* * *
	
	Человек тридевятую вечность сидел над женою,
	Положив на живот ей ладонь — как огромное ухо.
	Где-то плакала птица — сквозь ветер и дождь за стеною,
	Долгожданный — в жене — кто-то третий ворочался глухо.
	 
	Тридевятую вечность не сохла и липла рубаха.
	Нет, не трус он, не трус… В одиночку ходил на медведя.
	Но большой — в пол-избы, как ребёнок, заплакал от страха,
	Оттого, что никто не поможет, никто не приедет.
	 
	Не стонала жена. Виновато ему улыбалась.
	А в ночи — затмевала Голгофу стенаньями птица.
	И хотелось кричать и метаться. Порою казалось —
	Это плачет ребёнок, который не может родиться.
	 
	О, как птица страдала! И боль отзывалась тупая,
	Распирая виски, загибаясь в вопрос без ответа,
	И качалась в бессоннице лампочка полуслепая,
	И секла по глазам утомлёнными розгами света.
	 
	Он рванулся во двор — остудить раскалённые вопли,
	По дороге ружьё заграбастал в огромную руку
	 И — пальнул в темноту. И — рыдания птицы замолкли…
	Он отлично стрелял. И навскидку, и даже по звуку.
	 
	Но застреленный плач возродился — в жилище угрюмом,
	За окошком жена омывала ребёнка над тазом…
	Опершись на ружьё, он стоял и покачивал думу…
	То жалел, что убил... То пугался: а если б промазал?