Я сжал рукоятку ножа, и его почти полуметровое лезвие выскочило
серой молнией, отразив в себе небо.
Когда его пружина щелкнула у меня в правой руке, я поднял левую к
другому плечу и развязал платок, чтобы открыть татуировку. «Кусочек»,
было написано пониже раны. Я ощутил девочку у себя за спиной, почти
вплотную. Прибой шумно бился о берег, соленый ветер трепал ее волосы,
а их кончики касались моего лица.
То было главное мгновение моей жизни – вся моя жизнь стояла здесь,
на этом песке у моря, на этом берегу. И я вдруг понял, что прожил все
ее годы, со всем тем хорошим и плохим, что в них было, только для
того, чтобы дожить вот до этого мгновения. И понял, почему люди
рождаются и умирают, и почему они всегда такие, как есть, и никогда не
бывают такими, какими им бы хотелось быть. А еще, глядя в глаза
португальца Алмейды и на блестящий черный пистолет у него в руке, я
понял, что каждая женщина, любая женщина вместе с той частицей тебя
самого, что заключена в ее теплой плоти, в меде ее губ и между ее
бедер, – твое прошлое и твоя память; любой прекрасный кусочек плоти и
крови, умеющий вновь вернуть тебе то, что ты чувствовал, когда был
маленьким и заглушал свой страх перед жизнью, прижавшись к материнской
груди, – единственная родина, действительно стоящая того, чтобы
убивать и умирать за нее.
Поэтому я стиснул рукоятку ножа и двинулся навстречу португальцу
Алмейде. Как положено настоящему мужику.