"Наука и религия"2010-09 Что такое «советское наследие» в жизни нынешней России, всего нашего общества, органической часть которого, безусловно, является Русская Церковь? Как оценить советский период в истории Отечества? Этот вопрос вызывает жгучие споры, в которых высказываются диаметрально противоположные точки зрения. Но он жизненно важен для страны, и от правильного ответа поистине зависит наше будущее, вектор нашего развития. Тревожит всё нарастающее осуждение и отречение от всего, что было в те самые советские 70 лет. Осуждается и жизнь Церкви – за то, что не «противостояла режиму» и даже за то, что участвовала в патриотической деятельности во время Великой Отечественной войны. Её предстоятель Патриарх Сергий (Страгородский) обвиняется во всех грехах, для некоторых историков Церкви слово «сергианство» стало сегодня синонимом богоотступничества. В противовес ему и другим иерархам Церкви, несшим тяжкий крест своего служения в годы великого испытания всей страны в борьбе с немецким фашизмом, прославляются церковные коллаборанты и предатели Родины, сотрудничавшие с врагом не только Советской России, но и всего цивилизованного мира…
Что же, вспомним слова деятелей Церкви того времени, которые сегодня уже не могут ответить хулителям. Вот, например, что говорит в своей книге «Русь уходящая» (она вышла три года назад) митрополит Волоколамский Питирим: «…Верно сказано у Толстого: «Побеждает дух армии». Именно такой настрой был тогда. И первым, кто призвал к этому, был митрополит Сергий, будущий Патриарх. Голос Русской Православной Церкви прозвучал совершенно легально через московское центральное радио... Народ наш был не только с партбилетом в кармане, но и с тайной молитвой, вложенной в партбилет, об этом я по прошествии 50 лет могу свидетельствовать, поскольку совершал таинства над многими старичками-генералами…. Наша армия-победительница была православной армией. Последний год призыва был 1926-й, а до 1930 года крещение в русских семьях считалось обязательным. Прошли годы коллективизации, годы великого строительства социалистической индустрии, годы ликвидации безграмотности и в то же время – годы концлагерей, миллионов жертв. Но 1945 год – это был действительно всенародный праздник… это было торжество единства, торжество русского национального подъёма».


Отрадно, что сегодня явственно слышатся и голоса и против искажения нашей истории, что этот вопрос ставится и на правительственном уровне. Мы вправе гордиться нашим прошлым, великим и драматичным, в том числе и тем, которое называлось советским. Свою оценку советского наследия, деятельности Церкви и религиозной составляющей в жизни нашего общества в тот период известный историк и публицист Ксения Григорьевна МЯЛО. Мы приглашаем читателей принять участие в обсуждении вопросов, которые поднимает автор в своей работе.


Без надгробного псалма




Древняя максима "о мёртвых либо хорошо, либо ничего", по сути дела, всегда - или почти всегда - оставалась лишь благим пожеланием и рекомендуемой нормой, даже в отношении простых смертных. Что же до великих и сильных мира сего, чьи мнения, решения и свершения неизбежно и нередко определяющим образом воздействуют на жизнь и судьбы множества людей и даже целых народов, то если буквально следовать ей, историческая память была бы невозможна, тем более понимание истории. Ибо она творится людьми - и это утверждение справедливо даже со строго религиозной, во всяком случае, христианской точки зрения. Об этом митрополит Антоний Сурожский (Блум) напомнил на встрече с творческой интеллигенцией Москвы ещё в октябре 1989 года. То есть именно тогда, когда мы стояли на пороге новых потрясений и когда вопрос о личном, волевом и свободном, выборе каждого, независимо от его земного статуса - будь он самым высоким или самым скромным, - приобретал особо острое звучание: "Что касается до воли Божией и воли человеческой... Ещё отцы Церкви в древности говорили, что история определяется тремя волями: волей Божией, волей бесовской и волей человеческой. И они указывали на то, что воля Божия - всемогущая, всегда благая - сама себе положила пределом человеческую свободу..."1.

А коли так, то история в нашей памяти должна жить - и всегда живёт - как череда дат и событий, как галерея лиц, у каждого из которых имелись не только имя и узнаваемый облик, но и своя собственная воля, претворённая в деяния. Потому, разумеется, никто из великих не вправе надеяться обрести за гробом надежное убежище не просто от обсуждений, но и от самых беспощадных осуждений, обличений и ниспровержений, балансирующих на грани недопустимого: глумливого гробокопательства и осквернения праха. А порою такую грань и пересекающих.
К сожалению, именно это и произошло в нашей стране, где за минувшие 20 лет, похоже, уже не осталось неперерытых могил и неперемытых костей. Одно имя, однако, остается вне конкуренции: Сталин. Вот уже почти полстолетия миновало с того тайного, ночного (и уже в этом было нечто сумеречно-зловещее, вурдалачье) перезахоронения его праха, а всё не убывает очередь желающих покопаться в этом, наверное, самом знаменитом в истории гробу. Но приблизились ли мы за это время к пониманию советской эпохи, всех громадных, вмещённых ею событий, к её пониманию вообще - в её глубинных связях с отечественной историей, равно как и с мировой? Ничуть не приблизились, и даже растеряли то, что уже имели. А между тем стоим на пороге нового витка этих раскопок, словно мы навеки обречены блуждать по лабиринтам гигантского склепа.
Нет необходимости подробно напоминать о чудовищном по силе информационном ударе, нанесенном общественному сознанию ещё до распада СССР - когда стартовала кампания по "ломке стереотипов". Притом сознанию, совершенно не подготовленному к такому удару, десятилетиями находившемуся на весьма строгой информационной диете, в определённом смысле почти столь же беззащитному, что и сознание ребёнка. А потому я считаю глубоко несправедливыми нередко звучащие сегодня утверждения, будто народ "сам во всём виноват", что он "не сопротивлялся" и чуть ли не с наслаждением, притом весь поголовно, хлебал варево, ежедневно тоннами выливаемое на него разрушителями по каналам СМИ, заметим, абсолютно подконтрольным ещё правящей тогда партии. Напротив, реакция людей была очень болезненной, и болезненность эта усугублялась сознанием собственного бессилия, которое более чем объяснимо. Ведь подавляющая часть населения СССР не обладала (да и не могла обладать) даже малой долей той информации, которой располагал авангард "ломки стереотипов" и которую он, препарируя и аранжируя по своему усмотрению, потоками извергал на страну. Авангардом же этим стала и почти до конца 90-х годов оставалась советская по своему происхождению, в основном столичная, интеллигенция, почему-то названная у нас демократической. Вот она-то и получила в своё распоряжение, по меньшей мере, все девяностые годы для выполнения задачи полной и окончательной десоветизации общественной жизни России, равно как и общественного сознания. Получила целое десятилетие, в эпоху крутых социальных перемен - срок немалый, и за более короткое время, бывало, рушились царства и воздвигались новые. Ну что до разрушения царства прежнего, то тут действительность превзошла все ожидания и надежды, взлелеянные на кухнях, где запоем читали Андрея Амальрика, который пророчил гибель СССР как последней в мире и по определению приговорённой империи (позже эта мысль была подхвачена и выведена на совершенно другой политический уровень академиком Сахаровым) ещё до 1984 года. Но вот с воздвижением царства нового вышла заминка, в сущности, длящаяся и по сей день. Демократизм лидеров и зачинателей радикальной ломки очень быстро, почти так же быстро, как пал и Советский Союз, обнаружил свою камуфляжную природу, а новые идеи, способные связать в единое целое всё ещё огромную страну, где вдобавок развивается тенденция расползания не только на региональные, но и (о чём говорится гораздо реже) почти непроницаемые друг для друга социальные анклавы, эти новые идеи не родились. К тому же новая социальная реальность, возникшая на обломках прежней жизни, оказалась столь жесткой, а грубое неравенство, ставшее фундаментом всей структуры новых общественных отношений, так сильно затронуло и саму интеллигенцию, что она стала быстро расслаиваться и терять свою общую идентичность и влияние. В сущности, та интеллигенция, которую Россия знала на протяжении более полутораста лет, уходит, полагаю, необратимо. Та же её часть, которая шла в авангарде перестройки и последовавшего за ней крушения всего советского уклада жизни, уходит, так и не справившись с другой частью своей задачи, так и не доведя до конца процесс обвальной десоветизации общественного сознания, в начале перестройки стартовавший под кодовым названием "десталинизация". Нашумевшие итоги кампании "Имя России" наглядно показали это. А потому вряд ли эта социальная группа ещё может быть востребована в качестве основной ударной силы для выполнения прежней работы, в случае, если власти РФ снова выдвинут ту же цель как одну из своих главных.

До недавнего времени такая перспектива не казалась слишком реальной, а некоторые тенденции путинского восьмилетия внушили немалому числу людей надежды на то, что ничего похожего на пропагандистский шквал перестройки больше не будет и что придёт наконец осознание того, что необходимо восстановить целостность отечественной истории. Однако сегодня совершенно очевидно, что нам предстоит не только новая "десталинизация". Похоже, что для запуска нового её витка официальная пропаганда снова обратится к фальшивой (ещё к концу 80-х годов исчерпавшей себя) схеме XX съезда КПСС. Именно так, например, ставит вопрос президент фонда "Эффективная политика" Глеб Павловский, комментируя выступление президента РФ Д.Медведева "Россия, вперёд", с резко расставленными в нём антисоветскими и особенно антисталинскими акцентами.
Оно уже вызвало весьма благосклонные отклики на Западе, где было воспринято как своего рода жест согласия с заявлением ОБСЕ от 2 июля 2009 года о необходимости осудить фашизм и сталинизм как тоталитарные режимы, равно ответственные за совершение преступлений против человечества. Павловский же, солидаризируясь с такой оценкой, почему-то возводит её истоки к XX съезду, к тому же объявляя "антисталинизм" "официальной доктриной советского и (!) российского общества", которая "пересмотрена быть не может. Как в Германии не может быть пересмотрен антинацизм. Если пересматривается доктрина, надо создавать другое государство"2).
Между тем любому человеку в нашей стране, а уж г-ну Павловскому тем более, известно, что никакой подобной "официальной доктрины" не существовало и в СССР, а уж коли бы она была, то сформулировать её могла только КПСС. Но она давно утратила власть, а всё произошедшее назвали революцией, не так ли? Так о какой преемственности "доктрин" может идти речь? Напротив, все доктрины поменялись, обрушился самый каркас хрущёвского доклада, целиком построенного на противопоставлении сияющего ничем не запятнанной чистотой образа Ленина и окружающей его столь же блистающей архангельской рати, то бишь "ленинской гвардии", и прокравшегося в эти небесные сферы демона, Сталина, наделённого в докладе даже комичным, при иных обстоятельствах, обликом исчадия ада с ярмарочного лубка.
Протекшие с тех пор годы давно уже разнесли в щепки всю эту схему, и вернуться к ней невозможно, даже осуществив глубокую инфантильную регрессию национального сознания. Ответом на подобный эксперимент скорее всего станет уже абсолютное равнодушие людей ко всему выходящему за пределы их частной жизни. Но о каком развитии, да и о каком государственном строительстве можно будет в таком случае говорить?! А потому все сказанное можно было бы принять за циничную и не слишком уместную шутку, если бы не продолжение, а оно, по Павловскому, таково: "Всё-таки наше общество и страна остаются во многом ещё советскими (впечатляет это "всё-таки" почти сразу же после дружественно объединяющего эпохи "и". - К.М.). И роль сталинизма в советском наследии неустранима. В этом смысле советское наследие и антисталинское, и сталинское одновременно. Оно расколото, как было расколото советское общество по этому поводу после Хрущёва. Поэтому никак не удаётся удалить Сталина - до сих пор не проанализирован советский опыт. Чтобы идти дальше, нужна уважительная, но глубокая критика советского опыта. А этой критики нет"3.
"Никак не удаётся удалить Сталина" - это может даже восприниматься как своего рода признание масштабов личности противника. Но неясно другое. Если, предположим, целью такого то ли анализа, то ли критики является, помимо "удаления Сталина", всё-таки признание некоторых достоинств и достижений советской эпохи, то каким же образом можно отделить от них человека, который на протяжении почти 30 лет обладал если не абсолютной, то, безусловно, огромной властью в стране и, стало быть, более всех причастен не только к её падениям и преступлениям, но и к победам и свершениям?
Иными словами, как можно "устранить неустранимого" из советской эпохи, не сняв их единым блоком? То есть, не обрушив вконец и саму эпоху. Думаю, это прекрасно понимают и архитекторы нового витка "десталинизации". Значит, метят они гораздо дальше и глубже. Реализация этих дальних целей, конечно, уже не по плечу ветеранам перестройки, что и показали их первые публицистические залпы, последовавшие тотчас же за выступлением президента Д.Медведева. Для создания фона подобное ещё приемлемо и, надо полагать, будет востребовано; но для выполнения фундаментальной работы - нет. Для неё требуется куда более мощная сила, которая и выступает на авансцену.




Слово с амвона




Чрезвычайно усилившаяся и окрепшая за те же 20 лет, в течение которых вначале торжествовала, а затем расслаивалась и истаивала ещё недавно столь влиятельная светская интеллигенция, сегодня Русская Православная Церковь обладает несравненно бoльшими возможностями влияния на общество. В том числе и на те слои населения, которые всегда оставались непроницаемы для либералов-западников, слишком быстро срывавшихся в обличение России как таковой, будь она "белая" или "красная", царская или советская. А также - и в особенности - всех мыслимых и немыслимых пороков "рабской русской души". Кроме того, Церковь куда как более надёжно, нежели любая светская группа, защищена от несогласий с ней, а уж тем более от сколько-нибудь острой полемики. Защищена своим многовековым авторитетом, достоинством сана, а также - и не в последнюю очередь - широко распространившимися в нынешней России уклончивостью и конформизмом, что позволяет Церкви более свободно, чем когда-либо в её истории, и всё более непререкаемо высказываться даже по вопросам общенационального значения, отнюдь не находящимся в её исключительной компетенции (по крайней мере, покуда не отменена 14-я статья Конституции, объявляющая РФ светским государством).
Пожалуй, сегодня только она одна могла бы справиться с задачей исцеления ран, нанесённых очередным разрывом в русской истории, вернуть народу чувство целостности его прошедшей сквозь время личности. Наконец, раскрыть духовные смыслы этого времени. Могла бы - но вопрос в том, готова ли признать достоинство ушедшей эпохи, признать заключавшуюся в ней правду и связь этой правды с многовековыми чаяниями и устремлениями народа. И готова ли пройти ещё дальше, признав сокровенную связь этой правды с некогда усвоенными народом христианскими идеалами. Как это уже сделала Католическая Церковь, сумевшая, невзирая на ужас, кровь и грязь Французской революции, невзирая на её яростный антиклерикализм связать её воедино с христианской Францией.
А сделал это Иоанн Павел II. В аэропорту Ле Бурже он сказал, обращаясь к молодым французам: "Хорошо известно то значение, которое имеет в вашей культуре идея свободы, равенства и братства. В сущности, это христианские идеи. Я говорю это с полным сознанием того, что первые люди, сформулировавшие эти идеалы, не ссылались на Вечную Мудрость. Но они хотели действовать на благо человека".
Впервые за все протекшие с тех пор 200 лет, с высоты папского престола прозвучало, по сути дела, признание того, что даже эти страшные страницы истории не позволяют обвинить не только весь французский народ, но даже и вождей революции в богоотступничестве и предательстве Того, "...Кто торгашей когда-то гнал из храма / И вёл людей к добру, бесстрашен и велик" (Бодлер).
Путь к этому признанию, однако, торился давно - как внутри самой Церкви, так и в культуре: это в "Отверженных" Гюго епископ преклоняет колени перед смертным одром старого и давно отвергнутого обществом члена революционного Конвента и просит у него благословения. И не потому, что в этой последней беседе они сумели переубедить друг друга, а потому, что опознали друг друга, как два "небесных светила", чьё движение подчиняется некоему общему закону, стоящему выше разделивших их земных границ.
Но разве не шла уже по пути поиска того же общего и русская культура? Не шла сама жизнь великой страны? Ведь это Андрей Платонов, в постперестроечной либеральной публицистике предстающий в основном как летописец ужасов сталинизма и вообще коммунизма (и, конечно же, тайный - по необходимости - антисоветчик), писал: "Народ называет своё мировоззрение правдой и смыслом жизни. Традиционное историческое русское правдоискательство соединилось в Октябрьской революции с большевизмом для реального осуществления народной правды на земле" 4.
"Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы" - именно эти, трогающие его помимо его собственной воли, евангельские слова читает Копенкин, один из самых известных платоновских героев и красный рыцарь Розы Люксембург, над входом в Чевенгурскую церковь, превращенную в ревком. И хотя он приказывает "перемазать её по-советски", несмотря на возражение своего спутника: "А скажи, пожалуйста, чем тебе та фраза не мила - целиком против капитализма говорит?" - полного "перемазывания" сути не получилось, вернее эта суть обнаружила себя как не поддающаяся разрушению основа народных исканий высшей общественной правды. И это чувствовали не только платоновские "душевные бедняки". Так, один из участников предреволюционных религиозно-философских чтений, ученый-химик С.Аскольдов размышлял в своём очерке "Религиозный смысл русской революции", написанном уже в 1918 году: "Социализм, понимаемый и смысле социальной справедливости, имеет полное право рассматриваться и с гуманистической, и даже с религиозной точки зрения имеющим на себе некоторое историческое благословение".5. И даже больше: без воплощения в жизнь некоторых замыслов социализма сама "эволюция человеческой природы была бы неполна и незаконченна". А вот дневниковая запись М.Пришвина, относящаяся к 1941 году: "...Надо разрушительное безбожие революции сделать, не называя имени Бога, истинным делом Божьим. Революция мира стала делом Божьего суда. Революция борется со слепым страданием, которым церковные обманщики подменяют творческое страдание Христово...".
И тут же, в связи с Великой Отечественной: "Сейчас идёт война всего земного шара, потому что в беде, постигшей нас, весь мир виноват. В этом и есть историческая задача большевиков: вскрыть язвы всего мира и нужду в спасении сделать всеобщей"6). А в победном 1945-м Пришвин уже приходит к мысли о тождественности этого спасения и движения к социализму: "Социализм, в смысле соединения людей, - это, что ни говори, а есть мировая тема нашего времени. Соединение разрозненного человека в единое существо стало необходимостью, как будто человечество теперь подошло к потоку, через который для дальнейшего движенья необходимо перекинуть мост" 7. И тут же, с вызовом даже, после выступления Рузвельта с упоминанием Бога: "Что ближе к Христу - американский Бог или русское безбожие?"
Такая эволюция особенно поразительна потому, что в дневниках 1918 года Пришвин высказывал самые резкие суждения и о Ленине, и о "коммуне" вообще; гибель России считал уже почти неотвратимой. Правда, иногда его все же посещает мысль, что в будущем, возможно, и проявится некий великий смысл событий, слишком близким свидетелем которых он оказался, но реальность тотчас же прогоняет её прочь. Но он же и тогда же сделал очень интересную, в свете грядущего, запись: "Вот моя оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть" 8. Что ж, чудо произошло - в 1945 году, сомневаться в этом было невозможно; и это была не просто мощная власть, но мощная страна, в только что закончившейся войне, подобной которой не знала история, представлявшая правое дело.
Напоминаю, всё это из дневников, а потому от подобных суждений и мыслей не отмахнуться ссылками на то, что, мол, "время было какое, людям приходилось скрывать свои истинные мнения" и прочая, и прочая в том же роде, что мне не раз приходилось слышать и что меня всегда поражало глубоким неуважением не только к эпохе (это стало уже делом привычным), но и к тем людям, чьи имена стремились сделать своего рода знаменем в ожесточённой борьбе с ней.
Между тем мысли о, может быть, и скрытой от не слишком внимательного, а уж тем более недоброжелательного взгляда, но несомненной внутренней связи многих черт советской жизни с христианским наследием России высказывали ведь и люди Церкви. И какие люди! Наверное, даже многим из тех, кто совершенно далек от Церкви, знакомо имя архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), поскольку он был не только священнослужителем, но и великолепным врачом, труд которого по гнойной хирургии до сих пор считается классическим. Разделив cо многими другими священнослужителями тяготы своего времени, он побывал и в тюрьме, и в ссылке. Об этом теперь говорится с привычными для нашего времени акцентами: "закончилась семидесятилетняя апокалиптическая зима воинствующего безбожия"; "гонения, невиданные за всю историю христианства"9, и так далее. Но вполне ли это соответствует той оценке и времени, и исторической судьбы Церкви, которую дает сам архиепископ?
Протодиакон Василий Марущак приводит удивительный рассказ из "Справки уполномоченного о беседе с архиепископом Лукой 11 января 1958 года". Уполномоченный В.Гуськов навестил архиепископа при посещении им Симферопольской епархии по приглашению самого владыки. И в беседе, сообщает он, "как бы между прочим Лука рассказал один эпизод из своей жизни в тюрьме. Содержание этого эпизода следующее: когда я был в тюрьме, сказал Лука, то однажды ночью крупный чекист вызвал меня на допрос и прямо поставил вопрос - "друг я ему или враг?"
Мой ответ ему был такой: "Я не консерватор, я далёк от этого, но скажу вам, что если бы я не был христианином, то я был бы коммунистом". И далее Лука, подумав, продолжая разговор на эту тему, сказал: "Вам ведь хорошо известно, что Советское правительство ведёт антирелигиозную пропаганду, следовательно, я не могу быть целиком на вашей стороне, а поскольку вы являетесь гонителями христианства, я, совершенно понятно, не могу быть целиком вашим другом, хотя мы и можем сосуществовать". И на этом, как сообщал Лука, его разговор с чекистом был окончен, и к этому вопросу, по словам Луки, чекист никогда больше не возвращался".
Слова владыки "Я был бы коммунистом" означают очень многое. Ведь он, как человек сильного характера и несгибаемой твердости убеждений, что засвидетельствовано всеми знавшими его, а более всего, конечно, самой его биографией, в столь важном, основополагающем даже для него вопросе не мог покривить душой. А стало быть, признать, что не только мог бы быть коммунистом, но именно коммунистом по убеждению, если бы такой выбор не был сопряжен для него с вероотступничеством. То есть он не считал коммунизм ни богопротивной ересью, ни, тем более, одной из разновидностей сатанизма, как нередко называют его сегодня.
Не рисовал он и умилительных картинок полного благоденствия и повального благочестия дореволюционной России, порушенных невесть откуда взявшимися большевиками. Взгляд архиепископа Луки на прошлое Русской Церкви гораздо более честен и суров, хотя в суровости этой было, думается мне, куда больше подлинной озабоченности будущим Церкви, нежели в заведомо ложных сладостных сказаниях, заполоняющих ныне церковные издания и звучащих с амвона. И во многих неприглядных чертах церковной жизни уже советского времени архиепископ различал симптомы хорошо узнаваемой им застарелой, болезни ещё дореволюционной.
Так, в 1944 году он сказал, затронув вопрос об одном из таких симптомов - требоисполнительстве: "Не смотрят ли на служение Богу как на средство пропитания, как на ремесло требоисправления? Народ очень чутко распознаёт таких. Тяжкие испытания и страдания перенесла Церковь наша за время Великой революции, и, конечно, не без вины. Давно, давно накоплялся гнев народный на священников.
И с отчаянием видим мы, что многих и революция ничему не научила. По-прежнему, и даже хуже, являют они грязное лицо наёмников - не пастырей, по-прежнему из-за них уходят люди в секты на погибель себе 10.
Само слово "отчаяние", столь неожиданное в устах святителя, говорит о том, сколь важной представлялась ему эта проблема и сколь недопустимым виделось любое лукавое замалчивание её. И Войно-Ясенецкий был отнюдь не одинок в своём взгляде на дореволюционное состояние Церкви. Сходные суждения высказывал, уже будучи в эмиграции, митрополит Евлогий (Георгиевский). В своих воспоминаниях 11 он не раз касается этой больной для него темы и пишет, в частности: "...У многих её (Церкви. - К.М.) ревнителей несоответствие внешнего величия, могущества и красоты с её внутренним состоянием стало возбуждать тревогу". И далее: "Чудный дар свободы наша Русская Церковь не сберегла и попала под влияние государства. Политика вошла в Церковь и значительно угасила горение её духа... И Церковь, подчинённая государству, стала терять в народе авторитет... И когда грянула революция, революционный шквал глубоко потряс и Синодальную Русскую Церковь".
Можно привести ещё множество подобных суждений, но я ограничусь одним, особенно дорогим мне - и по глубине заключённых в нём духовных прозрений, и по своей природе подлинного свидетельствования о Христе. Проведший почти все 20-е-30-е годы в заключении (и 1937 году след его теряется) епископ Герман (Ряшенцев), как и архиепископ Лука, принадлежит к числу тех людей, взгляд которых на окружавшую и, казалось, полностью отвергавшую их жизнь не могли замутить перенесённые ими страдания, они судили о ней, имея в душе какое-то иное мерило, нежели те, кто, имея за спиной лишь вполне благополучную биографию, на старте которой они немало воспользовались социальными преимуществами советской системы, сегодня с увлечением рисуют её богопротивный облик.
Иначе судит о ней епископ Герман в письме из арзамасской ссылки к родным, то есть вовсе и не обращаясь к широкой общественности и даже не помышляя об этом. А между тем перед нами пример настоящего учительства, мягкого и чистого. В строках письма - ни тени озлобленности, и, признаюсь, хотя я давно знаю их почти наизусть, мне всякий раз трудно читать их без чувства боли, граничащей с отчаянием. И, конечно, я не считаю себя вправе прикоснуться к ним, а потому привожу их целиком - и ввиду драгоценности самого свидетельства, и потому, что мысли арзамасского ссыльного сегодня вряд ли имеют много сторонников в самом клире, по крайней мере, среди иерархов, а потому наверняка почти незнакомы широкой церковной общественности.
"Мне кажется, - пишет епископ 18 октября 1933 года, - происходит не одно только разрушение твердыни и того, что для многих святое святых, но происходит очищение этих святынь, их освящение через огонь жестоких испытаний и поверок, разрушение форм, подавляющих своей своеобразной, но часто во многом земной красотой действительность закованного в них смысла и содержания, образуются новые формы, облегчающие проникновение в них и заполнение именно таким духом и жизнью, какие отрицаются часто их творцами и часто во имя осознанной и преднамеренной борьбы с Ним принципиально отрицаются, чтобы как бы через голгофу уничтожения воскреснуть".
Если остановиться здесь, то может показаться, будто епископ говорит о том, что сегодня у нас в стране принято именовать церковным возрождением и даже "вторым крещением Руси". Однако нет ничего более несхожего. Потому что епископ Герман, высказав уже сходную с суждением митрополита Евлогия мысль о сложившемся в Церкви к началу революции контрасте между мощными внешними формами и ослабеванием самого духа христианской жизни внутри нее, переходит к главному. Именно в становящейся вокруг него советской жизни - жизни, в которой для него самого не нашлось места, - он из гибельной бездны, de profundis, слагает подлинный гимн всему, что в ней, пусть и бессознательно, не называя имени или даже отвергая его, следует за Христом. И, стало быть, богопричастно.
"Посмотрите, - пишет он далее, возможно, в последний раз наставляя своих близких, - как жизнь фактически стала аскетична, как самоотреченна, небывалое самоотречение становится не исключением, а правилом каждого человека и почти во всех самых разнородных по содержанию областях жизни идёт к единству через коллективизм... Вы скажете, но все это не во имя Его, а против Него. Да, это верно. Сейчас все с Его печатью в скорби, в Гефсимании и на Голгофе. Это верно, но так же несомненно, что все усилия и творчество направлены на создание таких форм жизни, какая в своей принципиальной идейной части вся Им предуказана, без Него не может быть осуществлена и неминуемо придёт к Нему"12.
Это признание подлинного духовидца мне представляется удивительно сходным с тем видением, которое на Азовском море некогда явилось герою платоновского рассказа "Афродита" Назару Фомину: "...Он был на берегу, и одинокое парусное рыбачье судно уходило вдаль, по синему морю под сияющим светло-золотым небом. Судно всё более удалялось, белый парус его своим кротким светом отражал солнце, но корабль долго ещё был виден людям на берегу; потом он скрылся вовсе за волшебным горизонтом. Назар почувствовал тогда тоскующую радость, словно кто-то любящий позвал его за собою в сияющее пространство неба и воды, а он не мог ещё пойти за ним вослед. И подобно тому кораблю, исчезающему в даль света, представилась ему в тот час Советская Россия, уходящая в даль мира и времени".
Платонов говорит: "простое видение". И в неузнаваемо изменившейся стране оно, как всё, доступное простецам, но сокрытое от глаз слишком искушённых, не столь уж у многих сможет вызвать даже не отклик, а смутное воспоминание о тех чувствах и стремлениях, которыми жила и дышала страна, некогда приковывавшая к себе взоры всего мира. Ещё немного - и она вообще забудет, что когда-то видела этот "корабль", а может быть, даже и плыла на нем, так и не ответив самой себе на вопрос, почему она не смогла пойти "вослед" за ним, а может быть, даже и покинула его, и куда он держал курс, и что за свет золотил его паруса.
Ясно одно: когда в 1991 году советская эпоха завершилась, а перед Церковью открылся путь нового и стремительного восхождения, именно от неё - более чем от кого-либо другого, - от "человеческой воли" возглавивших ее иерархов зависело, на какую часть своего собственного наследия она обопрётся и как, следовательно, определит своё отношение к наследию советскому. Признает ли Россию советскую неотъемлемой и достойной уважения частью исторической России, о необходимости восстановления единства которой, ещё пребывая в сане митрополита, говорил патриарх Кирилл над гробом усопшего своего предшественника, или отторгнет, как скверну? Назовёт ли богопричастной или объявит богоотверженной?

Продолжение следует.



1. Цит. по: Златоуст. М., 1992. С.1.
2. Независимая газета. 2009. 2 ноября.
3. Там же (курсив мой. - КМ.).
4. Цит. по: Литературная газета. 1987. 23 сентября.
5. Антихрист. Антология. М.: "Высшая школа". 1998. С. 207.
6. Из русской думы. Т.2. М., 1994. С. 179.
7. Там же. С. 180.
8. Литературная учеба. 1991. Июль-август. С. 70.
9. Николай Доненко, протоиерей. Предисловие // Василий Марущак, протодиакон. Святитель - хирург. Житие Архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) М. 2006, C.283-284.
10. Николай Доненко, протоиерей. Предисловие // Василий Марущак, протодиакон. Святитель - хирург. Житие Архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) М. 2006, C.76.
11. Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни. М.: Московский рабочий. Издательский отдел Всецерковного православного молодежного движения. 1994. С. 7-8.
12. История Русской Православной Церкви. 1917-1990. Учебник для православных духовных семинарий. Московская Патриархия: издательский дом "Хроника", 1994. C.103-104.