Я не считаю себя демоном. Каждый мой поступок всегда оказывался следствием определенных причин, хорошо это или плохо, не знаю, но по-человечески понятно. И убийцы, и убитые – люди, вот в чем страшная правда. Нельзя зарекаться: «Я никогда не убью», можно сказать лишь: «Я надеюсь не убить».

[показать] [показать]

«Благоволительницы» Джонатана Литтелла – исторический роман, повествование в котором ведется от лица вымышленного офицера СС, доктора Максимилиана Ауэ. И мне очень сложно сказать, есть ли в этом романе еще что-то вымышленное, кроме главного героя: кажется, что писатель провел потрясающе глубокие исследования, пока создавал эту книгу, находящуюся где-то на рубеже художественной литературы и дотошного non-fiction. По крайней мере, когда он описывал Киев, было довольно легко уследить за передвижениями персонажей по знакомым мне улицам. Дьявол в мелочах, а к мелочам Литтелл очень внимателен, и это радует – стойкий читатель получает девятьсот страниц текста, изящного и аккуратного, как кружева, фабрикой по изготовлению которых управляет доктор Ауэ, спрятавшись во Франции после войны.

Цепляет уже сама идея романа, написанного на французском сорокалетним американским писателем от имени немецкого офицера второй мировой: даже на уровне шапочного знакомства с текстом становится понятно, что вопросы идентичности, себя-и-мира и себя-в-мире будут занимать в нем немало места. Как будто мало того, что весь наш опыт чтения настраивает на сопереживание персонажу, ведущему рассказ от первого лица, Литтелл выбирает нарратором привлекательного, интеллигентного Максимилиана Ауэ, тем самим ставя под вопрос также читательскую идентичность: самое страшное не то, что происходит в тексте, а то, что доктор Ауэ довольно симпатичен, несмотря на... на многое. (И черт, самый главный вопрос никуда не уходит ведь: а если бы на его месте – я?). Отлично работает на впечатление от текста и способ организации письма – длиннейшие полотна абзацев растягиваются на несколько страниц и поглощают диалоги, не позволяя оторваться в ненадлежащий момент. А если даже читатель решил сделать паузу посередине рассказа о, например, Бабином Яру, чтобы сбросить с себя жуткие чары повествования, ему придется возвращаться, искать и перечитывать, и заново перебирать предложения, и заново переживать. Да, такое построение текста очень сложно для восприятия, но вряд ли кто-то из читателей «Благоволительниц» надеялся на простоту и легкость, когда брался за книгу.

Об этом романе, получившем Гонкуровскую премию и премию Французской академии, сказано много. Мне нравится, например, такое:

Есть определенные возрастные ограничения на книги или кино. Так вот, сочинение Литтелла не рекомендуется читать при жизни. (отсюда)

Или такое:

«Благоволительницы» — роман про упрямство, про то, до каких далей можно дойти, живя «назло» кому-то, просто потому, что жизнь пошла не по идеальному сценарию. «Агирре, гнев Божий», вот на что он похож. Личная драма героя и внешняя, история Германии во Второй мировой не контрастируют в романе, а входят в резонанс. И там и там реализуется заведомо обреченный и требующий бескончной радикализации проект, в котором, сказав «а», нужно говорить не только «б» — но и все буквы до конца алфавита. (отсюда)

Но, конечно, лучше посмотреть на сам текст. Или, по крайней мере, несколько цитат из него.

Несмотря на перипетии, которых на моем веку было множество, я принадлежу к людям, искренне полагающим, что человеку на самом деле необходимо лишь дышать, есть, пить, испражняться, искать истину. Остальное необязательно.

***

От мужчин ничего не зависит, и власти у них нет; все они – дети или, вернее, игрушки, предназначенные для удовольствия женщин, удовольствия ненасытного и самодовлеющего, заставляющего верить, что все подчинено мужской власти, а на самом-то деле вершительницы-женщины разрушают господство и ослабляют мощь мужчин, чтобы в конце концов получить гораздо больше, чем те готовы отдать. Мужчины искренне верят, что женщины беззащитны и ими надо либо пользоваться, либо лелеять их, в то время как женщины смеются – любовно и снисходительно или, наоборот, с презрением – над бесконечной детской беззащитностью мужчин, над их уязвимостью, граничащей с полной потерей самоконтроля, над подстерегающими их бессилием и пустотой, которые заключает мускулистая плоть.

***

Висящие в серых мешках трупы напоминали куколок, в полудреме ожидающих превращения в бабочку. При этом от меня постоянно что-то ускользало. В конце концов я начал смутно догадываться, что сколько бы ни довелось мне увидеть смертей, сколько бы людей, находящихся на грани ее, ни прошло перед моими глазами, мне никогда не удастся поймать самое смерть, ее точный момент. Одно из двух: либо человек уже мертв, и понимать тут больше нечего, или еще нет, и в таком случае, даже если дуло приставлено к затылку или вокруг шеи затянута петля, возможность того, что я, единственный в мире, живое существо, могу вдруг исчезнуть, остается чистой, непостижимой абстракцией, абсурдом. Умирающие, мы уже вне жизни, но еще не умерли, то есть этот момент никогда не настает, вернее, его наступление длится, а когда он наконец наступает, то, не успев наступить, уже проходит, словно его и не было.

***

Я действительно не понимал, чему могут научить кусочки горячего металла, впивающиеся в тело. Расстрелянных евреев или коммунистов эти кусочки точно ничему не научат, раз они уже убиты, хотя у нас по этому поводу произносится множество благоглупостей.

***

При воспоминании об этом я и сейчас сгораю от стыда, потому что давно понял, что обращался с несчастным так же беспардонно, как впоследствии не раз обходились со мной. Именно в этом и заключается различие между слабыми и теми, кого называют сильными. И первых, и вторых мучают тревога, страх, сомнения, но слабые все осознают и страдают, а сильные пытаются ничего не замечать и ополчаются на слабых, чья очевидная уязвимость угрожает их шаткой уверенности в себе. Таким образом, слабые угрожают сильным и провоцируют насилие, убийства, безжалостные расправы. А вот когда роковая неудержимая жестокость оборачивается против сильных, стена их самоуверенности дает глубокие трещины, и они начинают понимать, что их ждет, и видят, что им крышка.

***

Освобожденная от мишуры и пустой суеты человеческая жизнь вряд ли сведется к чему-то большему; вот мы произвели потомство, цель нашего вида исполнена; а что до смысла собственного существования — всё сплошная иллюзия, приманка; но если смотреть на вещи объективно, то тщетность всех усилий очевидна, собственно, как и само размножение, потому что в результате снова плодятся ничтожества. Так что же такое лагерь с его строгой организацией, абсурдной жестокостью, многоступенчатой иерархией, как не метафора, reductio ad absurdum нашей повседневной жизни?

***

Мир еще верит в идеи, понятия, в то, что мысли выражаются словами, но это необязательно так, возможно, существуют только слова и весомость слов. Возможно, мы просто поддаемся словам и их фатальности.


***

«Что будет дальше?» Я пожал плечами: «В общем? Мы продолжим сражаться, люди будут по-прежнему гибнуть, а потом, в один прекрасный день, война закончится, и оставшиеся в живых постараются обо всем забыть».