Громкие голоса сотрясают пузырь молчания, которым окружен старик, бреду-
щий по городу. Словно глухонемой, он поглядывает на прохожих. Люди жестикули-
руют, смеются, бранятся. Люди слишком много разговаривают. Это потому, что они
молоды и не знают, что все слова давно уже сказаны. Мир молодеет. Мир становится
похожим на среднюю школу, на детский сад. Молодеют персонажи кино и книг. Ста-
рик перечитывает классические романы — у него много времени,— и оказывается, что
их написали совсем молодые люди. Раньше он об этом не думал. Когда-то герои книг
казались взрослыми и умудрёнными жизнью, оказалось,— это были зеленые юнцы.
Раньше это не бросалось в глаза. Старик не становится старше, старение — тоже поза-
ди, зато мир становится всё моложе и всё глупей.
Он вспоминает тех, кто жил тридцать, сорок или сорок пять лет назад, стари-
ков своей молодости. Безнадёжные люди — смертники, как ему казалось, тогда, как
сам он был бессмертен. Профессор классической филологии, сидевший в прихожей,
в шубе и шапке, с палкой, с книгами на коленях, дожидаясь начала своей лекции.
Теперь можно было бы запросто присесть с ним рядом. Продекламировать вдвоем:
«Ehйu fugб­ces, Pуstume, Pуstume, labъntur б­nni».
Родители: их давно нет на свете. Дико и странно подумать, что теперь ты вдвое
старше своей матери, и она годилась бы тебе в дочки.
Совершим небольшое усилие, вернемся в те времена, и земное притяжение, зов
могилы, уменьшится вдвое, и можно будет, не останавливаясь после каждого марша,
взлететь по лестнице на четвёртый этаж, войти в узкий коридор факультета. Странно
думать, что это тело служило тебе и тридцать, и пятьдесят лет назад. Тело наделено
собственной памятью, удостоверяющей его физическую непрерывность, какой бы не-
правдоподобной она ни казалась, подобно тому, как память души удостоверяет непре-
рывность моего суверенного «я». Как роман не перестаёт быть единым повествованием
оттого, что его листают, как придётся: заглядывают в конец и возвращаются к началу,
так непрестанно ткущее себя «я» не дробится от мнимой фрагментарности воспоми-
наний. Непрерывное «я» предполагает текучую неподвижность памяти и, наоборот,
легкие скачки воспоминаний через годы и от места к месту. Если верить Бергсону, мы
не забываем ничего, хоть и не помним о многом. Память — это несгораемый сейф,
разве только забылся набор цифр, открывающий дверцу; память — тёмный подвал с
бесконечными рядами стеллажей, на которых стоят коробки, громоздится рухлядь, с
расходящимися коридорами, куда мы не заглядываем,— погреб забвения. Между тем
существует факт, который доказывает, что на самом деле мы помним все однажды
увиденное и пережитое: спящий может узнать во сне города, давно исчезнувшие с его
горизонта, и людей, о которых он никогда наяву не вспоминал.
Тело наделено памятью. Эти ноги помнят асфальт городов, скрипучие половицы,
лестницы и площадки, белый плиточный пол операционных, чёрный прах и тлею