела и
молился, глядя на него. Он открывал мне новое небо, расписанное звездами
и облаками. И я складывал уставшую голову к нему на грудь в сладком
оцепенении зреющего кошмара.
Вот тогда я решил умереть, чтоб, воскреснув, вернуться к нему и сказать:
"вот, посмотри, я жив. Снова жив, а это под силу только богу..."
********************************************
Послышались крики, замелькали среди деревьев факелы. Он поспешно вскочил
и, опершись локтями на камень, сложил ладони у груди, несвязно шевеля
губами.
--------------------------------------------
Простыни омерзительно влажные и липкие.., ноет тело.., непривычно
чувствительны ладони...
Неважно. У меня получилось. Все получилось. Нужно только
сосредоточиться, выбраться из склепа и пройти пару улиц. И я скажу ему:
"Теперь ты видишь, что я - бог!?"
Огромный валун у двери откатился мягко и почти бесшумно. Я выбрался на
свет.
День только начинался: пастухи собирали скот и гнали его по улицам,
обогащая полифонию животных звучными ругательствами. И мне так хотелось
все слушать их, слушать, столь прекрасными мне казались их живые голоса.
Солнце только расходилось. Воздух парил над травой, благоухая
умиротворенным ароматом пробуждения. Пыль на дороге, прибитая туманом,
лежала совсем спокойно, как теплое лохматое покрывало.
Я бежал очень быстро, стараясь отворачиваться от редких горожан, потому
совсем скоро был на месте. Постучал в дверь, и она сама вдруг
раскрылась, подчиняясь одному только стуку. Я вошел.
В комнате сидела незнакомая мне девушка. Увидев меня, она упала на
колени, пытаясь дотянуться губами до моих ног. Я отпрянул от нее.
"Иисус, - вскричала девушка - ты наш Господь и бог, ты наш Спаситель!!
дозволь мне сбегать к Марии и рассказать, что ты вернулся??" "Маме? -
растерялся я - да, да, беги".
- И всем людям на улице, кто еще не признал тебя богом, я тоже расскажу
об этом чуде - не унималась она, уже завязывая узел на косынке, - и все
придут чествовать тебя! в мой дом, ко мне, ну надо же, Иисус, ты сделал
меня самой счастливой, придя в мой дом! наверное, никто еще не видел
тебя, я буду первой, самой первой!! бог пришел ко мне перво-о-о-о-о-й".
- "Как в твой дом? это дом Самсона! Здесь живет юноша по имени Самсон!
Где он сам? Кто ты ему?" - сердце заныло ревностью.
Она дрожала в легкой истерии, совсем не слушая меня, щебеча без разбора
имена соседей, молитвы и проклятия. У самой двери я поймал ее за плечо.
- Где Самсон? - заорал я - это его дом, его постель, его запах - я уже
не понимал, что говорю - где Самсон?
- Самсон? - недоуменно переспросила меня девушка - Самсон - продажная
девка? Ты ищешь его?
- Да-да, его! Скорее говори мне, где он!!
Девушка недовольно поджала губы и нараспев проговорила: "Ах, Самсон...
Самсона только вчера похоронили, зарыли, как собаку в землю. Так только
и можно было с ним разделаться, не оскверняя город нечистотами".
Я не понимал, что она говорит, не мог понять...
- Как похоронили? Он что, умер?
- Ну, конечно! Три дня назад. когда ты, Иисус, испустил свой последний
вздох.
- Но почему? Что с ним случилось?
- Самсон объявил себя богом. Во всеуслышанье. Кто мог такое терпеть!!
Самсон, отброс, сучий сын объявил себя богом!!
- И что? Что было потом?
- Толпа забила Самсона камнями, а он еще орал, что его надо распять, как
Иисуса, что с богами надо обходиться одинаково!
Она раскраснелась от возбуждения и даже подпрыгивала на месте.
"А теперь тут буду жить я! - горланила девушка - ну, надо же!! мой дом
теперь благословенен! сам Господь пожаловал ко мне первой...!!" на этих
словах узда, сдерживающая ее, лопнула, и девушка вылетела за дверь,
оглашая улицы громким криком.
Я опустился на стул и закрыл лицо ладонями - мой бог убил себя, что
оставалось мне, богу...?
***********************
Через минуту дом ветхий дом пылал, как хорошо просушенная лучина. Он
стряхнул с коленей остатки табака и с криком рванулся в небо.
Фэйсовка
Описания смерти могут быть очень даже захватывающими. Но мой брат
ненавидел описания. Даже Тургеневские луга и природу в разных
стихотворениях. Когда ему было лет двадцать, он попросту заклеил описания
в книгах картинками. Мама еще сказала, что "Андрей инфантилен" и целый
вечер клюкала валерьянку. Она такая. Нервная. Уверен, мой брат взбесился
бы, узнай, что я расписываю во всех подробностях его смерть. Вполне, между
прочим, героическую. Потому я просто расскажу про поминки.
Как выяснилось, поминки - лучшее, что дает человеку смерть. На поминках
про человека начисто забывают.
Все приехали с кладбища к нам на дачу. Человек пятьдесят. Не разуваясь,
стрясая с каблуков чернозем, вошли в комнату и стали есть суп. Самый
обычный суп с лапшой. Я постоянно бегал на кухню за хлебом, за кастрюлей.
Потом кто-то спохватился и крикнул, что надо выпить. Портрет Андрея в
черной рамочке стоял на радиоле. Мама примостила рядом стопку водки и кус
черного хлеба. Я знал, что Андрея вырвало бы от водки, но смолчал. Мама и
так была не в себе. Мама сидела, закусив черный край платка и смотрела на
меня, не отрываясь. "Теперь, ты - ее последняя надежда" - сказала бабушка.
Мне стало тоскливо. Я ушел курить на балкон.
Когда вернулся, за столом разговаривали о земле. Дядя Игорь уверял, что
земля на кладбище самая хорошая. Самая плодоносная. Там только помидоры
сажать. Мама вспомнила, что нужно принести салат, и отослала меня на
кухню.
Салат всем понравился. Кто-то даже пошутил: "Томаты, как с кладбища!", но
тут же осекся и икнул. Дядя Игорь развеселился. Я - тоже. Кто-то икнул еще
пару раз, а потом предложил выпить. Мама оглянулась на портрет Андрея:
"Вот Андрюшенька уже не выпьет!" и залилась слезами. Ее успокоили. Бабушка
принесла валерьянки. Мама отдышалась.
Все ели. Споро и умиротворенно, словно доказывая себе, что они-то еще
ого-го!, они долго продержатся и всех переживут. Пережуют. Мне есть не
хотелось, но мама пронзительно смотрела прямо в глаза. Я давился, и ел.
Хм. Вкусно. Только очень жирно.
Когда суп иссяк, выпили еще водки. Дядя Саня тихо шепнул мне: "Там, на
балконе есть еще ящик. Так, на всякий пожарный. Имей ввиду." Я сходил на
балкон и принес еще четыре бутылки. Потом прибавил две. Мама сказала:
"уймись!" и показала глазами на Андрюхиного друга, Володю, который, не
обращая внимания на нас, ел остатки салата прямо из кастрюли. Лицо мамы
стало каменным: "Володь, жениться бы тебе!" "Ухум, теть Галя - ответил
Володя - Салат у Вас вкуснющий." Мама всегда была падка на лесть. Она
ласково улыбнулась Володе и сказала. Мне: "Неси пюре и сосиски!", а столу:
"Ну, что, товарищи, еще по одной!" "За что пьем?" - спросил кто-то. "За
здоровье!" - браво отрапортовало левое крыло стола. "Будь здоров,
Андрюха!" - произнес дед пафосно и, опрокинув в себя рюмку, опрокинулся
прямо на бабушку. Та дала ему оплеуху и заметила: "Не богохульствуй".
Андрей в черной рамке смотрел на все это, и нос у него кривился. Наверное,
от запаха водки, торчащей под ним ненужной жижей. Кстати, водку потом
кто-то выпил. Неизвестно кто. Я полагаю - дед.
Пюре было вкусным. С маленькими картофельными комочками, которые приятно
было разжевывать. Но тете Симе это не нравилось: "Не умеешь ты, Галушка,
готовить простое картофельное пюре. Что это? - одни комки..." "Не
нравится, не ешьте, теть Сима!" - заметила мама вскользь. Тетя Сима встала
и вышла из-за стола. Ее никто не проводил. Провожать было некому. Все ели
пюре и сосиски. И всем было вкусно. А привередничать - тетисимина
привычка. Глупая привычка, правда!?
Потом выпили еще по одной. Высокий женский голос завыл алябьевского
соловья. Мама радостно подхватила. Забурчали дедушки. Дядя Игорь начал
бить ритм на краю стола. Сбился. Прекратил. Взял меня за плечо, и мы пошли
курить на балкон. "Слышь, Юр, - сказал он мне нежно и пьяно - Ты вот
парень неглупый, скажи мне, почему человек умирает!? Живет, себе, живет, а
потом - копец! и нет человека." Я собрался было ему что-то ответить, но он
не слушал: "Историю тебе расскажу, паря, закачаешься. Была у меня одна
фифа. Красивая, но старая. Естественно, меня сильного-молодого, любила
дико! Я жил, как у Христа сам знаешь где. И вот, представь себе, ситуация
- как-то ночью..., все дела..., а она вдруг осела чё-то, обмякла и глаза
закатились. Я испугался, чуть в штаны не наложил со страху!" "В какие
штаны-то, дядя Игорь? - он начал меня раздражать, и я перебил - Штанов-то
на Вас при "всех делах" не было!" "Много ты понимаешь, сопля! Сказал - в
штаны, значит - в штаны. Спорит еще. Ну, в общем умерла она, прикинь!!
Опля и все. Врач приехал, посмотрел и говорит: "Ммда, юноша. Не берегли Вы
мамашу-то, не берегли...! ха-ха-ха...грл-грл-грл..." Дядя Игорь хохотал,
зажимая рот ладонью: "грл...грл...грл...", потом посерьезнел, выматерился,
сказал: "Нечего тут. Пойдем!" И мы ушли с балкона.
А в комнате было душно. Пахло чьими-то носками, а, может быть, всеми
носками сразу. Дед нюхал табак и силился чихнуть. Мама разговаривала с
Настенькой о тете Симе и называла ту "старой курвой". Андрей кисло стоял
на радиоле. Кто-то надкусил ломтик хлеба. Рюмка пока была полна. И тут
маму озарило: "Компот!! Юрик, неси компот!!" Я пошел на балкон за чаном
компота из сухофруктов. Налил немного в кастрюлю и внес в комнату. Дед
обрадовался: "Запивон!" Все хлебнули компота. Сахара маме было жаль, и все
скривились. Андрей на радиоле показал мне язык. Я был уже пьян. Мне
хотелось спать.
Но мама хватала меня за руку, тревожно спрашивая: "Куда? Нет. Ты будешь
здесь, со мной. Ты у меня теперь один остался". На ее ресницах светились
слезинки, и было очень жаль маму. Я уснул прямо за столом, уронив голову
на плечо тете Кате.
Проснулся, когда гости начали расходиться. Рюмка у Андрея была пуста.
Андрей выглядел уставшим. Мне было тошно настолько, что я, честно говоря,
немного завидовал Андрею.
Двадцать человек осталось спать у нас. Мама, добрая душа, положила деда
рядом со мной. И я промучался всю ночь, стараясь увернуться от дедовских
пьяных поцелуев. Потом дед уснул и источал перегарные сны. Я смотрел в
потолок и думал про Андрея. Чуть правее женский голос хихикал и говорил:
"Не надо! Прекрати! Не надо! А помнишь, у Протопоповых поминки в ресторане
отмечали?"
Три-ба-да-ду-да
1. Мне было грустно, и потому я сказала ей: "любви нет!" "как нет? - она
вскинула руки - любовь есть!" "нет любви" - возразила я из чувства
противоречия. Тогда она принялась доказывать, чертить на песке теоремы. И
доказала, что любви, и в самом деле, нет. "отчего же мы вместе? по какому
закону" - спросила я. "так теплее" - ответила она, сжимаясь у меня на
плече. Я оглянулась и только тогда разглядела, что мы совсем одни. Вокруг
только цветы и песок. Наверное. Это был первый раз, когда мне захотелось
стать стрекозой.
2. Вчера исчезли женщины. Я проснулась около десяти, а женщин уже не было.
нигде. На улицах встречались только мужчины. Они недоуменно приподнимала
соломенные шляпы, приветствуя меня. И поворачивали голову вслед, реагируя
на запах. А женщин не было. ни одной. Сначала было страшно, потом -
грустно. Через час все наладилось. Не было женщин, но это терпимо.
(прошу прощения за напечатанное непечатное. но лгать - не могу.)
3.Я сказала товарищу: "Давай найдем укромное местечко, где я выкурю свою
послеобеденную сигаретку?" Товарищ ответила мне: "Сигаретка уже третья, а
ты все еще не обедала. Несовпаденьице!!" Мне оставалось склонить голову в
виноватом согласии и увлечь товарища на длинную узкую лавочку где-то в
изгибах школьного стадиона. Я выковыряла из пачки белую сигаретину и
затянулась до отказа. Закашлялась. Товарищ с видимым торжеством посмотрела
на меня. На противоположном конце скамьи жили дети. Школьный лагерь вышел
на прогулку. Пять мальчиков и одна девочка. Лет семи, похожая на маленькую
Шапокляк. Они играли. Шапокляк вставала, уперев кулаки в пояс, и
вопрошала: "Кто ебался с Ельциным?" или "Кто сосал у Андрона?" Все
остальные выбирали жертву, а потом гонялись за ней вокруг скамьи, щекоча и
щипая. Затем, на место Шапокляк становилась зареванная жертва, и все
начиналось по новой. Извержения любви становились все замысловатей, и вот
я уже почувствовала призыв включиться в их игру. Заерзала.
Товарищ посмотрела на меня с ужасом и сказала: "это ведь дети!" - Ага!
Цветы жизни, - хитро ответила я, утопая в табаке. - Это ужас просто! Ты
еще куришь при них! - Нет, это они курят при мне. И не стесняются. Они нас
просто не замечают, ты понимаешь? Вот, интересно, куда же с возрастом
исчезает это качество - не замечать взрослых?
Дети, в самом деле, начали курить. Толстый мальчик вытащил из кармана
смятую пачку, потряс ею перед остальными и с достоинством затянулся. Это
очень хорошо у него получилось. Мальчик был круглый и пускал круглый дым.
В мире, по крайней мере, в данной его точке, воцарилась гармония. Я
позавидовала мальчику среди зигзагов своего дыма. У других курить
получалось слабовато. Девочка сморщила нос и вообще отошла. Ей было
грустно. Она стояла и мяла ладошкой длинный синий подол, и нюхала василек.
Потом к ней подбежали мальчишки, и снова воцарилось равновесие. Они
придумали играть в ебалку. Быстренько составляли пары и заставляли их
"хоть чуть-чуть" поебаться. На публике. Девочка была нарасхват. Однополые
дуэты тоже приветствовались криками: "пидоры!" и смехом. Снова было
весело. И не страшно. Дети прыгали и бегали очень странно. Я подумала, что
так, верно, занимаются любовью обезьянки и трава. Даже не задумываясь, чем
они занимаются. Эта мысль беззастенчиво обнадеживала.
Товарищ почувствовала мое смятение и сказала: "наконец-то ты среди себе
подобных". Я согласилась. Она просто обижалась за все прошедшие ласки, а
кроме того, просто была права. Дети, слегка выдохшиеся, снова присели на
скамейку покурить, но тут на горизонте появилась крохотная фигурка,
изменившая все и сразу. Толстый мальчик ловко передал сигареты в толпу,
одернул майку и взял Шапокляк за руку. "Бабушка!" - закричали оба и
потопали к горизонту. Фигурка, ставшая, действительно, бабушкой, погладила
их по головам, достала из кошелки чупа-чупсы и медленно пошла куда-то.
Шапокляк и мальчик вяло двинулись за ней. Бабушка оглянулась и надтреснуто
крикнула оставшимся на скамейке: "скажите учителю, что Тихоновых забрала
бабушка".
Я сунула зажигалку в джинсы, встала и, не дожидаясь товарища, пошла домой.
К 8-му Марта
- Дззззинь! - провизжал звонок - Дзинь! Дзинь!
С той стороны двери послышались крадущиеся шаги, потом скважина глазка на
миг потемнела, и снова все остановилось. За дверью тихо выдохнули и
отошли. Правильнее сказать, "выдохнула" и "отошла". Это моя мама замерла,
ожидая, когда я уйду.
Глупый и унизительный трюк, ведь я знаю, что она там. И отец, наверное,
тоже дома. Сидит, уткнувшись носом в компьютер. Мне кажется, что он не
прочь повидаться со мной, но мама решила - нет. Значит - нет.
Года два назад, до того, как я познакомилась с Н., родители иногда
приглашали меня к себе: на день рождения или годовщину свадьбы. Мама
готовила ужин, отец надевал галстук. Приходили бабушки, гости. Все
садились за стол. Шумели тостами. Было бы, в общем-то, сносно, но на
третьей рюмке мама начинала плакать и при всех просить меня
"образумиться, не позорить их". Потом успокаивалась, опрокидывала стопку
"за будущего жениха" и, совсем уже хмельно-весело требовала: "Хоть под
первого встречного! Хочу стать бабушкой!, слышишь, доча!?..." Я тихо
выбиралась из-за стола и уходила. До следующего дня рождения или
годовщины свадьбы.
Нет. Не то, чтоб я вовсе не появлялась в их жизни без повода: звонила
раз-два в неделю, покупала маме лекарства, приглашала их к себе, но они
все не могли собраться. Наверное, боялись, что у меня вместо дома притон
с кучей народа и голыми девками по стенам. А может быть, им просто не
хотелось смешивать две разные жизни. Ту, что до сих пор обитает в старой
квартире, с маленькой большеглазой мной, уроками фо-но трижды в неделю,
бронхиальными хрипами, семейными пикниками. И ту, которая родилась и
выросла во мне; только во мне.
Порой я думаю, что эта самостоятельность и есть камень преткновения, а
поверь они хоть на миг, что ситуация находится под их непосредственным
контролем, все бы здорово изменилось. Хотя, притворяться долго я бы не
сумела. Мне жаль их. И всегда было жаль. Особенно, маму. Мама не
приспособлена к ответственности.
Когда случилась моя первая настоящая влюбленность в одноклассницу
Леночку, я стала поздно возвращаться домой и на практике познавать азы
нежности, мама собрала семейный совет. Она спросила, как я отношусь к
Леночке, а я по дурости и по привычке доверять, ответила, что люблю ее.
Папа крякнул и закричал: "Ты хочешь сказать, что ты лесбиянка?" Мерзкое
слово, правда? Особенно, если его орать.
Я не ответила. Мама взяла с полки словарь иностранных слов, нашла нужное
слово и прочла толкование громко, как на уроке. "Противоестественное!
Про-ти-во-ес-тест-вен-но-е!"
Они много говорили. Я что-то обещала. Мама плакала. Глаза в слезах
выглядели оттаявшими и живыми. Папа играл на GameBoy.
С Леночкой мы расстались через три года. Я бросила университет и через
обмороки и истерики ушла от родителей. Нет. Вру. Ушла не так просто.
Мама выслеживала, где я живу. Кричала под балконом, настораживала
соседей. Даже выспрашивала у них, кто живет со мной. Пыталась звонить в
милицию, чтоб "навести порядок". Мама скрашивала мое, пост-леночкино
одиночество, а потом слегла в больницу. Но не с сердцем, а с геморроем.
Смешно.
Я позвонила еще раз. Просто так. У меня в кулечке теплое ореховое
печенье, которое Н. испекла для моей мамы. Н. все время печет его для
мамы и заставляет меня приходить к родителям и торчать у двери. Она
думает, что все, в конце концов, наладится, встанет на свои места, а я
боюсь ей сказать, что мест никаких и нет. Какие там места? Может, их и
вовсе не было.
Н. старше моей мамы на полтора года. Ей сорок четыре. И я люблю ее. Она
хотела познакомиться с мамой почти сразу, как узнала меня. Ей казалось,
мама все поймет, если ей терпеливо и ласково объяснять. Но мама не стала
даже слушать. Швырнула в Н. цветами, обозвала ее "старой сукой", меня -
"продажной тварью" и вытолкала нас за дверь. А потом написала Н. на
работу кляузу. И мы поссорились совсем. Было муторно и грустно.
Тоскливо.
В мамин день рождения Н. и я всегда покупали ей подарки. И на Новый год
- тоже, и на Пасху. Я приходила, стояла у двери со свертками и цветами.
Потом спускалась к соседке тете Гале и просила ее передать все это маме.
Не знаю, что случалось с подарками дальше. Надеюсь, тетя Галя оставляла
их себе. Всякие духи, бижутерия. Ей бы пошлО.
- Дзинь! Дзинь! - напоследок. Сигнал понимает, как нужно звучать в таких
ситуациях, горланит изо всех сил. Я уже не знаю, что случится, если мама
когда-нибудь откроет дверь. Возможно, я обрадуюсь. А, может быть, она
сядет пить чай с ореховым печеньем. И закашляется. Я скрещу руки и стану
смотреть. Смотреть.
и ещё Яшка Казанова ведёт кулинарный блог в моём любимом журнале Сноб