Збигнев Махей

Перевод Игоря Белова
Немного жило поэтов
в глуши бессарабской этой,
любуясь окрестной глушью
по принужденью, как Пушкин.
Степью в повозке летящий,
без бакенбард пока еще,
из-за стихов антицарских
оказался в степях бессарабских,
ибо о вольности строчки
царя довели до точки,
и тот, стихами задетый,
сослал в Кишинев поэта.
А Пушкин тогда, если честно,
кудрями, вертлявым телом
был вылитый Майкл Джексон
(пока тот не сделался белым).
Еще в царскосельском лицее
всеобщим он был кумиром
и слово достигло цели,
попав прямиком в порфиру.

Царь был далеко не любитель
этих вольностей слога
и отдал приказ тогда он,
чтоб Пушкин наказан был строго.
И оказался Пушкин
изганником поневоле
там, где когда-то Овидий
жил, словно перст в чистом поле.
По сравнению с ним
Пушкин был еще юный
и лучше намного сносил
такие капризы фортуны.
Он собирался недолго,
взял с собою немного -
трости, сундук с одеждой,
трубки и книги в дорогу.
А также пару-тройку
безделушек невинных.
Друзья прослезились даже -
он же держался стойко.
Среди чиновничьей братии
рангом поэт не вышел,
ехал перекладными
и без прислуги лишней.
Кишинев был тогда дырою
на самых дальних кордонах —
шестнадцать лачуг крест-накрест,
храм и всего-то навсего
четыре кирпичных дома.
Откуда в глуши подобной
забавы для молодежи?
А хуже, что нет перспективы
карьерного роста тоже.
Не получалось даже
с девушкой поразвлечься.
Жил он скромно — каморка
с маленькой белой печью —
полторы комнаты, в общем,
как у Бродского позже,
трудно назвать всё это
благоприятной почвой
для стихов. Но поэт здесь
был под опекой Божьей,
не тяготился надзором
начальников-супостатов,
добившись в поэзии скоро
неслыханных результатов.
Любимым его поэтом
лорд Байрон был в это время,
а уж страстям подобным
Пушкин всегда был верен.

Трудно теперь поверить,
что в этой глуши раскаленной,
на самом краю империи,
вдали от столичных салонов,
встретился Пушкин случайно
с настоящей гречанкой.
Веселая и простая,
серьезная и неглупая,
когда-то поэту Байрону
она подставляла губы.
Звали ее Калипсо...
Черным по белому выписал
Пушкин ее дивный облик —
не было лучше портрета.
Лоб необычно высокий
был у гречанки этой.
И, повязав его лентой,
локоны забирала
цвета ночного причала.
Пером, в избе своей белой,
Пушкин набросок делал,
на стенах плясали тени.
Много в жизни поэтов
непростых совпадений,
но все они — не случайны.
Что Калипсо в Молдавии
делала — неизвестно.
Чьей-то была подругой
или даже невестой?
Или в здешних болотах
под безжалостным солнцем
Калипсо искала что-то?
Кто теперь разберется?
Может, была шпионкой?
Музой с талией узкой,
что одарила любовью
солнце поэзии русской?
Или нимфой гомеровской,
остров оставившей временно
и жертвуя его блеском
ради скитальца с севера?
Так же ли, как и Байрон,
Пушкин к устам гречанки
приникал до рассвета?
Ах, дорогой читатель,
мы не знаем про это.
Это бы мне подошло
для лирической атмосферы.
Поэт умолчал об этом —
была ли на то причина —
но вел он себя, я верю,
как настоящий мужчина,
а также истый романтик,
человек слова и дела,
что факел святой эстафеты
готов подхватывать смело.
И пусть перед ним открывалась
туманная перспектива,
однако народная мудрость
звездой путеводной светила:
что нет без добра худа.
Сто пятьдесят — или больше —
разных стихотворений
поэт написал за три года
молдавских своих лишений
(в том числе что-то вроде
детской литературы).
А также в духе Байрона
поэму о цыганах,
что в тех широтах южных
в то время кочевали
и вдохновляли поэта
песней своей звенящей,
ворожбой по руке
и свободой манящей.
Пушкин воспел цыганок,
косы, глаза и брови,
их любовные драмы
с острым привкусом крови.
В этой любовной теме
открылись ему глубины —
пьянила она не меньше
чем молдавские вина.
И «Евгений Онегин»
в Кишиневе был начат -
над страницами книги
даже в Конго заплачут.
Как видите, книга эта
даровала бессмертье поэту.

***
Я тоже был в Кишиневе,
тронут был не на шутку
тем, что здесь я увидел
из окошка маршрутки.
Вдоль уродливых улиц
постсоветской эпохи
по обломкам империи
я бродил одиноко.
Перед самым отъездом,
на город глазея,
я оказался под крышей
пушкинского музея.
И что я там увидел
и что там услыхал —
я сел и в честь поэта
как смог, так записал.