Анастасия Цветаева, сестра Марины Цветаевой об АННЕ ГЕРМАН
"...Где был её концерт? Не помню. Я запомнила только — её.
Мы входили в зал. Я уже любила Анну — не за ту высокую радость, которую она нам подарит, — а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей.
От моего спутника я узнала, что годы назад она, в Италии, пережила катастрофу: в машине, с шофёром, по пути с записи своих песен, ночью на большой скорости потерпела аварию, так разбилась, что её, почти как Ландау,— собирали. Три года лежала она в гипсе — то одна часть тела, то другая. Долго было не известно, не будет ли она калекой... Искусством врачей, а еще больше — своей жаждой жизни, голосом, хотевшим петь, упорством человека и женщины, чудесами массажа и лечебной гимнастики она возвращала — и вернула — себя жизни, движению и — чудо чудес! —пению!
Её голос звучит не хуже, чем до катастрофы. Говорят — лучше...
Еще не взошло из-за гор солнце, но уже лучи золотой пылью легли на вершинах. Еще нет её — ни шага, ни шелеста платья, — но самозабвенно лицо моего спутника.
Очарованность? Преданность? Страх, что концерта не будет, отменят?
Ожиданье зала уже накалялось, перерастая в нетерпение, в усталость, и все-таки она вошла неожиданно.
Стройная, очень высокая, волосы, лучами её окружившие, не в изыске парикмахерского искусства, темнее или светлее соседок. В несравненном цвете природы, повелительном, пленительном, польской нации, польской панны — только Гоголя перо бы могло её описать...
..Запела! Половодьем — берега, ты затопила и нетерпение зала, и рукоплесканье, — все...
«Она колдует, — размышляла я, вырываясь на миг из-под обвалов печали, — колдует или она заколдована?
Но ведь нет такого вопроса — она тем и колдует, что заколдована, тем и безысходно колдовство музыки, что оно пропало в себе, в этом без дверей царстве! — тем и убедительно прощанье — с человеком, с молодостью, с судьбой, — с жизнью в последнем полете — Анна, Анна, для того ли тебе возвращена эта жизнь — чтобы ею играть, в последнем-то счёте? Колдунья, заколдовавшая зал...»
А она стояла — высокая, нежная и печальная, портрет, со стены сошедший, — выше всех, стройнее всех, нежней всех, светлей всех, в платье небывшего цвета, и, чуть протянув руки в зал, допевала свою песню, и её волосы, как тот отсвет зари на вершинах гор и дерев, обвевали её лицо, начавшее улыбаться, освобождаясь от печали смычка...
И вдруг — улыбнулась....
и уронила руки, невинная и бессильная перед своей прелестью, одинокая среди иноплеменности.
Она стояла и улыбалась, опустив руки, неуловимо повела плечами — и вдруг сгорело все, что было ею наколдовано, — стройная девочка была перед нами, выколдованная из её пропавшей печали, улыбкой нас пустившая на волю... В какой-то, никем нежданный час юности, ничего не зная ни о какой печали, в первый раз увидевшая зал!
Гоголя нет, подумала я снова,— только он так воспевал панн — колдуний — мглу очей их из-под стрелок бровей, этот смех, разбивший — в хрусталь горе жизни, все горе всех, все, что было, и все, что будет, заручившись на век и за всех — сумасшедшей прелестью песен, музыки, их обнимающей, мощью счастья, которое не проходит, которым дышит земля...
— Но что-то и злое тут есть, продолжаю я бороться с Анной, счастливо вверяться ей (и я уже забываю о рядом со мной сидевшем), я сейчас, сейчас очнусь и брошусь ему на помощь! — но я должна допонять тут что-то, чтобы ему помочь.
Аплодисменты рушили зал.
Анна кланялась..."
