(статья Ильи Носырева из журнала "Story", апрель 2016 года)
Самое крупное мистическое движение в истории России не попало в учебники. А ведь к нему были причастны такие люди, как живописец Боровиковский и теософ Розанов: пророчествовали и пили человеческую кровь, репетировали революцию и сталинизм.

Вступление
Эпоха Александра I ассоциируется с небывалым взлётом мистицизма, в первую очередь в высшем обществе. Почему образованные люди вызывали духов и пытались вычислить имя Антихриста? Наверное, имел место кризис роста: повседневность стала комфортнее, нравы - гуманнее, а вот с превратностями судьбы ничего сделать не получалось. Смерть по-прежнему легко обрывала жизнь человека, приходя к нему в виде полученной в бою раны или эпидемии холеры, забирала его близких. И если крестьяне в силу неразвитости ещё могли смириться с этим, то разум образованного человека восставал против такого порядка вещей: искал свидетельств вечной жизни, мечтал слиться с богом, иногда даже не в будущей жизни, а уже в этой. И тем удивительнее, что находили путь к слиянию с богом многие образованные люди именно в поверьях, созданных тёмным мужичьём.

Глава 1. Русская Астарта
В 1817 году до сведения правительства дошли слухи о том, что в Петербурге обосновалась новая секта. Религиозными обществами столицу удивить было трудно: едва ли не каждый год предметом горячего обсуждения петербуржцев становились то какие-нибудь "прыгуны", то новая юродивая, то заезжий медиум. Но тут было дело из ряда вон выходящее: новая секта завелась прямо у правительства под носом, группа неизвестных устраивала тайные сборища в печально известном Михайловском замке, где был некогда убит отец царствующего императора. По слухам, там происходили настоящие мистерии: рассказывали, что на собрания сектанты являются в белых одеждах, будто древние греки, а верховодит ими прекрасная женщина-дворянка, показывающаяся в чём мать родила.
Чтобы убедиться в правоте слухов, МВД наводнило Михайловский замок агентами. Некоторым из них удалось побывать на сборищах таинственной секты. Изложенное ими в донесениях превзошло все ожидания: как выяснилось, на ночные сборища секты являются не только дамы из высшего света, но и многие государственные сановники. Был замечен на сборищах герой сражения под Аустерлицем генерал Евгений Головин. Активное участие в "мистериях" принимал надворный советник Мартын Пилецкий-Урбанович - известный иезуит и ханжа: некоторое время он служил надзирателем Лицея, где пытался посеять дух стукачества, но был вынужден уйти в отставку после бунта воспитанников, возглавленного юным Пушкиным. Был среди сектантов и знаменитый живописец Владимир Боровиковский, самый модный живописец того времени, писавший членов царской семьи. Не удивило чиновников участие в сборищах известного мистика и масона, гофмейстера Кошелева: давно было известно, что сановник живо интересуется любыми новыми тайными обществами. Агенты доносили, что ведут себя эти уважаемые люди на встречах секты совершенно неподобающим образом: все они, мужчины вместе с женщинами, собираются в большом зале, снимают с себя обычную одежду и облачаются в белые рубахи. Оставшись в этих странных одеждах, они начинают двигаться по кругу. Сперва просто ходят, затем начинают бегать и прыгать, напевая странную песню. И вдруг сходит на них святой дух: они останавливаются и начинают выкрикивать "пророчества", обращаясь к присутствующим. Пророчествуют не все: более других заметна в этом руководительница общины, женщина с прекрасным лицом и изысканными манерами, настоящая русская Астарта, возглавляющая эти элевзинские мистерии.
Кто же была эта удивительная женщина, чьи сборища в Петербурге скоро войдут в моду? Донесения агентов позволили быстро установить её личность. Её звали Екатерина Филипповна Татаринова. Блестящая петербургская дама была дочерью полковницы Буксгевден - няни Марии, безвременно умершей дочери императора Александра I. Именно у полковницы, имевшей право жить в Михайловском замке, и собиралась эта странная компания. Татаринова в недавнем прошлом была настоящей немецкой женой: выпускница Смольного института, она рано вышла замуж за офицера гренадёрского полка Ивана Татаринова и много лет подряд сопровождала его в печали и радости. Ездила из гарнизона в гарнизон, а когда началась Отечественная война, последовала за мужем и на позицию - не жалуясь, переносила и холод, и голод, и свист пуль над головой. Под Бородино погиб родной брат Татариновой, а муж был тяжело контужен. Тут он проявил себя героем: едва очнувшись в госпитале, тут же бежал обратно в полк. Встретивший его Кутузов, поражённый видом оглушённого, окровавленного, но готового биться с врагом офицера, произвёл его из капитанов в майоры. Татаринов прошёл всю войну, бил Наполеона в сражении под Лейпцигом, а потом, израненный и усталый, вернулся в Россию. Правда, героизм сослужил ему недобрую службу: страдая от ран, он покинул супругу, уехал в своё имение под Рязань и через год скончался.
Ничто не предвещало, что эта бледная, изящная немка, никогда не жаловавшаяся на трудности, удостоится мистической будущности. Перелом в её судьбе произошёл вследствие смерти мужа, а чуть ранее - ещё и восьмилетнего сына: мальчик угас от внезапной болезни. Видевшая смысл жизни в семье, она теперь осталась совершенно одна. Убитая горем женщина поселилась у пожилой матери в Михайловском замке и от безысходности стала вместе с подругами посещать разных народных "пророков", которых в Петербурге в те годы водилось превеликое множество. Однажды она свела знакомство с семейством Ненастьевых, исповедовавших хлыстовскую ересь - какую-то крестьянскую веру, вокруг которой ходило много слухов. Новые знакомые впервые допустили её до участия в ритуале, поразившем её на всю жизнь. Ритуал назывался "радение": в этом слове слышится и желание порадеть о вере, и радость. И вправду, там было и то, и другое: гости, съехавшиеся в дом Ненастьевых на ночное собрание, переоделись в простые рубахи и стали петь духовные песни, а потом, вскочив, начали "радеть": бегать по кругу, выкрикивая "пророчества": кто предрекал войну и нашествие Антихриста, кто - неурожаи и стихийные бедствия. Татаринова же начала пророчествовать на первом же радении и с тех пор повадилась ходить на ненастьевские сборища. Однако быстро охладела к их секте: уж больно неотёсанный народ здесь толпился.
Однако радение засело в её душе, как осколок зеркала тролля в сердце Кая. Сыграли свою роль и мечтательная натура соплеменницы Гёте и Шиллера, и трудности перевода: впечатлительной женщине, воспитанной в лютеранстве, русские ереси казались такими же живыми и цветастыми, как сто с лишним лет спустя новому поколеню европейцев будут представляться буддизм или индуизм. Татаринова решила создать собственный мистический кружок и не нашла для него лучшего места, чем Михайловский замок. Кружок возник как семейный, но потом туда повадился ходить весь цвет петербургского общества. То, что в общинах мужичьих хлыстов было убогим, здесь приобрело отблеск искусства: собрания проходили под музыку небольшого оркестра, стены украшали картины Боровиковского. Когда мужчины и женщины сбрасывали платья и оставались в белых одеждах, символизировавших чистоту, прекрасная, как древнегреческая богиня, "с олимпийския вершины" спускалась к ним Татаринова. Собравшиеся пели духовные песни, а затем принимались бегать вокруг залы, добиваясь нисхождения на них святого духа. Останавливались, выкрикивали пророчества и падали без сил. Чаще всего пророчествовала сама Татаринова, иногда выкрикивал смешные предсказания Никитушка - известный в городе лоботряс, музыкант кадетского корпуса Никита Фёдоров.
"Петербургскую Астарту" её поклонники любили, как богиню: для каждого пришедшего она находила слова поддержки, учила людей любить друг друга, невзирая на сословные рамки. Но и недоброжелателей у секты возникло предостаточно. Было в её собраниях что-то оскорбительное уже для самого сословного государства: мыслимо ли, чтобы князья и вельможи бегали "в духе" рядом с какими-то нищими? На татариновские сборища обрушился архимандрит Фотий, в красках живописавший, как участники сборищ "вертятся, падают потом на пол от безумия, демон же входит в них, производит глаголы". Чиновники МВД собирались было принять меры, и тут в донесениях попалось одно имя, заставившее их побледнеть: на собраниях был замечен личный друг императора, князь Александр Голицын, обладавший огромной властью. Оказался завсегдатаем сборищ и друг князя, председатель департамента гражданских и духовных дел Василий Попов - человек, на которого был возложен надзор за нравственный состоянием общества, а он даже своих дочерей туда приводил. С тех пор чиновники попросту игнорировали многочисленные жалобы горожан: если уж такие уважаемые люди туда ходят, то чего вы беспокоитесь? Дошло до того, что тайный советник Милорадович, герой Суворовского похода 1799 года, взбешённый тем, что его сын, гвардейский офицер, угодил в "духовные дети" Татариновой, был вынужден жаловаться лично государю. Но и здесь он не получил поддержки: Александр вызвал Татаринову для аудиенции и, проговорив с нею несколько часов кряду, превратился в пламенного поклонника незаурядной женщины и лично уничтожил компрометирующие её донесения агентов.
Слава Татариновой росла: многих поражали её предсказания. Например, когда Боровиковский захотел проконсультироваться у неё по поводу своих финансовых дел, пророчица отрезала: "Выгода тебе вроде как и ни к чему будет. Пора тебе, Володенька, на суд предстать". Боровиковский был обижен так, что больше не являлся на собрания. Может, он и простил бы свою духовную мать, если бы и впрямь не "оказался перед судом": слёг и скоропостижно умер, завещав перед смертью раздать своё имущество нищим. До нас дошла его картина одного из сборищ в Михайловском замке - "Собор", где он изобразил и Татаринову, и себя, стоящего на коленях, и многих именитых участников. Сильнее же всего запали в душу столичным жителям два предсказания, сделанные пророчицей в 1825 году. Слёзно просила она Голицына удержать императора от поездки в Таганрог, но даже доверявшего её предсказаниям князя подобное вмешательство в государственные дела ошеломило, и просьбу Александру он не передал. На следующем радении Татаринова пала на пол, истошно возопив: "Злой рок - Таганрог! Царя в сыру землю положу!" Вскоре пришли вести о том, что "русский император в вечность отошёл" (слова из песенки забытого мною автора, приводимой у А.И.Герцена в "Былом и думах"). Если пророки в самом деле хотят спасти тех, кто им дорог, то отчего не говорят обычным, человеческим языком? Их бы чаще слушали. Загадка.
А через неделю Татаринова снова причитала, заставляя участников исходить холодным потом: "Что же делать, как же быть? Россию придётся кровью обмыть!" Смысл этих слов стал ясен только 14 декабря, когда собравшиеся на Сенатской площади полки попытались помешать присяге войск новому царю - Николаю I. Любопытно, что помогал умывать Россию кровью один из преданнейших поклонников Татариновой - Евгений Головин: храбрый командир пошёл наперекор заговорщикам и успел привести своих солдат к присяге, чем помешал вовлечь их в мятеж.
С этого события, по сути, началась его блестящая карьера: благодарный Николай произвёл его в генералы. Впоследствии Головин проявил героизм в войне против турок. Судьба Евгения хранила: будучи комендантом Варны в разгар эпидемии чумы, он лично подал пример храбрости солдатам, отказавшимся приближаться к трупам сослуживцев, - вместе с тремя добровольцами вынес тело одного из умерших. Добровольцы заразились и тоже умерли, а Головина эта чаша миновала, и десятилетие спустя он уже руководил покорением Кавказа, заложив новый российский порт на Чёрном море - Новороссийск.
Во время мятежа декабристов погиб старый недруг Татариновой - Милорадович, но и по самой пророчице победа над мятежниками ударила: именно попытка мятежа сделала Николая столь подозрительным к любым тайным обществам, политическим ли, религиозным ли. Община была вынуждена скрыться из Петербурга и поселилась в уединённом месте в окрестностях столицы. Здесь она создала целое хлыстовское царство, куда переселились самые верные её сторонники, в частности Попов с дочерьми. Татаринова построила тут собственный молельный дом, где хлысты могли бы получать указания свыше, повинуясь не царской воле, а велениям святого духа. Вот только сам святой дух стал подсказывать ей вещи всё более и более странные.

Глава 2. "Черезондро фордей"
Откуда же взялось это диковинное учение, вдохновившее Екатерину Филипповну? Сами хлысты рассказывали о начале своего учения в фантастических тонах. Спорили-де между собой никонианцы и староверы, по каким книгам церковные службы служить, по старым или по новым. Конец дискуссии положил премудрый костромской мужик Данила Филиппович. Он собрал все книги в мешок и потопил в Волге, пояснив: нужна лишь одна "Книга золотая, книга животная, книга голубиная - сам сударь Дух Святой". Тут-то и поняли его последователи, что не простой перед ними мужик, а "бог Саваоф", тем более что Данила Филиппович тут же предрёк, что скоро появится на русской земле Спаситель и будет крестить людей святым духом. Чтобы удостоиться крещения, крестьянам надо было забыть о плотских желаниях и жить со своими жёнами, как братья с сёстрами. "Женатые - разженитесь, а неженатые - не женитесь!" - призывал "бог Саваоф". Хмельного ни капли в рот не брать, на чужое добро не зариться: каждую украденную копейку вору на Страшном суде положат на темя и, пока она не расплавится от адского жара, не будет ему прощения.
И точно, некоторое время спустя по Волге стал бродить мужик Иван Суслов, с помощью собственных 12 апостолов проповедуя учение "господа Саваофа". Хлысты рассказывали, что царь Алексей Михайлович, узнав о "Спасителе", велел его схватить и пытать. Жгли его на больших кострах, подвешивали на железный крюк, но он оставался невредимым. Тогда его распяли на стене у Спасских ворот. Стрельцы сняли тели и похоронили на Лобном месте. В ночь на воскресенье он воскрес. Царь велел его снова пытать и распять. Суслов воскрес ещё два раза, и тогда за "Спасителя" вступилась царица: Наталья Кирилловна видела сон, что лишь тогда, когда Суслова отпустят, ей удастся благополучно разрешиться от бремени - имелся в виду будущий Пётр I, то есть действие происходило в 1672 году. Суслова отпустили, он 30 лет жил в Москве, после чего к нему явился сам "бог Саваоф Данила Филиппович" и забрал его на небо.
По хлыстовскому учению, в том Христе, в которого верят православные, не было ничего удивительного: Христом может стать любой, на кого сойдёт святой дух, - хоть самый бедный и тёмный мужик. Вот и стали, как грибы после дождя, возникать по всей России многочисленные "христы", и не удивляло сектантов, что в их деревне свой Христос, какой-нибудь лапотник Иван Петров, а у соседей - их собственный, Пётр Иванов, без зубов и в прелом зипуне. По искажённому слову "христы" православные и назвали эту секту. Правда, потом стали рассказывать, что еретики-де себя хлещут на тайных сборищах, приговаривая: "Хлыщу, хлыщу, Христа ищу". Обвиняли их и в том, что они кровью младенцев причащаются, но куда ж без этого? И католики в этом "уличали" еретиков, и про евреев так думали [хотя в еврейском законе ясно сказано: "А кто будет есть какую-нибудь кровь, должен быть предан смерти" (Левит 7:27), и поэтому после слов Иисуса Христа "Едящий мою плоть и пьющий мою кровь имеет жизнь вечную", многие из его учеников отошли от него и уже не ходили с ним (Иоан. 6:53-66)], а ещё римские обыватели рассказывали про христиан-людоедов. В последний раз этот миф всплыл в сталинском СССР, только теперь виновным оказался не "фараон", а сами евреи-акушеры, которые убивали русских младенцев, делая им особые уколы в пуповину. Так, во всяком случае, гласили городские былички эпохи "дела врачей".
Возбуждали хлысты в православном народе ужас и ненависть, и немудрено. Мало того что выбирали себе "христов" из мужичья, так ещё и проповедовали свободную любовь - призывая к чистоте безбрачия, на самом деле покрывали постоянные случаи "христовой любви" между сектантами. Оттого-то и валом валили к ним парни и девки, не желавшие ждать до брака, да и взрослые мужики и бабы, покинувшие опостылевших супругов. "Христова любовь была тем привлекательней, что хлысты старались минимизировать её последствия: морили младенцев в чреве матерей и даже прибегали к убийствам новорождённых. Заманивая новых "товарок" в секту, хлыстовки напоминали им о горькой женской доле, которой в православной семье не избежать: "Только болести одни принимать до смерти. А сколько хлопот за маленькими детьми! Ты скоро состареешься от одного горя, нужды и забот. А у нас ты будешь всё юная". Предшественницы нынешних чайлдфри, хлыстовки старались "жить для себя", продлевая молодость и беспечное существование.
Как и многие современные секты, хлыстовские общины часто строились по принципу курятника: один харизматичный гуру и пара дюжин его поклонниц. Охмурять прихожанок "христы" умели: очаровывали их возможностью иметь общение с самим богом и кормиться крошками со стола его тайн. Стараясь придать себе больше веса в глазах доверчивых, "христы" даже придумали собственный богословский язык из вымышленных слов, каждое из которых выражало целую фразу. Например, "натрисинфур" означало "в сына божьего веруй", "корнемила" - "будь милостив, человек", "черезондро фордей" - "чрезмерно не гордись". Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят - словом, та же лабуда, которой из века в век кормят своих поклонниц харизматические лидеры.
Православные миссионеры, имевшие дело с хлыстами, не знали, смеяться им или плакать: секты, состоявшие из "христов", "богоматерей" и "пророков", мнили о себе, что они - избранный народ, соль земли, истинный Израиль. И тем не менее за курьёзной "христовщиной" скрывалась огромная движущая сила - задавленность крестьян, их желание утереть нос обществу, определившему их в низшее сословие. "Не та церковь, которая сооружена - деревянная или каменная, но церковь называется в сердцах и телесах!" - говорили хлысты православным священникам. Нищий, тёмный крестьянин в одно мгновение мог произвести себя в "христы", его забитая полюбовница - отринуть унылую женскую судьбу и стать хоть пророчицей, хоть самой богородицей. И, перестав ходить в церковь, наслаждаться "прямой линией" со святым духом. В России, где земские учреждения давно канули в Лету и не возрождались до середины XIX века, хлысты создали своего рода "социальный лифт": крестьяне выбирали из своей среды неформальных лидеров, даривших им ощущение собственной значимости. Даже сам обряд радения был демократичным: ведь святой дух мог снизойти на любого человека, независимо от его достатка и места в деревне. Вот этот-то главный человечный обряд Татаринова и вытащила на свет божий, и он чудесным образом оказался близок и образованным людям: может быть, впервые в жизни князья и вельможи почувствовали, как важно для них ощущать родство с народом, который жил и умирал ради них и которого они толком не знали.
Мало того, это смешное хлыстовство оказалось созвучно многому, что в русской истории произойдёт потом. Наивная вера неучёных людей в тайные таланты своей "простоты" будет позже взлелеяна литераторами-почвенниками, и в литературу валом повалят народные умельцы и философы - от Левши, посрамившего иностранных умельцев, до шукшинских чудиков, гордо писавших о себе: "Проблески философского сознания наблюдались у меня с самого детства. Бывало, если бригадир наорёт на меня, то я, спустя некоторое время, вдруг задумаюсь: "А почему он на меня орёт?"
Погодите, а что же всё-таки Татаринова? Чем закончилась её история? Двенадцать лет её община вела спокойную жизнь "государства в государстве", но нечаянный случай положил этому конец. Один из крепостных Попова, посланный барином в полицию для наказания, в отместку хозяину поведал, что на дачах у Татариновой занимаются свальным грехом, вовлекая в оргии даже детей. На сей раз власти действовали молниеносно: в "коммуну" Татариновой нагрянул с обыском отряд жандармов. Пророчица встретила их любезно, водила по всем комнатам и уверяла: враки всё, не бывает у нас никаких оргий. Разочарованные жандармы уже собрались уезжать, как вдруг услышали стоны из чулана. Взломав запертую на замок дверь, они увидели сидящую в темноте страшно избитую и измождённую девушку. То была средняя дочь Попова, которая уже в участке поведала страшную правду. Оказывается, в семействе тайного советника вышел разлад: дочь не желала принимать участия в утомительных радениях. По совету Татариновой Попов стал "наставлять" девушку: в течение года бил палками по два-три раза в неделю, порой до крови, запрещал общаться с сёстрами, а на ночь запирал в тёмный чулан. Вскрылось и другое. Оказывается, все эти годы Татаринова кормилась посредничеством в общении с богом: собирала за деньги у просителей записочки, а на следующем радении давала "ответы на вопросы телезрителей" - как бы от бога.
История вмиг распространилась по столице, и вскоре общественность со слезами на глазах благодарила Секретный раскольничий комитет, определивший Попова и Татаринову на содержание в монастырь. Попов вскоре умер, а Татаринова жила долго. Царь Николай I, ревностный христианин, требовал, чтобы она письменно отреклась от своих заблуждений. Однако упрямая, убеждённая в своей правоте пророчица настаивала, что во всех поступках руководствовалась только любовью к людям. Борьба двух убеждённых людей продолжалась десять лет. Николай регулярно рвал письма, где она разъясняла ему своё учение. Потом она наконец сдалась, подписав обязательство никогда не принимать участия в тайных обрядах, и Николай разрешил ей поселиться в Москве. Здесь Татаринова будет жить тихой, незаметной жизнью и умрёт, всеми забытая.

Глава 3. Местами вожди
Поучительная вышла история, хотя лишь сейчас мы можем вывести из неё мораль. Получилось у Татариновой то же, что и у описанного Достоевским в "Бесах" теоретика-нигилиста: проповедуя безграничную свободу, она закончила безграничным деспотизмом, издевательством, подавлением воли доверившихся ей людей. Много, много размышлений вызывает эта история, и жаль, что заключавшееся в ней грозное предзнаменование не было услышано.
В начале XIX века у хлыстов не было единой организации - зачем, если в каждом курятнике свой петух? И всё же с середины века многочисленные хлыстовские общины объединились в подобие профсоюза - возник "Израиль", проводивший неформальные съезды хлыстов и руководившие их жизнью. От него, правда, периодически откалывались отдельные направления - чемреки, шалопуты. В конце века откололся "Новый Израиль", созданный воронежским крестьянином Василием Лубковым. Юноша из ничем не примечательной семьи в 17 лет почувствовал "приближение бога" и свалился без чувств, а когда восстал, ощутил подлинное блаженство: понял, что в нём нашёл пристанище святой дух. Объявил родителям, что отныне не может называться их сыном, и, несмотря на ругань и побои, принялся проповедовать в родном городе Боброве [ныне райцентр в Воронежской области, на реке Битюг], что церковные обряды не имеют силы: богу нужны не они, а чистая жизнь. Понемногу вокруг него собралась "семья" поклонников, которых он брал в чистое поле, где они неделю напролёт постились без еды и воды, ходили по монастырям и обличали развратных монахов. Церкви это не понравилось, и вскоре Лубков оказался в тюрьме. Где, кстати, быстро нашёл себя: уже через месяц заключённые уверовали в него как в Христа. "Тюрьма превратилась в царские палаты, гордые преступники и разбойники - в смирных овец и кротких ангелов", - хвастался Лубков. Мать его, потрясённая заключением сына, занемогла и умерла, потрясённая настолько, что отказалась принять причастие от православного священника.
А Лубков, отсидев положенный срок, вернулся в Воронеж и основал новое братство, быстро открывшее филиалы в разных городах России. Организация была глубоко законспирирована. Даже городам дали новые названия: Тифлис стал Парижем, Елизаветполь - Иерусалимом, Бобров - Вифлеемом. Все семьи, повенчанные по православному обряду, распустили: мужей и жён, родителей и детей "освободили" друг от друга и позволили им образовать новые семьи по своему желанию. Сектанты дружно работали, кормя себя трудом своих рук. Женщины были в большом почёте: когда один из крестьян погрозил жене кулаком, ему пригрозили изгнанием: рабу своих привычек нет места среди возрождённых людей.
"Новый Израиль" наладил успешную пропаганду: перед приглашёнными из окрестных деревень крестьянами ставили театрализованные мистерии. "Представьте себе, - писал Лубков, - что где-нибудь в глуши степной России заброшено село в несколько сот душ. Живёт оно своими маленькими интересами, дрязгами и пересудами, и, кажется, только голод, град, поветрия, пожары время от времени разнообразят эту печальную, тусклую жизнь. И вот в это село проникает "Израиль". Тайно, по единому, образуется святое собрание. Люди сразу стали жить иной жизнью". Разумеется, обывателям всё это не нравилось, и нападения на новоизраильтян, происходившие с одобрения церкви и полиции, не были редкостью: так, в одной из станиц Астраханской губернии казаки, ворвавшиеся на собрание сектантов, убили их вождя и избили всех других общинников.
И всё же хлыстовство увидело свой золотой век: после первой русской революции, когда была дарована свобода вероисповедания, общины "Израиля" стали проводить открытые моления в крупных городах России. Выйдя из тени, они сразу привлекли к себе внимание интеллигенции. Хотя понятнее для неё не стали: легко увлекающийся Василий Розанов, например, увидел в хлыстовских обрядах средство объединить разрозненную в революции Россию. Майской полуночью 1905 года [сомнительно, так как знаменитый царский манифест был опубликован только в октябре...] направляемое им религиозно-философское общество собралось на квартире у теософа Николая Минского "с целью моления и некоей жертвы кровной": намеревались "богу послужить, порадеть, каждый по пониманию своему", - нарочито скромно писал Розанов. Играли в простачков-мужичков рафинированные интеллигенты: Вячеслав Иванов, Николай Бердяев, Алексей Ремизов, Фёдор Сологуб с жёнами. Сперва неумело кружились по комнате; вышло что-то вроде котильона. Затем Вячеслав Иванов поставил посреди комнаты "жертву", добровольно согласившегося музыканта, чью фамилию история до нас не донесла. Изобразив символическое "распятие" этого неизвестного, Иванов с женой разрезали ему вену под ладонью, смешали собранную в чашу кровь с вином и обнесли собравшихся; потом все выпившие совершили "братское целование". Человеческой кровью "причащались" и на последующих встречах.
Поистине нет такой глупости, в которую не мог бы уверовать рафинированный интеллигент, хотя ритуальный каннибализм и привлекает не всякого. Друг и соратник Ленина Бонч-Бруевич усмотрел в хлыстах иное - вообразил в них практически готовых последователей марксизма. Очаровал и охмурил его Алексей Щетинин, лидер питерских чемреков, неординарный и жёсткий человек, в умных словах рассуждавший о церковниках: "Зная, что за именем бога народ последует везде, даже на смерть, осмелились себе это имя присвоить и, под прикрытием его, требовать различные жертвы - больше для личной прихоти". Щетинин проповедовал равенство, построенное на любви к человеку: "Когда-нибудь поймут, что все храмы были потому, что не знали, как нужно служить друг другу". И вся община у него была продвинутая: он помогал крестьянам получать образование, благодаря чему среди чемреков появились даже настоящие поэты, писавшие стихи в духе Некрасова и Горького:
Прогремит тот звук чудесный,
Вестник сильного дождя,
Не земной он, а небесный
От единого вождя.
Частое упоминание слова "вождь" в их стихах не случайно. Для чемреков Щетинин был образцовым лидером - мудрым, великодушным: пришедшие к нему семьи познавали радость безбрачия, служения не прихотям тела, а высшим мотивам. В их рассуждениях и вправду было много революционного: они мечтали, чтобы вместо безвольного царя страну возглавил вот такой добрый вождь, который навёл бы порядок в головах. Главный поэт и мыслитель секты Черемхин писал: "Люди так распределяются на земном шаре, как на стрелке, стержень которой имеет в середине. И вот на одном конце нуждающиеся в вождях люди, на другом вожди, и насколько поднимаются вверх одни, настолько же нагружаются вниз другие". В этих рассуждениях Бонч-Бруевич черпал уверенность, что хлысты готовы к революционной борьбе, что большевики могут на них опереться.

Глава 4. Репетиция сталинизма
Правда открылась ему лишь через несколько лет: к занимавшемуся партийной работой Бонч-Бруевичу явились несколько чемреков и поделились своим горем: их мудрый и добрый вождь оказался редкостным проходимцем. Обучая их чистоте жития, Щетинин долгие годы имел половые связи с их жёнами и даже дочерьми, запрещая рассказывать о близости с "богом" под страхом небесного наказания. Узнав об этом, мужчины покинули секту, а их жёны выбрали остаться там, удержав с собой детей! Женщины, правда, тоже догадывались о том, что вождь совсем не прост: у некоторых он вымогал деньги, а в личном разговоре издевался над своими последователями, называя их "тварями" и "морскими микробами", но сил покинуть Щетинина обманутые поклонницы не находили: а вдруг и в самом деле бог? Коварный вождь сам приблизил свой конец: желая проверить личную преданность сектантов, он задумал отобрать у всех женщин их детей и раздать по приютам, не открывая матерям, где находятся их чада. Только тут женщины нашли силы послать делегаток в полицию, но оказалось, что вождь и тут подсуетился: заранее написал на своих последователей ложный донос, обвинив в заговоре и тяжёлых преступлениях. Многих из них даже арестовали. Впрочем, полиция быстро разобралась в этой лжи: после суда Щетинина поместили в больницу для душевнобольных.
После этого по России прокатилась волна погромов хлыстовских общин. Самые передовые из сектантов решили искать новую родину. Лубков отправился в Америку, где свёл знакомство с уругвайским консулом, остро заинтересованном в новых иммигрантах. Побывав по приглашению Лубкова в России и оценив трудолюбие и дисциплинированность новоизраильтян, консул вывез три сотни русских семей через океан, поместив их в устье реки Уругвай. Здесь они построили город Сан-Хавьер. Началась новая страница в жизни хлыстов: ютясь в хижинах, страдая от малярии, поселенцы возделывали плантации сахарного тростника. Здесь-то в Лубкове и проснулся тот же дьявол, которому раньше удалось охмурить Татаринову и Щетинина.
Оказавшись в чужой стране, не знавшие испанского, переселенцы быстро стали ощущать своё бесправие и полную зависимость от вождя, через которого шли все сношения с окружающим миром. Лубков, почувствовав беспредельную власть над паствой, решил, что коммуне надо жить "единой семьёю", и повелел считать всю собственность хлыстов общей. Скрепя сердце переселенцы согласились. Однако искренняя любовь к вождю дала трещину, и вскоре Лубкову чудом удалось избежать расправы со стороны духовных чад. С небольшим числом преданных сторонников он вернулся в Россию, которая к тому времени была уже советской, бросив веривших в него людей на другой стороне планеты. Освободившись от "учителя", хлысты почувствовали себя гораздо свободнее. Сан-Хавьер постепенно разрастался, сохраняя традиции и национальную культуру. Сейчас это единственный русский город в Южном полушарии. Лубкову повезло меньше, тщетно он пытался собрать новую паству в Ростовской области: большевики к сектантам, тем более к хлыстам, относились с подозрением. В годы "большого террора" он и его немногочисленные приверженцы были репрессированы.
Любовь к человеку, которую проповедовали хлысты, оказалась куда более страшной, чем любовь к богу, которого, как известно, не существует. Бог пропускает мимо ушей наши молитвы и жалобы, но ему не придёт в голову выслушивать их только ради того, чтобы использовать нас в своих интересах и отрицать чужие страсти только затем, чтобы утвердить свои собственные. И тем, и другим с успехом занимаются самозваные служители того или иного бога.
Вожди, о которых так мечтали хлысты, оказались чётким прообразом авторитарных "отцов народов", а вся история хлыстовства - миниатюрной репетицией чудовищных режимов XX века. Эти режимы оказались совершеннее своих предшественников: они не терпели никакой конкуренции своей власти и тому, что они выдавали за правду. Сгнил в лагерях Лубков, умер в больнице Щетинин, угас Розанов, в 1919 году взывавший к Зинаиде Гиппиус: "Пирожка бы... Творожка бы..." Вспоминал ли он о том, как причащался человеческой крови, чтобы почувствовать единение с народом, который теперь морил его голодом? Обессилев от долгого кружения вокруг воображаемого центра, повалились участники пляски святого духа на окровавленный пол избы, и эхо их падения слышится до сих пор.
Конец.