Это цитата сообщения Александр_Ш_Крылов Оригинальное сообщение

Петр Яковлевич Чаадаев

[542x700]
ЧААДАЕВ Петр Яковлевич (1794-1856), русский мыслитель.


I . Александр Мень о Чаадаеве


Родился Петр Чаадаев в Москве в дворянской семье. После нескольких лет учебы в Московском университете поступил в гвардию. Во время Отечественной войны 1812 участвовал в Бородинском и других крупных сражениях. Богатство, знатность, боевые заслуги обеспечили Чаадаеву блестящую карьеру, но в 1821 он оставил службу.
Поездка в Европу, знакомство с Шеллингом, дружба с декабристами и А.С.Пушкиным — все это постепенно сформировало Чаадаева как оригинального мыслителя. Фактически он стал одним из первых самостоятельных историософов в России.
Внутренний переворот, пережитый Чаадаевым в 20-х гг., придал его воззрениям глубоко религиозную, христианскую направленность.
Писал Чаадаев мало. Главные его идеи были изложены в "Философических письмах", написанных (по-французски) в 1829-30-х гг. Попытка опубликовать их закончилась трагически. Первая же глава (или письмо), напечатанная в журнале "Телескоп" (1836), вызвала острые дискуссии в обществе и правительственные репрессии.
Чаадаев был объявлен сумасшедшим, и за ним был установлен надзор. Такая реакция была вызвана беспощадной критикой, которой Чаадаев подверг современную ему российскую действительность. Его обвиняли в антипатриотизме и идеализации Запада. Второй упрек имел под собой основания, но первый был результатом недоразумения. Если бы книга вышла в печати целиком, критики бы убедились, что Чаадаев выступает в ней как человек, искренне преданный своей стране.
Он считал, что великая миссия России заключается в соединении созерцательности Востока и активности Запада. Ориентиром для такого соединения, по мысли Чаадаева, лучше всего является универсальная католическая церковная система. Философ утверждал, что христианство призвано преобразовывать жизнь общества, а не только отдельные души. В этом он был единомышленником Ламенне и предшественником Владимира Соловьева.
Чаяние Царства Божьего принимало у Чаадаева оттенок хилиазма.

"Истина едина, — писал он, — Царство Божие, небо на земле, все евангельские обетования — все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль Самого Бога, иначе говоря, — осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалиптический синтез".

Свой взгляд на историю как на духовное становление Чаадаев противопоставлял идеям декабристов о внешнем переустройстве общества.

Философ утверждал, что вера, в широком смысле слова, есть важнейший двигатель общественного развития и что религиозная вера не противоречит науке. Наука познает Бога в творении, и поэтому она, как и вера, идет к познанию Бога, но своим путем. "Это познание развивалось в человечестве постепенно. Проблески истины появились уже в язычестве, "ранее, чем мир созрел для восприятия новых истин". "Первоначальное откровение" завершилось "двумя великими откровениями — Ветхого и Нового Завета". Эти откровения Чаадаев не отделяет от Церкви, избегая *библиолатрии.
"Никогда, — говорит он, — Божественное Слово не могло быть заточено между двумя досками какой-либо книги; весь мир не столь обширен, чтобы объять его; оно живет в беспредельных областях Духа, оно содержится в неизреченном таинстве Евхаристии, на непреходящем памятнике Креста оно начертало свои мощные глаголы". Чаадаев настаивает на богочеловеческой природе Священного Писания. "Дух Святой, говоря устами Своих пророков, не переделывал человеческой природы".

"Работа здравой экзегезы научила меня различать в святой книге то, что является прямым воздействием Св. Духа, и то, что есть дело рук человеческих; поэтому боговдохновенность, покоящаяся на этом дивном произведении, не сможет сделать в моих глазах одинаково святым и ненарушимым каждое слово, каждый слог, каждую букву, к к-рым люди прибегли, чтобы передать мысль, которую Дух Святой вложил в сердца их. Чтобы стать понятным для человеческого разума, Божественное Слово должно было пользоваться человеческим языком, а следовательно, и подчиниться несовершенствам этой речи. Подобно тому, как Сын Божий, став Сыном Человеческим, принял все условия плоти, Дух Божий, проявляясь в духе человеческом, также должен был принять все условия человеческой речи; но подобно тому, как Спаситель не в каждом из актов Своей жизни торжествует над плотью, но во всей Своей жизни в ее целом, Святой Дух также торжествует над человеческой речью не в каждой строчке Писания, но в его целом".

В этой мысли мы находим первую попытку связать учение о боговдохновенности с Халкидонским догматом.

Толкуя сказание *Шестоднева о сотворении человека, Чаадаев подчеркивал, что сущностью теоморфизма является свобода. В этом даре проявилась кенотическая тайна, ибо, дав человеку свободу, Бог "отказался от части Своего владычества в мире". Это владычество вновь станет полным при наступлении на земле Царства Божьего.

Путь к нему отражен в Священном Писании. Его образы настолько могущественны и ярки, что способны оставить неизгладимый след в сознании, "производя впечатление людей, с которыми мы жили в близком общении". Среди этих образов в Ветхом Завете на первом месте стоит Моисей. Самым поразительным в нем, согласно Чаадаев, было сочетание человеческой немощи с величием провозглашенных им истин. "С одной стороны — это величавое представление об избранном народе, то есть о народе, облеченном высокой миссией хранить на земле идею единого Бога... С другой стороны — человек простодушный до слабости, умеющий подавлять свой гнев только в бессилии, умеющий приказывать только путем усиленных увещаний, принимающий указания от первого встречного; странный гений, вместе и самый сильный и самый покорный из людей!".
Чаадаев один из первых в русской религиозной мысли утверждал, что книги пророков ценны не только тем, что предвозвещали будущее. "В них, — писал философ, — заключается учение; учение, относящееся ко всем временам; столь же важная часть вероисповедания, как и все прочие".

Чаадаев первый в России выступил против мифологической теории происхождения христианства, выдвинутой в 18 в. Ш.Дюпюи и Вольнеем. Божественное происхождение христианства философ связывал с той удивительной силой, которую оно проявило в истории. "Было ли это простым человеческим действием — придать жизнь, действительность и власть всем этим разрозненным и бессильным истинам, разрушить мир, создать другой... выразить всю совокупность рассеянных в мире нравственных истин на языке, доступном всем сознаниям, и, наконец, сделать добро и правду осуществимыми для каждого?" Даже если рассматривать христианство чисто исторически как "еврейскую секту", опирающуюся на Ветхий Завет, который был лишь дополнен Иисусом Христом, оно все равно остается великим явлением и "носит на себе печать независимого действия высшего Разума, что не может быть объяснено приемами человеческой логики".

Незадолго до написания "Философических писем" русское общество волновало толкование Апокалипсиса. Оно пыталось найти в нем указания на конкретные события Нового времени (см. ст. Юнг-Штиллинг). Чаадаев считал эти поиски "смешными".
"Мысль Апокалипсиса, — писал он, — есть беспредельный урок, применяющийся к каждой минуте вечного бытия, ко всему, что происходит около нас... Превосходная поэма Иоанна есть драма вселенной, ежедневная, вечная, и развязка ее не так, как в драмах, произведенных нашим воображением, но по закону бесконечности продолжается во все века и началась с самого начала действия". Этот взгляд на Откровения стал впоследствии наиболее распространенным в библ. экзегетике.

Источники: http://krotov.info/spravki/persons/19person/1856chaa.html
http://ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Chaadaev_portrait.jpeg

II. ПУШКИН и ЧААДАЕВ

[393x480]

Пушкин познакомился с П.Я. Чаадаевым (1794-1856) в 1816 г. Если поэт был еще лицеистом, то Чаадаев закончил Московский Университет, после чего, поступив на военную службу, участвовал в Отечественной войне ( в Бородинском, Тарутинском, Лейпцигском и других сражениях). Несмотря на разницу жизненного опыта, в их воззрениях, в том числе общественно-политических, было много общего.

[250x325]

Дружбу с Чаадаевым Пушкин называл «счастьем», высоко ценил его, сравнивая с великими деятелями античности – Брутом и Периклом:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской.
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес
А здесь он – офицер гусарский.
(«К портрету Чаадаеву», 1820)



[300x298]
ЧААДАЕВУ
К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья;
Здесь успокоена была
Вражда свирепой Эвмениды:
Здесь провозвестница Тавриды
На брата руку занесла;
На сих развалинах свершилось
Святое дружбы торжество,
И душ великих божество
Своим созданьем возгордилось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И, в умиленье вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.


К ЧААДАЕВУ

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье;
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

1818



Чаадаеву


В стране, где я забыл тревоги прежних лет,
Где прах Овидиев пустынный мой сосед,
Где слава для меня предмет заботы малой,
Тебя недостает душе моей усталой.

Врагу стеснительных условий и оков,
Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,
Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,
И правду пылкую приличий хлад объемлет.

Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,

И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне.
Богини мира, вновь явились музы мне
И независимым досугам улыбнулись;
Цевницы брошенной уста мои коснулись;

Старинный звук меня обрадовал: и вновь
Пою мои мечты, природу и любовь,
И дружбу верную, и милые предметы,
Пленявшие меня в младенческие леты,

В те дни, когда, еще не знаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Я пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельские хранительные сени.

Но дружбы нет со мной: печальный, вижу я
Лазурь чужих небес, полдневные края;
Ни музы, ни труды, ни радости досуга,
Ничто не заменит единственного друга.

Ты был ценителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный судьбою,
И чувства, может быть спасенные тобою!

Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной

Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;

Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь;
Уж голос клеветы не мог меня обидеть:
Умел я презирать, умея ненавидеть.

Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде,
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,

Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный вор?
Оратор Лужников, никем не замечаем,
Мне мало досаждал своим безвредным лаем.

Мне ль было сетовать о толках шалунов,
О лепетанье дам, зоилов и глупцов
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?

Благодарю богов: прешел я мрачный путь;
Печали ранние мою теснили грудь;
К печалям я привык, расчелся я с судьбою
И жизнь перенесу стоической душою.

Одно желание: останься ты со мной!
Небес я не томил молитвою другой.
О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?

Когда услышу я сердечный твой привет?
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;

Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С тобою вспоминать беседы прежних лет,
Младые вечера, пророческие споры,
Знакомых мертвецов живые разговоры;

Поспорим, перечтем, посудим, побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим,
И счастлив буду я; но только, ради бога,
Гони ты Шепинга от нашего порога.

1821

III. ПЁТР ЧААДАЕВ. Афоризмы, высказывания

Вся наша история - продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых дней нашего существования.

***
Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас; и что особенно замечательно, это то, что как раз в то время, когда все эти слепые и страстные национальные самоутверждения, враждебные друг другу, унаследованные христианскими народами от времен язычества, сглаживаются и все цивилизованные нации начинают отрекаться от презрительного самодовольства в своих взаимных отношениях, нам взбрело в голову стать в позу бессмысленного созерцания наших воображаемых совершенств.

***
Для мысли не существует пространства, и эта бесконечная цепь едино-мысленных людей, преследующих одну и ту же цель всеми силами своей души и своего разума, идет в ногу и объемлет кольцом всю вселенную.

***
Думаете ли вы, что такая страна, которая в ту самую минуту, когда она призвана взять в свои руки принадлежащее ей по праву будущее, сбивается с истинного пути настолько, что выпускает это будущее из своих неумелых рук, действительно достойна этого будущего?

***
На учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, ему возможно дать национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире.

***
Не то чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни - это довершить ту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие.

***
Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и свое призвание.

***
Позволительно, думаю я, всякому истинному русскому, искренне любящему свое отечество, в этот решающий час слегка досадовать на тех, кто влиянием своим, прямым или косвенным, толкнул на гибельную войну, кто не учел его нравственных и материальных ресурсов и свои теории принял за истинную политику страны, свои незавершенные изыскания - за подлинное национальное чувство, кто, наконец, преждевременно запев победные гимны, ввел в заблуждение общественное мнение, когда еще не поздно остановиться на том скользком пути, по которому увлекло страну легкомыслие или бездарность. Позволительно, думаю я, пред лицом наших бедствий не разделять стремлений разнузданного патриотизма, который привел страну на край бездны, который думает выпутаться, упорствуя в своих иллюзиях, не желая признавать отчаянного положения, им же созданного.

***
Приходится решить, может ли народ, раз осознавший, что он в течение века шел по ложному пути, в один прекрасный день простым актом сознательной воли вернуться по пройденному следу, порвать с ходом своего развития, начать его сызнова, воссоединить порванную нить своей жизни на том самом месте, где она некогда, не очень-то ясно каким образом, оборвалась.

***

Пути крови не суть пути Провидения.

***
Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику, ее дело в мире есть политика рода человеческого, Провидение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами; оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества. Все наши мысли в жизни, в науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить, в этом наше будущее, в этом наш прогресс; мы представляем огромную непосредственность без тесной связи с прошлым мира, без какого-либо безусловного соотношения к его настоящему, в этом наша действительная логическая данность, и, если мы не поймем и не признаем этих наших основ, весь наш последующий прогресс вовеки будет лишь аномалией, анахронизмом, бессмыслицей.

***
Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы .

***
Русский ум есть ум безличный по преимуществу. Дело в том, что оценить, как следует, европейские события можно лишь с того расстояния, на котором мы от них находимся. Мы стоим, по отношению к Европе, на исторической точке зрения, или, если угодно, мы - публика, а там актеры, нам и принадлежит право судить пьесу.

***
Сначала надо заняться выработкой домашней нравственности народов, отличной от их политической морали; им надо сначала научиться знать и оценивать самих себя, как и отдельным личностям; они должны знать свои пороки и свои добродетели; они должны научиться раскаиваться в ошибках и преступлениях, ими совершенных, исправлять совершенное ими зло, упорствовать в добре, по пути которого они идут. В этом заключается, по нашему мнению, первое условие настоящей способности совершенствования для народов, как и для отдельных личностей: как те, так и другие для выполнения своего назначения в мире должны опереться на пройденную часть своей жизни и найти свое будущее в своем прошлом.

***
Я люблю мое Отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями.

***
Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной.


[27 мая (7 июня) 1794, Москва - 14 (26) апреля 1856, там же], русский мыслитель и публицист.

Окончил словесное отделение философского факультета Московского университета (1811). Участвовал в Отечественной войне 1812. Уйдя в отставку (1821), он много занимался самообразованием, обратился к религии и философии. Жил за границей (1823-1826), познакомился с Шеллингом, с которым в дальнейшем переписывался. В 1836 в журнале "Телескоп" было опубликовано "Философическое письмо" Чаадаева. Содержащаяся в нем резкая критика прошлого и настоящего России вызвала в обществе шоковый эффект. Реакция властей была суровой: журнал закрыли, Чаадаева объявили сумасшедшим. Более года он находился под полицейским и врачебным присмотром. Затем наблюдение было снято, и Чаадаев вернулся к интеллектуальной жизни московского общества. Он поддерживал отношения с людьми самых разных взглядов и убеждений: Киреевским, Хомяковым, Герценом, Грановским, Вл. Одоевским и др.

В "Философическом письме" Чаадаев признает огромное духовное значение европейской традиции, высочайшую ценность культурного творчества народов Запада. Будущий прогресс, согласно Чаадаеву, возможен лишь при движении по единой исторической магистрали, уже избранной европейцами. Хотя у Чаадаева не было стремления к идеализации всей западноевропейской истории (и тем более европейской современности), но его безусловно вдохновляла величественная историческая картина многовекового культурного творчества народов Запада. "Разумеется, в странах Европы не все исполнено ума, добродетели, религии, - совсем нет. Но все там таинственно подчинено силе, безраздельно царившей в ряде веков". Согласно Чаадаеву, Россия отлучена от "всемирного воспитания человеческого рода", присущие ей национальное самодовольство и духовный застой препятствуют осознанию и исполнению предначертанной свыше исторической миссии. В ответ на обвинения в недостатке патриотизма он написал "Апологию сумасшедшего" (1837), где, говоря о России, утверждал, что "мы призваны решить большую часть проблем социального порядка" и "ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество".

Чаадаев утверждал в своих сочинениях культурно-историческую роль христианства. В "историческом христианстве" находит выражение сама суть религии, которая является не только "нравственной системой", но действующей универсально божественной силой. Для Чаадаева культурно-исторический процесс имел сакральный характер. Остро чувствуя и переживая священный смысл истории, Чаадаев основывал свою историософию на концепции провиденциализма. Для него несомненно существование божественной воли, ведущей человечество к его "конечным целям".Он постоянно подчеркивал мистический характер действия "божественной воли", писал о "Тайне Промысла", о "таинственном единстве" христианства в истории и т. д. Апология исторической Церкви и Промысла Божия оказывается средством, открывающим путь к признанию исключительной, едва ли не абсолютной ценности культурно-исторического опыта человечества, прежде всего западноевропейских народов.

В своей историософии он выступал противником всякого индивидуализма и субъективизма: "Все силы ума, все средства познания покоятся на покорности человека"; "все благо, которое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе"; если бы человек смог "полностью упразднить свою свободу", то "в нем бы проснулось чувство мировой воли, глубокое сознание своей действительной причастности ко всему мирозданию". Чаадаев так же, как и славянофилы, остро чувствовал опасность эгоистического индивидуализма и предупреждал, что "то и дело вовлекаясь в произвольные действия, мы всякий раз потрясаем все мироздание". Но, отвергая индивидуализм, он отрицал и свободу, считая, в отличие от славянофилов с их идеей соборности, что иной путь понимания исторического бытия человека (помимо субъективизма и провиденциализма) в принципе невозможен. Своеобразие подобной позиции связано с влиянием на Чаадаева традиции европейского мистицизма. Отсюда берет начало постоянный для его творчества мотив высшего метафизического единства всего сущего, учение о "духовной сущности вселенной" и "высшем сознании", "зародыш" которого составляет сущность человеческой природы. В слиянии "нашего существа с существом всемирным" он видел историческую и метафизическую задачу человечества, "последнюю грань" усилий человека как разумного существа.