(историческая миниатюра Валентина Саввича Пикуля)
Четвёртого апреля 1866 года каждый россиянин пробуждался, как ему хотелось. Или не хотелось, но получалось. Нас интересует лишь четыре пробуждения в этот памятный для России день.

Первое. Пробуждение императора Александра II.
...Он лежал в узкой комнатушке дворца и думал, что до серебряной свадьбы осталось всего десять дней. Надо отметить дату скромнее, не выпячивая семейных добродетелей, ибо это было бы неуместно по тем причинам, что Петербург достаточно извещён о его давних неладах с женою. Потом он задумался о племяннице Марии Баденской, которая сама не ведает, чего ещё ей надобно от жизни. Вдруг император со стыдом вспомнил, что его обер-церемониймейстер Хитрово в игорном доме Ниццы схвачен за руку при нечистой игре. И этот дурак не нашёл ничего лучшего, как заявить полиции при аресте, что он сумасшедший. С этими невесёлыми мыслями император начал свой день.
Второе. Пробуждение генерала Эдуарда Ивановича Тотлебена.
...Герой обороны Севастополя жевал сушёную малагу, курил сигару и нещадно казнился невниманием к нему государя. Император всё последнее время холоден к `великому фортификатору'. Как прыгнуть выше головы, чтобы вернуть благорасположение государя? Тотлебен жевал, жевал, жевал... он курил, курил, курил! Жёлтый сок малаги испачкал подушку, пеплом генерал прожёг одеяло. Ясно одно: день обещает быть тёплым, император наверняка будет снова гулять с принцессой Баденской в Летнем саду, чтобы посмотреть на ледоход, столь бурный в том году. И Тотлебен стал быстро одеваться, решив идти в Летний сад, где следует непременно обратить на себя высокое монаршее внимание.
Третье. Пробуждение неизвестного с подложным паспортом.
...Он проснулся в дешёвом номере Знаменской гостиницы, пальцами нащупал под подушкой пузырёк с ядом. Он был голоден, но голод нисколько его не угнетал. Мысль, что завтра в госпитале его будет ждать ординатор Кобылий для электризации, рассмешила его. Пусть чахотка пожирает ткань лёгких - она уже бессильна против него, ибо смертью он попрал смерть. Сейчас его знают в номерах под именем господина Владимирова, но следует умереть так, чтобы не открылось подлинное имя - Каракозов! Протянув руку, он достал из кармана пальто пистолет и оба его ствола насытил двойными зарядами. День, таким образом, начался с ошибки.
Четвёртое. Пробуждение картузных дел мастера Осипа Комиссарова.
...Он проснулся в грязной канаве где-то за Лиговкой, подле Николаевского вокзала. Ещё вчера за пошив картуза он имел полтора рубля и, конечно, прогулял всё до копеечки. Ужасна была мысль о возвращении домой, где его ждёт Манюшка с красными руками прачки. Бьёт она мужа всегда в ухо, как унтер-офицер солдата. Осип вылез из канавы и зашёл в соседний трактир. Никто его не угостил. Стало печально. Хорошо бы найти кошелёк. Тогда бы напился, чтобы страха не терпеть, и пошёл бы домой - с чистой совестью. Однако сейчас возвращаться боязно. Ничего не решив, Осип Комиссаров стал шляться по городу. Может, где-нибудь да капнет удачей. Свет не без добрых людей...
Казалось бы, читатель, между этими людьми, пробуждения которых были столь различны, нет и не может быть ничего общего. Но история уже решила свести их в один плотный пучок. Эти четыре человека сейчас начнут сходиться вместе и станут уже неразделимы в событиях этого дня - дня 4 апреля 1866 года.
Мемориальная доска на решётке Летнего сада для того и повешена, чтобы этот день не угас в нашей памяти!
* * *
Пополудни Александр II гулял в Летнем саду вместе с Марией Баденской, и принцесса опять жаловалась, что ей ненавистен этот тихий мещанский Баден, она мечтает вернуться в Петербург. Слушая её, император видел, как среди публики время от времени выступала на первый план мощная фигура Тотлебена, искавшего царской ласки, как собака кости. В тех случаях, когда сближение с Тотлебеном казалось неминуемым, царь брал племянницу под локоток, ускользая в промежуточную аллею. Кончились занятия в 3-й гимназии, что на Гагаринской, и через сад бежали лопоухие гимназисты с ранцами. Александр II круто повернул к Невским воротам, где на набережной его ожидала коляска. Как всегда, здесь - к его выходу! - скопилось немало ротозеев... В этой же толпе случайно затёрся и картузник Осип Комиссаров. Парень невольно очутился в первых рядах - поблизости от царя. Затылком он ощущал влажное дыхание молодого измождённого господина, который продирался к императорской коляске. Это и был Дмитрий Каракозов.
- Пусти меня, посторонись, - сказал он Комиссарову.
Возле уха вдруг качнулся двуствольный пистолет, направленный в грудь царя. Картузник присел и взмахнул руками. Двойной заряд пороха погубил всё дело! Отдача при выстреле была столь чудовищна, что дуло вздёрнуло кверху, а сам пистолет вырвался из рук Каракозова. На покусителя сразу навалились, и тогда юноша закричал в сторону народа:
- За что бьёте? Я же за вас... я за вас!
К схваченному быстрым шагом подошёл император.
- Ты поляк? - спросил он. - За что ты стрелял в меня?
- Я русский! А Вы слишком долго обманывали народ...
Комиссаров был ни жив ни мёртв от страха, как на него вдруг ястребом налетел грозный генералище с усами в стрелку.
- Вот он! - заорал Тотлебен, хватая картузника. - Вот он, спаситель отечества. Господа, вот новый Сусанин!
Генерал потащил картузника к царской коляске:
- Ваше величество, обратите внимание...
- Во дворец! - гаркнул Александр II, даже не глянув на своего `спасителя', и захлопнул дверцу коляски.
Тотлебен, не падая духом, повлёк в Зимний дворец и ослабшего Комиссарова - верноподданнический спектакль продолжался.
- Ваше величество, - внушал Тотлебен царю, таская картузника по комнатам, словно куклу, - рука всевышнего спасла Вас и наше отечество... Вот человек, который на моих глазах отвёл руку злоумышленную... Я это видел... своими глазами!
Весть о покушении Каракозова быстро облетела столицу. Придворный, гвардейский чиновный Петербург спешил во дворец, где скоро от непомерной тесноты яблоку было негде упасть. Александр II вывел в Белую залу Комиссарова - и всё стихло.
- Вот мой спаситель... Осип по отцу Иванов! Он из тех же костромских краёв, откуда история Руси уже почерпнула одного героя - Ивана Сусанина! Надеюсь, дворяне, вы радушно примете в свою среду возведённого мною в дворянское достоинство вчерашнего крестьянина... В знак его подвига прошу вас отныне именовать его так: Комиссаров Костромской!
В сановной толпе возникло некоторое оживление.
- Везут... сейчас явится, - слышались голоса.
Отдадим должное шефу жандармов князю Долгорукому: он спешно провёл сложнейшую операцию по изысканию в трущобах Петербурга драчливой Манюшки. По лестнице дворца уже вели рыдающую бабу. Платок сбился на ухо, волосы распатлатились. В ужасе перед неизвестностью она завывала! Комиссаров, узрев жену, испытал некоторое уклонение в сторону (возжелалось ему по привычке спрятаться). Их поставили рядом, и тут Манюшка, услышав похвалы мужу, малость опамятовалась. К ней подошёл сам петербургский предводитель дворянства, граф Орлов-Давыдов, и при всех долго и смачно лобызал её рябые раздутые щёки:
- Голубушка, и тебя сопричислим к дворянству...
Александр II сделал знак рукою обер-церемониймейстеру, а тот пошёл в двери и увёл за собой на улицу громадное скопище придворных. Наконец-то настал вожделенный момент, когда можно похмелиться `после вчерашнего'. Тотлебен отвёз Комиссаровых к себе на дом, и новоявленный Сусанин так напился, что ничего не помнил. Продрав утром глаза, он зябко вздрогнул:
- Похмелиться бы... ух как душа горит!
- Шампанею с ледника подать, - раздался властный голос...
Тотлебен от него ни на шаг - являл `спасителя' всюду, как содержатель зверинца являет публике редкого зверя. При этом, как известно, мзду за показ получает не сам зверь, а его укротитель. Тотлебен своего достиг: карьера была восстановлена, государь с генералом снова благожелателен...
- Ура! - И захлопали пробки с утра пораньше.
Комиссаров Костромской стал входить в роль `спасителя'.
- Стою это я... вот так примерно, - рассказывал он всем. - И вдруг наблюдаю... Пистолет кто-то вздымает. Целится. Ага, думаю, это в кого же ты целишься? В надежду всея Руси?.. Тут я не стерпел да ка-ак врежу. Он - кувырк! А пуля мимо - шварк... Ну, слава те хосподи. Перекрестился я тута, и отлегло...
- А я при этом сбоку стоял, - утверждал Тотлебен. - Но зла пресечь не успел. Зато этот молодец не сплоховал.
Непомерная слава раздувала картузного мастера! Клубы, учёные общества, лицеи и музеи спешили сделать из него своего `почётного члена'. Герцен в `Колоколе' издевался:
`Того и гляди, что корпорация московских повивальных бабок изберёт его почетным повивальным дедушкой, а общество минеральных вод включит в число почётных больных и заставит даром пить Эмскую, Зедлицкую, Пирмонтскую и всяческую кислую и горькую воду...'
В Москве Н.Г.Рубинштейн, запаренный, целый месяц таскался по улицам в пальто нараспашку, с галошей на одной ноге, дирижировал стихийно составленными `народными' хорами. По улицам первопрестольной дворники носили воздетые на палках портреты супругов Комиссаровых Костромских. Один чудак прохожий не догадался при этом снять шляпу - ему поддали! Девице слепенькой очки кокнули, чтобы не зазнавалась. Больно уж все учёными стали! Во, гляди на `спасителя' - дважды два - четыре не ведает, да зато почище любого профессора будет...
На улице гремели оркестры, ревели хоры:
Славься, славься, наш русский царь!
Впереди - Рубинштейн, руками машет, весь в усердном поту.
`Смотри, дирижёр, как бы и тебе не поддали!'
Но это ещё не конец истории. Осип Комиссаров не с потолка свалился - ведь у него были родители.
* * *
В далёком Енисейске губернаторствовал генерал П.Н.Замятин, который пронюхал, что отец `нового Сусанина' находится от него неподалёку. А точнее - в Ачинской каторжной тюрьме, где таскает кандалы и катает тачку за свершение уголовных преступлений.
`Ванька Комиссар', как звала его каторга, был мужик тёртый. Огни и воды прошедший, ходил с ножиком за голенищем, и не раз уже, ноги в бане намылив, он кандалы снимал. Узнав, что его сам губернатор шукает, громила поначалу сильно струхнул. Но, попав под бурный ливень ласк генерала, варнак быстро смекнул, что тут только не теряйся. И кандалы с него сняли. И приодели. И винцом угостили. Пообедал он с губернатором, услаждая себя враньём несусветным, расселся в пышной карете и сказал Замятину:
- Ну дык што! Вези давай, показывай меня люду хрещёному. Да и я по народу соскучился... Гы-гы-гы!
Замятин с размахом приготовил для встречи отца `героя' свою губернию. Толпы енисейских обывателей были изгнаны полицией из домов, стоя шпалерами, кричали `ура'. Старый сибирский варнак при этом кланялся во все стороны, делая ручкой: мол, снисхожу до серости вашей, что с вас-то, с дураков, взять ещё, кроме криков? Но скоро, поднаторев, стал и сам на губернатора покрикивать. Не нравилось ему, как генерал Замятин управляет губернией Енисейской:
- Это ты пошто ж не по-моему сделал?.. Гы-гы-гы!
Замятин уже и сам был не рад, что с варнаком этим связался. Откупился он от него немалыми деньгами и спровадил в Петербург - к сыну: пускай оба там кочевряжатся! Приехал тот в столицу, посмотрел, как сынок живёт, день с шампанского начиная, и шибко каторжнику не понравилось всё это:
- Такой фарт тебе подвалил, а ты... Эх, слабоумок!
В годовщину покушения на том месте, где Каракозов стрелял в царя, была заложена часовня. Среди важных гостей присутствовал и Комиссаров Костромской, облачённый в мундир дворянский. Граф П.А.Валуев, министр иностранных дел, писал в дневнике, что Комиссаров `стоял подле своего изобретателя генерала Тотлебена... украшен разными иностранными орденами, что даёт ему вид чиновника, совершившего заграничные поездки в свите высоких особ'. Часовню они заложили, а на следующий день был казнён Каракозов...
Вскоре же состоялся и разговор отца с сыном.
- Негоже ты живёшь, сынок, - сказал ему варнак.
Манюшка это тотчас же подтвердила:
- Другой бы на его месте... ух как! Лопатой бы загребал. А наш глаза-то свои зальёт с утра пораньше, и ништо ему. Сколько я с ним настрадалась, так это один бог знает!
- Севодни выпил да завтрева выпил, - рассуждал отец, смакуя свою народную премудрость, - а дале-то как? Надобно заране, пока слава твоя не подсохла, на всю житуху себя обеспечить, чтобы под иройство твое никакой комар носу не подточил.
- А што мне ещё делать, тятенька? Ведь нонеча я не то что раньше бывало... дворянин! Нешто мне опять картузы шить?
- Вот што! - рассудил варнак. - Я за тебя, сукина сына, уже всё передумал. Со швейцаром одним в трактире вчера разговаривал, так он меня всему научил... Езжай прямо чичас во дворец, пади в ноги его величеству и проси чина камер-юнкера!
С крестьянским послушанием отправился дворянин в Зимний дворец, пал в ноги императору и просил... нечётко просил:
- Забыл, ваше величество! Помню, что вот юнкера надо. А какого - хоть тресни... не могу вспомнить.
- Юнкер всегда юнкер, - отвечал Александр II. - Это ты славно придумал, что служить пожелал... Определим тебя!
И определили его юнкером в павлоградские гусары, полк которых квартировал в Твери. С этим он и вернулся к отцу:
- Я, батюшка, так ему и сказал. Чтобы мне бесперечь в юнкеры попасть. Он сразу: бац! - без лишних разговоров. Прямо в гусары! И подписку даже объявили, чтобы всенародно для меня денег собрали для обзаведения хозяйством на новом месте... в Твери-то!
Тут отец `спасителя' осатанел:
- Балбес ты, балбесина... Да юнкер-то - воробья хужей! Не юнкера надо было просить, а - камер-юнкера, чтобы при дворе тебе увечно состоять. Сымай портки, гусар сопливый, сейчас я тебя вразумлять со спины стану!
И, невзирая на сыновний титул `спасителя отечества', так выправил его ремнём, что не только в седло - даже на стул было не взобраться. С этим герой и отправился в Тверь со своей Манюшкой. Отец же, умудрённый опытом жизни, двигаться не пожелал:
- Чего я там не видывал... в Твери-то этой? Гы-гы-гы! Я уж как-либо и в столице проживу. На худой конец меня любые господа в швейцары возьмут. Дверь открыл, шапочкой помахал, на чаёк получил... это ли не жисть? Гы-гы-гы!
* * *
Конечно, монографии о себе Комиссаров Костромской не удостоился. Зато о нём немало отрывочных свидетельств в мемуарах современников. Чрезвычайно любопытно отыскивать эти сведения - иногда там, где никак не ожидаешь их встретить. Особенно же удивительно, как быстро менялось мнение о `спасителе': в 1866 году - буря восторгов, ровно через год - холодное равнодушие и наконец позже - просто презрение!
Павлоградские гусары, ребята честные, именно так и встретили Комиссарова Костромского - с презрением. А служба в гусарах не такая уж лёгкая, как это принято думать. Во всяком случае, шить картузы было гораздо легче. Тягостей воинской службы `спаситель' не вынес. Достигнув чина корнета, он, по праву дворянина, сразу вышел в отставку. А как жил? Безобразно... всё пропил! И больше таких дураков, чтобы его даром поить, уже не находилось.
В мемуарах князя Д.Д.Оболенского приводится характерный случай. В канцелярии Ефремовского уезда князь обнаружил 118 рублей, содранных с крестьян местными властями для Комиссарова ещё в 1866 году. Сейчас в губернии был сильный голод, и Оболенский написал `спасителю' в полк, что крестьяне, мол, умирают от голода, а потому вы, как бывший крестьянин, пожертвуйте эти 118 рублей в пользу голодающих! Ответ, писанный безграмотными каракулями, пришёл очень быстро. Новоявленный `Сусанин' просил как можно скорее выслать для него в Тверь эти `плакучие' рубли, с его же земляков содранные. Письмо было настолько дико и безобразно, что князь Д.Д.Оболенский отправил его (ради анекдота) в коллекцию археографа графа А.С.Уварова.
Жизненный конец `спасителя' был отвратителен!
Всё давно пропито, в людях он вызывал лишь брезгливость. По привычке он ещё пытался что-то бормотать о своём `подвиге', но его уже никто не слушал. Рюмочку нальют - и спасибо! Комиссаров Костромской чем-то напомнил мне Хрипушина из повести Глеба Успенского `Нравы Растеряевой улицы', - только герой Успенского был крупнее, самоувереннее и выступал с большим апломбом!
Всеми забытый, влача жалкое существование попрошайки, `спаситель' загнулся после очередного запоя.