Однажды я видела детский бунт в такой прелестной и наивной форме, что уж, конечно, никогда не смогу его забыть. Дело было в Кембридже, в школе Шэйди Хилл. Американцы умеют выбирать места для частных школ. Низенькие деревянные корпуса Шэйди Хилл расположены в долине между двумя столетними ивами, поднимающими свои зеленые кроны, кажется, до белых облаков. По деревянным зданиям бегают белки, на них падают узкие листья ив, похожие на зеленых рыбок. И здесь же строится новый деревянный корпус - еще один корпус школьного городка. Строительство огорожено забором.

 

   Учительница рисования миссис Спроал разбила забор на участки и каждому классу дала участок забора с заданием - нарисовать зверя. Но зверь мыслился не реальный и даже не традиционно-сказочный. Дети должны были создать некую многоногую, многохвостую, звероподобную конструкцию.  Свободные американские дети ничем, конечно,  не должны быть "связаны" - ни формой реального зверя, ни его цветом.  Миссис Спроал - талантливая учительница. Она отлично развила у своих учеников чувство цвета и понимание композиции. Было одно удовольствие глядеть, например, на белого, в черную полоску зверя, щеголяющего вереницей ярко-красных тоненьких ног. Но я обрадовалась, увидев среди этих звероподобных конструкций реального льва. Лев был желт, как яичный желток. Он глядел на меня двумя (только двумя!) глазами и банально махал единственным банальным хвостом. Миссис Спроал засмеялась: "Как мы ни уговаривали этот  класс дать волю фантазии, дети не согласились. Они захотели нарисовать льва".

 

   Бедные дети! Сегодня вы победили миссис Спроал - вы нарисовали реального льва. Но завтра вас уведут от реального мира, у вас, как у художников, отнимут эти ивы, и веселых белок, и пап и мам, и космонавтов и Санта-Клауса, вас приговорят к тому, чтобы вы стали "свободными личностями" и свободно играли набором беспредметных пятен и форм.

 

   - Знаете, я заметила, - сказала мне одна посетительница выставки, - что если художники в нашей стране становятся реалистами, они обязательно оказываются в оппозиции к правительству...

   Но в этом ли отгадка того, почему уже с ранних лет американских детей так старательно уводят от реализма? 

 

   С жалостью и сочувствием говорят некоторые американские педагоги об учениках советской школы. Как же! Личность ребенка в советской школе нивелирована. В этой (то есть в нашей) школе нет выборности предметов, и ребенок вынужден изучать предметы, к которым не лежит  его душа. И в искусстве всем без исключения детям навязана жесткая и скучная система реализма. Определенной части американских педагогов наша школа представляется неким подобием клетки, даже тюрьмы,  в которой ребенок лишен возможности свободно проявлять свою свободную личность. Они не понимают, что именно в нашей системе образования проявляется высокое уважение к ребенку как будущему члену общества. Мы бережно отобрали все самое ценное из опыта человечества и передаем эти знания ребенку, чтобы ему не пришлось заново изобретать велосипед, чтобы он не очутился в пустыне, где самая яркая индивидуальность останется бесплодной.

 

   Мальчика надо уважать! - таков был принцип римской педагогики. Мы уважаем мальчиков (и девочек!). Я полагаю, что в нашем отношении к ребенку сказывается наше понимание свободы как осознанной необходимости. Мы мужественно вводим ребенка в реальный мир, указываем ему дорогу, которую мы проложили, - пусть наши дети строят эту дорогу прогресса дальше.

 

   Американские педагоги, грубо льстя обывателю и самому ребенку бесконечными разговорами о свободе личности, на самом деле разрушают, разоружают эту личность, лишая ее знаний, позволяющих ориентироваться в окружающем нас мире.

 

   Искусство - форма познания действительности. И именно поэтому в США официально поощряемое государством изобразительное искусство разрушено, оно потеряло художественное содержание, оно превратилось в формализм, и сам формализм продолжает распадаться на все более узкие, все более частные течения. Словно в самом искусстве (бывшем искусстве) происходит своеобразное разделение труда - один экспериментирует только с цветом, другие - с тоном, один - с пятном, другие - с линией. Но если в процессе производства отдельные технические операции в конце концов ведут к появлению полноценной вещи, то для искусства это расщепление на отдельные процессы смертельно. И также смертельно оно для личности, создающей это "искусство". "Вместе с разделением труда делится на части и сам человек". И гибнет как личность.

 

   В университете Буффало я познакомилась с интересным человеком - профессором Стэнли Сёрлзом. (Интересно отметить, что  Стэнли Сёрлз - родственник художника Чюрлиониса. Сначала его фамилия была сокращена до Чёрлз, потом превратилась в Сёрлз). Стэнли Сёрлз - директор факультета колледжа. готовящего учителей искусства. Сёрлз - не только директор, он - отец факультета, где проработал (если не ошибаюсь) 35 лет. Под руководством Сёрлза построено здание факультета с сорока восемью великолепно оборудованными мастерскими. Сёрлз собрал вокруг себя коллектив профессионалов - учителей, будущих учителей. Факультет, где учится 650 студентов, - детище Сёрлза. Сёрлз может говорить о нем  часами.

 

   - В своем образовании мы преследуем четыре цели, - говорит он. - Первая: студент должен научиться обращаться с материалом. Он должен уметь все превратить в материал искусства: кусок обточенного волнами дерева, который подобрал на берегу, старые газеты, обгорелую спичку, которую он поднял с пола... Я даю студенту кусок глины с единственным заданием: "Сделай его более приятным для глаза". "Более приятным для глаза" - и это все... Второе: через материал искусства студент должен передать какую-то информацию, воплотить в него мысль, образ, сообщение другому человеку. Третье: студент должен уметь делать вещи для жизни. (И это имеет особое значение у нас здесь, в Америке). Все вещи, которые находятся в этом кабинете, были задуманы и нарисованы людьми с тем расчетом, чтобы они были приятными для глаза. И, наконец, четвертое: студент должен уметь компоновать между собой уже сделанные другими вещи. Почему я выбрал для этой комнаты именно этот стул, приобрел ковер именно этого цвета? Студент должен уметь ответить на этот вопрос...

 

   В колледж приходят дети - несколько сот детей, которые рисуют под руководством студентов. В тот день, когда я разговаривала с мистером Сёрлзом, в коридорах факультета была развернута выставка детских работ. Эти работы, конечно, ослепляют. Глаза разбегаются (как в хорошем американском магазине). Чего-чего тут только нет!

 

   Коллажи из толстых пухлых цветных шерстяных ниток. Нитки наклеены так, что образуют запутанную беспредметную композицию. Будучи собраны в клубочки, нитки дают даже красивый рельеф. Толстая нитка обводит контур чего-то бесконечно странного и птицеподобного. Коллажи из бумаги. Коллажи плоские и высокие, мохнатые, как шуба. Работы из папье-маше. Мобилы. Рисунок. Графика. Живопись. Фотография. Тысяча материалов. Десять тысяч предметов.

 

   Недаром Стэнли Сёрлз первой задачей своего обучения назвал умение обращаться с материалом. Студенты Сёрлза и их маленькие ученики успешно постигают тайны материалов. Но каждый материал принимает на себя, как печать, только одну, частную, способность ребенка. Ребенок разложен, расщеплен на ряд изолированных способностей и восприятий.

   Здесь ребенок воспринимает  только цвет (как таковой). Тут форму (как таковую). Тут сложнейшая игра фактуры, сопоставление различных материалов.

 

   Казалось бы, все те формальные приемы искусства, которые, скажем, Делакруа или Александр Иванов употребляли бессознательно, здесь отделены от других и изучены досконально. Казалось бы, вот-вот это все соединится в одно целое и великолепно в художественном отношении тренированная личность даст шедевры, перед которыми задрожит  от восхищения мир. И, однако, этого не происходит.

 

   Количество лабораторных экспериментов, количество упражнений не превращается в иное качество, не ведет к творчеству. Это то "дурное количество", которое, как говорил Гегель, в иное качество не переходит, даже возрастая сколь угодно велико, даже стремясь к бесконечности. Потому, что расщеплено на отдельные волокна, стороны, грани не только искусство. Эти упражнения разрушают личность. И не только учащегося, но и личность педагога.

 

   В Буффало я поняла: даже такой талантливый и преданный своему делу педагог, как мистер Сёрлз, может бесконечно совершенствовать (находясь все в том же плену у "дурной бесконечности") американскую систему художественного образования, но ничего не может в ней изменить. Эта система существует не изолированно. Она - часть американской системы общего образования, часть той идеологической обработки, которой в США с юных лет подвергается человек, с тем, чтобы, оставаясь "частью", он думал, что он - целое, личность. И не просто личность - а свободная личность. Свободная от общества. Свободная от мира.

 

   Будучи в Америке, я часто говорила коллегам: "Нам очень полезно учиться друг у друга, ибо наши системы  диаметрально противоположны". Вернувшись домой, я могу повторить эти слова, но я должна заметить следующее: "Да, нам полезно учиться друг у друга. Но это задача - легкая только для нас. Ибо для нас учиться у педагогов США - значит заимствовать отдельные удачные педагогические находки, отдельные методы, отдельные частности. Для американских педагогов искусства учиться у своих советских коллег - значит отказаться от своей системы в целом, что в этом обществе, внутри этой социальной формации невозможно". Мы правы по отношению к американцам в целом, американцы же правы по отношению к нам только в частностях (как говорил  Энгельс, сравнивая античных философов с метафизиками). Все преимущества на нашей стороне.

 

   США потеряло искусство. Те теоретики эстетического воспитания, с которыми мне удалось говорить, перестали понимать искусство как форму познания мира. Для них искусство превратилось лишь в творчество в пустоте, в творчество, не приложенное ни к чему.

   И если американский ребенок может быть тоже назван "семечком", как называли "семечком" ребенка в Древней Руси, то это семечко не высаживается бережно в землю под настоящий дождь и настоящее солнце - оно дробиться в лаборатории, претерпевая ряд   экспериментов,  и дает чудовищные неестественные всходы.

 

   Миссис Спроал из школы Шэйди Хилл жаль, что один из ее классов, отказавшись от свободы беспредметного творчества, захотел нарисовать простого живого льва, "рабски" скопировав его. А мне бесконечно жаль остальные классы миссис Спроал, как бесконечно жаль всех прелестных, проказливых американских рисующих детей, лишенных конкретного, "предметного" детского мира и насильственно превращенных в скороспелых "личностей", играющих цветом и пятнами, как обломками искусства, как обломками  утраченного ими мира.

 

Журнал "Художник" 9/1968