Помнится,как раздавался когда-то ответный голос А. Малинина, исполнявшего песню на стихи советского поэта Рождественского:

 

« Как они после забытые, бывшие,
Все проклиная и нынче и впредь,
Рвались взглянуть на нее - победившую,
Пусть непонятную, пусть не простившую,
Землю родимую и умереть.
…………………………

О чем могли сказать тогда эти строки? Про таких, как А. Несмелов, мы вообще ничего не знали и история для нас была только «школьным учебником истории». В песне, вполне в духе тех книг, доступных нам и, видимо, самых «нужных» для просвещения( все заранее уже решили без нашего участия) пелось так важно и со значением: « Я прикасаюсь ладонью к истории…» К какой только? - К которой нас приговорили еще до рождения - к той, что называет их - белую армию - лебединый стан, изгнанный и улетевший в вечность, а вслед за ним и некоторую часть русской эмиграции, схороненной в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа - «забытыми и бывшими», проклинающими все и нынче и впредь? Да, то был взгляд из родной земли, непонятной и не простившей… Изгнание - путь крестный, но «затонувшая Атлантида» в вечности жива! Тот, кто «прикоснулся ладонью к истории», точнее сказать, советской мифологии, сказал еще:

Вроде бы русские, вроде бы наши.
Только не наши они, но ничьи.

И снова - приговор. Почему же - «не наши»? Разве имеем мы право от них открещиваться? На земле много еще таких островков, оставшихся от «затонувшей Атлантиды». Настоящее имя Ей Россия. Она в Париже и в Праге, в Шанхае и в Пекине, в Америке и многих других странах и городах, ставших пристанищем наших собратьев. Это - так называемое Русское Зарубежье, отделенное от другого осколка, иной уже теперь России - советской - «На-Марс-страны», как назвала ее Цветаева. Были те, кто никуда не уехал. Кто-то, не выдержав тоски по Родине, возвращался, словно на свою Голгофу восходил. Но те, кто не вернулись в «на-Марс-страну» и теперь лежат на чужбине, в не меньшей мере остались нашими братьями и сестрами и не «вроде бы», а по-настоящему, хотя, к сожалению, в каком-то смысле они стали «ничьими», ибо в новой России страха ради иудейска отреклись от них и вычеркнули из книги русского бытия, в странах же рассеяния, принявших изгнанников и даже способствующих сохранению гонимой и приговоренной к уничтожению национальной российской культуры, они тоже были чужаками и аутсайдерами.
Когда я был в девяностых годах еще XX века в Германии, чувства переполняли, думалось, что буду «целовать камни» Европы, к которой у русских всегда было тяготение, как к какой-то второй Родине. Хотелось вдохнуть красоту готических соборов, каменных мостовых, узких улочек, музыки Баха и Бетховена…И верилось, что эта музыка будет звучать во все время незабываемого романтического путешествия. Но случилось иначе. Другие впечатления ждали. Вместо музыки Баха другая музыка звучала. В центре Бонна, среди роскошных частных коттеджей, в новопостроенном уже доме на балконе второго этажа старик играл на балалайке « Вечерний звон». Страшная, леденящая душу, картина. Эпизод почти фантастический, но на самом деле нет ничего реальнее фантастики. Кусочек жизни, сразу ставший образом какого-нибудь ненаписанного стиха, просившегося на бумагу. В щебетанье немецкой речи, погруженной в себя, среди почти мертвой тишины квартир с пластиковыми рамами окон, открывающихся не настежь, как у нас - на четыре стороны света, а совсем неслышно - поперек пространства, перечеркивая его чертой отчужденности, чтобы, упаси Боже, не нарушить чей-либо беспробудный сон, - в этом вакууме, почти в газовой камере, слышится, как взрыв бомбы «Вечерний звон». И только здесь, в Бонне, можно прочувствовать всю неизбывную тоску этого гимна русской эмиграции - не там, на Родине, где все было твое - и поле, и кроваво-золотой закат, и церковка за рекой с вечерним благовестом, и пение птиц…И, казалось, что никогда не отнимется все то, из чего таинственно складывается Отечество. Там- совсем иная печаль, светлая, умиленная. А тут - безысходная тоска, испокон веков называемая ностальгией. У меня в доме висит картина под таким названием. В ней - то же самое состояние, как и в одноименном фильме Тарковского. Туман, сине-серое небо в тучах, не понятно только в какое время суток - ни утро, ни день, ни вечер, как-будто сюжет взят из бытия другой планеты. Это состояние просто можно назвать « сумерки жизни» - отголоски «Симфонических танцев» Рахманинова, написанных им, как известно, в Америке. На картине изображено совсем обнаженное от листвы дерево ( наверное, поздняя осень?). Рядом с машиной, похожей на газ-21 ( таких нет ни в Италии, ни в Германии) стоят двое, тоже почти видения - мужчина и женщина. Она, слегка склонив голову набок, смотрит не на спутника своего, который тут же рядом облокотился на капот машины, а куда-то в туманную сумеречную даль - «в никуда» сладостно-печальных воспоминаний, грез… Рук тоже нет - они безжизненно лежат опущенными в карманы пальто и это усиливает состояние безысходности. Если бы их было видно, когда бы они хотя бы беспомощно свисали - то создавалось бы хоть какое-то ощущение живой жизни и не умершей еще надежды. Но там не было ни рук, ни лиц - а только спины. И ведь это знаменательно - в прошлое нет возврата, а, может быть, туда и не стоит возвращаться…Его нет и на картине. Нет и настоящего: двое, но как один, только не в счастье и любви, а в одиночестве, которое страшнее всего, когда оно вдвоем. А что впереди? - туман и дым воспоминаний, заменяющих жизнь. В них - Отчизна, Ее словно уже и на карте нет. Она - другая планета по имени « Ностальгия». В ее безжизненных туманах слышится далеко-далеко « Вечерний звон…», как и в одной из частей рахманиновских « Симфонических танцев», щемя, лаская и надрывая сердце, льется бесконечная русская песня …
В Париже - Сена, в Бонне - Рейн, но это - другие берега, с которых всматриваются туда, где протекают воды Невы и Волги. Проходя мимо Рейна, думается, что вот он и есть последнее пристанище гонимого. « Мы - осенние листья, нас бурей сорвало. Нас все гонят и гонят ветров табуны». Так высказал Вертинский в своем « Сумасшедшем шарманщике». И образ Шарманщика ведь тоже символ одиночества и неприкаянности русской души на чужой земле. Затерянный среди площадей, улиц, домов, сколько бы ты не пел, - никто все равно не услышит, никто не поймет и не полюбит…
[показать]В романе «Другие берега» Набоков до мельчайших подробностей предается дорогим сердцу воспоминаниям: картины детства воспроизводятся с помощью всех органов чувств - осязаемо как в ярких видениях:
« Допускаю, что я не в меру привязан к самым ранним своим впечатлениям; но как же не быть мне благодарным им? Они проложили путь в сущий рай осязательных и зрительных откровений. И все я стою на коленях - классическая поза детства! - на полу, на постели, над игрушкой, ни над чем. Как-то раз во время заграничной поездки, посреди отвлеченной ночи, именно так я стоял на подушке у окна спального отделения: это было, должно быть, в 1903 году, между прежним Парижем и прежней Ривьерой, в давно не существующем тяжелозвонном traine de luxe ( экспресс - франц.), вагоны которого были окрашены понизу в кофейный цвет, а поверху - в сливочный. Должно быть мне удалось отстегнуть и подтолкнуть вверх тугую тисненую шторку в головах моей койки. С неизъяснимым замиранием я смотрел сквозь стекло на горсть далеких алмазных огней, которые переливались в черной мгле отдаленных холмов, а затем как бы соскользнули в бархатный карман. Впоследствии я раздавал такие драгоценности героям моих книг, чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства. Загадочно-болезненное блаженство не изошло за полвека, если и ныне возвращаюсь к этим первичным чувствам. Они принадлежат гармонии моего совершеннейшего, счастливейшего детства, - и в силу этой гармонии, они с волшебной легкостью, сами по себе, без поэтического участия, откладываются в памяти сразу перебеленными черновиками. Привередничать и корячиться Мнемозина начинает только тогда, когда доходишь до глав юности. И вот еще соображение: сдается мне, что в смысле этого раннего набирания мира русские дети моего поколения и круга одарены были восприимчивостью поистине гениальной, точно судьба в предвидении катастрофы, которой предстояло убрать сразу и навсегда прелестную декорацию, честно пыталась возместить будущую потерю, наделяя их души и тем, что по годам им еще не причиталось…Ни в среде, ни в наследственности не могу нащупать тайный прибор, оттиснувший в начале моей жизни тот неповторимый водяной знак, который сам различаю только, подняв ее на свет искусства».
Размышляя о судьбе русских эмигрантов, действительно, удивляешься тому, что, большинство из них имело счастливейшее детство, в отличие от рожденных уже в послереволюционные годы в советской России. И это великое чистейшее, почти райское, сказочное счастье, имело огромный мистический смысл и сыграло в будущей, полной лишений и страданий, жизни эмигрантов, определяющую роль. Вряд ли кто смог бы позже сказать так, как сказала Цветаева, а между тем ее голос - это голос всего того гениального в своей восприимчивости поколения, к которому принадлежали и Набоков, и Бунин, и Блок и почти вся плеяда поэтов и писателей Серебряного века:

 

[показать]

 

 

Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, Ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал - слишком много!
Я жажду сразу - всех дорог!

Всего хочу с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой день вчерашний,
Чтоб был безумьем каждый день!

Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство - лучше сказки
И дай мне смерть - в семнадцать лет!

 

    Две совершенно разные творческие личности - Набоков и Цветаева - говорят об одном и том же - что Бог дал им «детство лучше сказки»! Вот почему пригоршнями льется гармония в русской литературе тех лет, - ведь всем русским детям дано было столько даров, поэтами и художниками в душе рожались почти все, а на фоне их и гениальность в искусстве не была редкостью, чего не скажешь о нас. Эта гармония, несмотря уже на проснувшийся от страданий трагизм, продолжает драгоценными камнями сыпаться и в черные времена, когда счастливые русские дети-поэты переживают катастрофу в своей судьбе глобального масштаба и уже вдали от Родины их таланты не угасают, а утверждаются от испытаний. Они, подобно Набокову, чтобы избавиться от бремени этого богатства, щедро раздают его героям своих произведений. Да иначе и невозможно себе представить. Чем счастливее детство, тем ужаснее должен быть контраст. Но в этом-то счастье и в этих сказочных воспоминаниях его и заложена в то же время громадная сила для того, чтобы « благородно нести свой крест» на чужбине, где нет ни нянюшек, ни гувернанток, ни любви, ни друзей! Русские дети, наделенные даром любви, когда хочется « за всех страдать под звук органа», наделены огромной силой духа, а иначе им было бы не выжить, а тем более не создать такого искусства, которое всегда будет потрясать души! Им есть что сказать нам, не знавшим сверхсказочного детства, они и делятся с нами своими воспоминаниями об истинном счастье, которого мы лишены, а в них - таинственная власть. Память сердца - вторая жизнь, как и жизнь сновидений. И на «других берегах», когда вокруг и думают, и чувствуют, и дышат не так, как тебя научили с детства, жить становится возможно только благодаря этой спасительной памяти сердца. Русская поэтесса Зарубежья Мария Волкова тоже пишет о памяти, как о двойнике жизни, в кратких лаконичных строках стихотворенья « Крылья»:

 

Где бы мы ни были, всюду пред нами
Родины пламенный лик.
Слава тебе, неотступная память,
Жизни бесплодный двойник!

 

… А вот еще одно из моих не умирающих впечатлений. Русская церковь в Потстдаме и совсем маленькое кладбище всего с несколькими могилами. На небольшом куске камня выгравированы слова эпитафии: « Спи спокойно на чужбине…» Ничего на первый взгляд особенного нет в этих простых словах, но все же как много в них смысла, и больше - как много в них скрытых чувств той же самой тоски, ностальгии, тайно выраженной всего в трех словах. В них - душа. И вся-то жизнь того, кто лежит под «камнем белым», как в молниеносном кадре промелькнула передо мной. Неуловимо, таинственно передалось что-то, похожее на настроение блаженно-почившего вдали от Родины, когда он был еще жив, и еще нечто большее, чего невозможно выразить словами, но что может передать на своем ангельском языке душа, всегда живая. Я добавил к этим трем словам эпитафии еще два слова - « друг до воскресенья» и получилось:

Спи спокойно на чужбине,
Друг, до воскресенья!

 

Позже из этих строк родилось и целое стихотворенье, которое я так и назвал « Спи спокойно на чужбине…» Наверное, о русской эмиграции с ее сильными, особенными настроениями, трудно говорить прозой, но лучше всего поэзией. Почему? Да потому, что по природе своей сама поэзия - это эмиграция. Подобная идея уже высказывалась в статье о творчестве поэта Б. Поплавского. Эмиграция - одно из свойств и стихий поэзии и в то же время самая благоприятная почва для поэтического творчества. Лучшее, что создано в искусстве, было навеяно опять все той же ностальгией, а она возможна в том случае, когда поэт постоянно, уже вне времени и пространства, находится в исключительном состоянии души - предельного одиночества и оторванности от того, что мы называем Отечеством. Это и определяет творческую судьбу. Поэт по своей сути - эмигрант всегда и везде, и, как это не парадоксально, но и на своей Родине тоже. Невозможно создать ничего настоящего, если сытость, благополучие, семейное счастье ласкают тебя со всех сторон. Когда ты в кругу любимых детей и внуков, когда родители прожили долгую жизнь - какая тут может быть ностальгия? Ты на Родине, в своем родном городе, всеми уважаемый, почитаемый или даже прославившийся. В этих условиях трудно, почти невозможно стать настоящим поэтом. Поэта, как верные спутницы, сопровождают бедность, порой нищета, унижения, одиночество, безответная любовь, бездомность, гонения, богооставленность - цветы, вплетенные в венок эмиграции. И в этих состояниях многие начинали прибегать к творчеству словесному скорее, чем к какому-либо другому. Почему? - Да потому, что с молоком матери впитали мы это святое слово родного языка, на котором таинственно записана душа наша, а оторванному от родных корней необходимо как воздух, как хлеб письмена эти воплощать в жизнь. А когда все окружение не принимает твоей души - что тогда остается? - Остаются стихи, запечатлевающие святое слово - в них единственная настоящая жизнь. Это и есть то, о чем говорят: «поэзия - как эмиграция».Поэту с его особой печатью на челе все страданья и великое одиночество на земле даются даром и где бы он не находился, он всегда будет эмигрантом и скитальцем. У Галича хорошо сказано:

Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно.

И К. Вагинов дает ощущение этого же самого состояния поэта, как состоянии эмигранта:
Я в мертвом поезде на север еду, в город,
Где солнце мертвое как снег блестит.
И, если у Несмелова «небо синее над нами сводов ночи горше», то именно на таком небе и светит уже «мертвое солнце» и под этим небом едет поезд, отходящий ежеминутно в вечность …
В отличие от поэта, строки из стихотворенья которого приводились в самом начале, например, француз по происхождению, Ренэ Герра, посвятивший свою жизнь русской культуре Зарубежья и собравший в двух своих особняках несколько тысяч картин и рисунков русских художников в эмиграции, рукописи и письма наших известных поэтов, писателей и композиторов, наоборот, впитал в себя еще с детства дух этой неповторимой и ни на что не похожей ностальгии, ставшей ему близкой и родной: « Этой иррациональной бесконечной российской печалью я заразился от русских друзей в детстве в родных Каннах. Моя мама была директором женской гимназии. Я помню, что однажды к нам пришла пожилая дама в странном длинном одеянии, с маленькой внучкой. Она попросила давать девочке уроки математики. Мама согласилась, чего никогда раньше не делала. В благодарность эта дама стала обучать меня русскому, который у нее был превосходным не только потому, что был ее родным языком, но и потому, что она была поэтессой. Я стал часто бывать у Екатерины Таубер ( это была она). До сих пор запах лампад и русских пирожков с капустой навевает на меня ностальгию. Всю жизнь я грущу по Русской Атлантиде.»

[показать]
( Так вот откуда «у французского хлопца российская грусть»). И этой грусти не понять тем, кто может сказать « вроде бы русские, вроде бы наши». В на-Марс-стране ностальгия - это блажь только тех, кто, грубо говоря, работать не хочет. Как сказала в сердцах одна женщина об Ахматовой, находившейся в азиатской ссылке: « Пролежала на диване и прокурила». Для нее Ахматова - « не наша», хотя и « вроде бы русская». В Советском Союзе по-другому учили чувствовать. Вот почему и сейчас продолжают открещиваться от Русского Зарубежья, конечно, чуждого тем ценностям, к которым приобщались русские души после октябрьского переворота.
Но вернемся к словам « самого русского француза»: « Достоинство, с которым русские эмигранты несли свой крест, мягкость в обращении очаровали меня навсегда. Мои родители даже ревновали. Поражало, почему высокообразованные люди работали грузчиками и мусорщиками, почему у них, носителей великой культуры, такая странная судьба. Гражданская война, красные, белые, зеленые, Петлюра, Махно, разлученные семьи - трагедии их жизненных ситуаций были для меня так реальны, как будто я сам участвовал во всех этих ужасных событиях…» Когда у Рене Герра спросили: « Неужели очарование этого общения подействовало столь сильно, что вы решили всю свою жизнь посвятить России - ее эмигрантам, языку, литературе и, наконец, живописи?» - он ответил: « Как видите. Я назвал одну из своих выставок, а также каталог к ней « Они унесли с собой Россию…» Русские во Франции, разумеется, блестяще владели французским языком ( особенно те, кто еще в России говорил на нем совершенно свободно), их дети заканчивали французские учебные заведения, врастали во французскую жизнь. Но внутренне они как будто и не покидали Россию. Они были эмоционально другими - необыкновенно одухотворенными».
Эту необыкновенную одухотворенность я увидел в одном художнике, потомке Шишкина, с которым мы познакомились в Варшаве. Он пел под гитару русские романсы и песни эмигрантов. Пронзительно звучал в его исполнении П. Лещенко: « Не рыдайте ж, молю, надо мной, журавли!» Не было в настроении художника ни плаксивости, ни сентиментальности, ни манерности, но задевала сердечные струны все та же ностальгическая нота, чувствовались благородство и сдержанность, что усиливало трагизм. А поляки, как помнится, плакали. Я не думаю, что они плакали сентиментальными пустыми слезами, как плачут в театре даже и люди жестокие и черствые. Действительно, прав Р. Герра, - русские эмигранты с достоинством несли и несут свой тяжкий крест изгнанников и скитальцев. Очень примечательно, что не только поляки испытывают какое-то удивительное тяготение особенно к русским романсам, но и вся Европа очень любит приобщиться к этой неповторимой, ни на что не похожей « иррациональной российской грусти», точно так же, как и русские всегда испытывали почти мистическую тягу к цыганскому народной музыке и душу свою отводили в пении цыган, освобождая ее от тысячелетней печали, свойственной также и последним. Подобное исцелялось подобным. Что же эта за врожденная тысячелетняя печаль души? - ностальгия, чувство неприкаянности, ощущение себя эмигрантом на земле, скитальцем, бредущим по не кончающейся дороге в безудержное никуда. Для Европы такая грусть - экзотика, нечто чужеродное и будоражащее рационалистическое мироощущение. Тайно хочется побыть хоть часок романтиком! Но полякам ностальгия ближе, чем, скажем, немцам, потому что славянам от рождения свойственно печалиться просто так ни о чем. Вспомним, что тема романса Гурилева « На заре туманной юности…» чрезвычайно близка по эмоциональному состоянию и мелодике главной теме 1-го фортепьянного концерта Шопена и это не подражание одного другому, а глубинное онтологическое родство настроений и музыкального мышления и имя этому настроению, а точнее строю души - « славянская грусть». Замечу, что судьбы русского и польского народов тоже схожи в главном - в эмиграции, последовавшей для польского народа сразу после подавления восстания 1831 года. Не было бы ее, не было бы и Шопена, того, который русским всегда был и остается близким и родным. Не было бы октябрьского переворота, повлекшего за собой потопление «Русской Атлантиды», то не имели бы мы такую чудесную русскую поэзию, родившуюся в Европе, Америке и Китае.
[показать]Возвращаясь к русской романсовой культуре, унесенной с собою эмигрантами в изгнание, нужно отметить, что она - там - на берегах других - любима и до сих пор, и так же, как и во времена Вертинского, российские артисты пользовались большой популярностью в салонах, концертных залах и ресторанах европейских столиц. Но с другой стороны, как читаем в статье Л. Моисеевой « Мы не для счастья живем» ( Тема обреченности в поэзии Русского Зарубежья первой волны эмиграции) - «лирический герой стихотворения одного из самых тонких и в то же время ироничных лириков русской эмиграции А. Вертинского « Желтый ангел» предстает не артистом, а лишь жалким шансонье « в парижских балаганах», « усталым старым клоуном», которому в пьяном угаре ресторана предстал посланец «доброго неба» - « желтый ангел», упрекнувший его за недостойную, бессмысленную жизнь и гибнущий талант. «Слезы боли и стыда» были исторгнуты из глаз артиста, вынужденного заниматься поденщиной, а не служить высокому искусству». В таком же положении оказался музыкант из стихотворения Ю. Крузенштерн-Петерец с символическим названием « China doll» ( « Китайская куколка»). В отчаянии от того, что « все равно ничего не поймут», он « барабанил по клавишам, хотя « каждый взмах - зуботычина». Он ломал инструмент, коверкал музыку Шопена, пил ром, проклинал жизнь, потому что « душа-то болела. Болела по-русски, бешено». О трагической судьбе русских эмигрантов говорят и приводимые в этой же статье отрывки из Г. Иванова « В тринадцатом году еще не понимая…»: Свинцовый мрак» изгнанья, « сумерки», где « гибнут друзья, торжествуют враги», где люди « разучились любить, разучились прощать», где «руки твои ни на что не нужны» и « всем в кабаке одинакова честь», « Холодно… в сумерках этой страны…», « Ничего не вернуть и зачем возвращать?…», « Если бы жить…Только бы жить…» - красноречивы начальные строки стихотворений, давшие им названия), - вот та атмосфера, в которой существовало большинство эмигрантов, даже если кому-то из них « повезло» и у него был относительно сносный материальный достаток.
Итак, тоска, отчаяние, пустота - такова жизнь за границей для человека осознавшего, что он вовсе не счастливый путешественник, как было когда-то, не временный гость и ему не суждено вернуться больше на родину. Его возмущает бездуховность европейской жизни: в тех городах и странах, где он когда-то восхищался произведениями высокого искусства и наслаждался благами цивилизации, поругивая, может быть, старушку Россию, он теперь видит нечто иное». Вот они - те самые мистические «сумерки» бытия, которые ощущаешь, слушая « Симфонические танцы» Рахманинова. Это уже не простое время суток, а состояние души, повернутой к недостижимой Родине и видящей только заходящее, умирающее солнце, но как ослепительно играют его последние лучи! Поистине, каждому настроению соответствует свое время в суточном кругу, и ностальгия рождается исключительно в « Сумерках», когда звучит вечерний благовест - «вечерний звон», который так много дум наводит. В этот час созерцаются далекие и дорогие « тени в раю» теми, кто обращает свой взор в закат, как в зеркало счастливых воспоминаний детства, не возвращающееся никогда. Но нужны ли попытки вернуть ту жизнь, которой больше нет? - На странническом пути, наверное, возможна только короткая передышка, остановка и взгляд в прошлое, а дальше - снова дорога… Россию, оставшуюся там, за временной чертой октябрьского переворота, не воскресить, - она, словно древняя Атлантида ушла под воду и любящий свое Отечество - теперь эмигрант независимо от того, покинул ли он пределы исторической родины или же остался в «На-Марс-стране». Отчизна парадоксальным образом проявляется уже в отсутствии себя самой - это понятно только поэту. Потому поэзию и рождает предельно-напряженное до самых верных последних струн, срывающихся в песню, чувство беспредельного одиночества и тоски по этой вне-географической Родине, затерянной в где-то душе. Истинная любовь к Родине, в отличие от внешнего советского патриотизма) также иррациональна, как и тоска по Ней. Лермонтов в стихотворенье « Родина» дает образ этой любви, не поддающейся разумному осмыслению. Сам поэт называет любовь свою странной. Ведь « ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья» не рождают эту любовь. А что же? Что-то совсем иное, что не поддается уму, но так понятно сердцу:

 

Но я люблю - за что, не знаю сам -
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи кочующий обоз,
И на холме, средь желтой нивы,
Чету белеющих берез.

 

Все то, из чего таинственно складывается «лермонтовское отечество», никак нельзя отнести к истории, для которой более характерна «слава, купленная кровью» или « темной старины заветные преданья». Но что такое, например, « степей холодное молчанье», « лесов безбрежных колыханье»? Эти понятия могут показаться вполне абстрактными для того, чтобы их можно было поместить в сферу, называемую « Родиной». Или «дрожащие огни печальных деревень», « в степи кочующий обоз», « дымок спаленной жнивы» и « чету белеющих берез» - это все особенный, неповторимый взгляд самого автора, лучащийся любовью. Без слова люблю ни «молчанье степей, ни колыханье лесов, ни деревенские огни», ни тем более «кочующий обоз» не имеют никакой поэтической и духовной ценности. Но тайный мистический смысл приобретается сразу же после того, как Лермонтов признается в любви к этим реалиям. Ведь и леса, и реки, и степи в разных странах мало чем отличаются друг от друга. И цветы везде одинаковые. Но почему же тогда поляки поют о тех цветах, которые цветут под « польским небом», а у нас воспевают «русские березы» - ведь и цветы, и березы, всюду схожи между собой? Чем польское небо может отличаться от русского? Только взор любви отличает их друг от друга и для сердца созерцателя они не равноценны. И самое главное, что вытекает из любовного взора и теплой сердечности - образы видения одних и тех же земных реалий, которые у всех народов совершенно свои, а это уже область иррациональная, сфера художественного искусства. Содержание стихотворенья « Родина» выходит далеко за пределы слов, в нем начертанных. Главное не слова, а то, что за ними, то - что рождается в душе поэта от созерцания и слышания, как и у Гоголя в лирических отступлениях « Мертвых душ». Там самая основная идея заключена.
Лермонтов « с отрадой, многим незнакомой», видит « полное гумно», « избу, покрытую соломой», « с резными ставнями окно». Опять - взор любви, без которого радость видения немыслима и не знакома. Поэт

И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужиков.

 

И отчего же при такой любви к Родине, Лермонтов в ней был изгнанником и странником? - Да оттого, что поэзия уже сама по себе - эмиграция, а поэт - эмигрант в своем Отечестве. Он любит, но не любим. Ведь Лермонтова за стихотворенье « Смерть поэта» изгнали на Кавказ патриоты Отечества. Вот парадокс. При одной и той же России какая разная к Ней любовь у поэта и этих патриотов, которые, видимо, и славу Ее покупали кровью, то есть свою кровь проливали. Они и преданья старины хранили, а у Лермонтова была любовь всего лишь к « холодному молчанию степей», « к огням печальных деревень» и « к пляске пьяных мужиков». Его чувства к Родине мистичны, как и « российская иррациональная грусть». Он телом своим пребывал в Отечестве историческом, гнавшим его из себя, а истинное находилось глубоко запрятанным в прозорливом сердце поэта.
Вот и у Цветаевой вырывается, как вопль:

 

Даль - тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь
Рок, что повсюду, через всю
Даль - всю ее с собой несу!

 

Родина - «даль, чужбина, прирожденная боль, рок», ее можно нести с собой всюду, потому что она внутри нас, где бы ни были - в Париже ли, столице мира, в Берлине ли - « мачехе российских городов» ( как выразился Ходосевич) или же в «На-Марс-стране», куда звала в конце жизни Цветаеву эта

Даль, говорящая: « Вернись
Домой!» Со всех - до горних звезд -
Меня снимающая мест!

 

И эта странная любовь поэта к Отчизне, подобно лермонтовской, в которой слышится колыханье лесов, степей холодное молчанье и скачка в телеге проселочным путем, угадывается в цветаевском стихотворенье « Рассвет на рельсах»:

[показать]
Так под упорством глаз -
Владением бесплотнейшим -
Какая разлилась
Россия - в три полотнища!
И шире раскручу:
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами…
………………………..
Без низости, без лжи:
Даль - да две рельсы синие…
Эй, вот она! - Держи!
По линиям, по линиям…

Это- любовь странника, а она всегда движение и дорога. Гоголь в « Мертвых душах» и Лермонтов, и Цветаева, и многие другие русские поэты и писатели - все они выражали любовь к Родине в движении. Это почти всегда образ не кончающейся дороги, бегущей через поля и леса - почти в самое небо! Это могли быть и « две рельсы синие», и « телега», и « птица-тройка»… Или как в романсе - исповеди лирического героя:

 

Однозвучно звенит колокольчик
И дорога пылится слегка,
И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщика.

Сколько грусти в той песне унылой,
Сколько чувства в напеве родном,
Что в груди моей хладной, остылой
Разгорелося сердце огнем.

 

Сама песня, как «дорога, которая течет, куда не знаю» и эта унылость русской дыши, разгорающейся от родного напева, разворачивающегося из одного лишь звука, из одной точки, как из одинокого огонька где-то далеко в поле и вырастает в могучую реку, вливающуюся в океан… Все эти, если так можно выразиться, «пейзажи русской души, воплотившейся в дороге и песне», чрезвычайно фатальны по своему мистическому смыслу: роковой лиризм дороги, убегающей « двумя синими рельсами» - в лоно « мачехи российских городов» - туда, где мы « не для счастия живем», где « нету ни нянюшек, ни любви, ни друга». Путь неизбежно лежит « в сумерки чужой страны», куда унылые русские странники уносят с собой все эти печальные, но любимые картины воспоминаний - « звон колокольчика, дыхание холодных степей, дымок спаленной жнивы, пляску пьяных мужиков, желтую ниву, кочующий обоз, ямщика, золотые купола московских церквей», из чего складывается бесконечная «родина - боль, родина-даль, родина-рок» в сплошную песнь ностальгии, заменяющей жизнь!
И вот, как пророчество, врываются уже «красный трамвай» и «красные лошади» - вслед за «синими рельсами» и «птицами-тройками» - предвестники настоящих разлук, смерти и все той же веками излюбленной дороги:

 

Красный трамвай простучал в ночи
Красный закат догорал в бокале.
Красные, красные кумачи
С красных деревьев на землю упали.
…………………………………
Красные лошади на заре
Бились копытами о подоконник…

.......................................

Белая ночь шлейфом своим накрыла город,
В котором немыслим рассвет.

Душа русского человека немыслима без песни и образа, говорящих больше, чем сухие исторические факты событий тех времен:

Видишь дом, он стоит на горе, на которую нам не подняться.
Этот дом так реален, как замок на влажном песке.
Даже если войдешь, даже если захочешь остаться,
Ты останешься с маленькой флейтой, зажатой в руке.

 

Дом на высокой горе - это уже из области снов об Отечестве, куда нет надежды вернуться, осталась только маленькая флейта несбыточных грез…
В авторской песне «Белой гвардии» пронзительно слышится переход от одного бытия к другому - от сыновства - к изгнанничеству:

 

Вчера изысканные франты, сегодня - рыцари войны,
Они еще не эмигранты, они еще ее сыны,
Но жизнь прошла, как не бывало, и не оставила следа,
На горизонте догорала их путеводная звезда.

 

И вот за этим кровавым закатом, белыми ночами без рассвета, домом на высокой горе уже встает « мачеха российских городов». Взгляд гонимого странника, а не счастливого гостя, владеющего в совершенстве немецким языком, брошен на страну, « залитую розовым солнцем, вечно встающим над Рейном»… Каков же образ ее? - Она многолика: это и « в зелени трав и листьев Германия Генриха Гейне», это « живущая только музыкой, возвышенная Германия Баха», « меняющая Фауста на Мефистофеля, двуликая Германия Гете», «бездомная, с поддельным паспортом Германия Ремарка… и, наконец, « попавшая будто в калашный ряд - в гущу арийской нации, испуганная и притихшая Германия русской эмиграции». Что же делать в этой стране? С чего начать? Ответ слышен в песне:

 

Мы выпили много пива и посетили какой-то музей…
В карманах марки, в ушах бананы, о Германия наших друзей!
Путь будет долгим и скорбным, как в страшной сказке:
А по правую руку огни казино,
А по левую руку - сгоревшая рожь.
Если прямо пойдешь - то, что ищешь, найдешь.
Только это уже настоящая ложь.
И выходит старик из воды и огня,
И выводит из лесу гнедого коня.
Если хочешь - скачи, сколько можешь - держись -
Толь это и есть настоящая жизнь.

 

Все во внешнем мире теперь только сходство и мираж - сон, как в городском эмигрантском романсе, который родился из повседневной жизни русских за границей. Много было тогда авторов с именем и безымянных, талантливых и менее одаренных, но страдающих, что и давало их простым словам силу и выразительность, а в эмиграции все они стали равными, потому если и не принято печатать и ставить рядом стихи Цветаевой и какого-нибудь менее яркого автора на одной странице журнала, то теперь в изгнании ностальгически-лирическая стихия соединяет их разно-тембровые голоса в единый поток:

 

А чужие жизни втиснуты в обложки.
Все уже известно на любой странице.
Ты готовишь завтрак для меня на кухне,
А что будет завтра, мне во сне приснится.
Я не знаю, что имеет ценность в мире.
Что имеет смысл печальной смерти кроме.
Если ты уходишь, в неизвестность утра,
Я сижу и жду тебя в пустынном доме.

 

Чужая жизнь уже известна заранее, запрограммирована и напечатана в прессе, а что будет с изгнанником, для которого только в печальной смерти заключен весь смысл его никому не нужной жизни - это мир сновидений и гаданий.
Господствующее состояние души эмигранта - тоска, скука, отчаяние, обида и, что ужаснее всего - одиночество вдвоем, как на картине « Ностальгия», где стоят двое, повернутые к зрителю спиной; они уже не согревают друг друга, как древние статуи в музее с отломанными руками и снесенными лицами. Безысходность во всем - в позах, туманных, сине-серых цветах, отчужденность и неверие:

 

Казался лишним каждый звук, несвоевременным дыханье.
Началом всех земных разлук казалось каждое свиданье.
Под потолком качался шар, уже почти не пахла елка.
Дуэт расстроенных гитар молчал в углу за книжной полкой.

И все не так, и все не то. То он чужой, то я чужая.
Снимаю с вешалки пальто - до остановки провожает.
Он жив, и я едва жива, стихи зачеркнуты в тетради.
А в это кресло кто-то сядет, и будет говорить слова.

Сначала разобьется шар, потом порвется старый свитер,
И мы друг другом позабыты, уйдем по грифам двух гитар.

 

Даже «стихи зачеркнуты в тетради», и отчуждение, неотступно спускаясь все ниже и ниже по ступеням лестницы, именуемой одиночеством, окончательно входит в сердца и тогда уже поэзия и горькая реальность сливаются воедино: «мы друг другом позабыты, уйдем по грифам двух гитар».
Этот стон разлуки слышен и в романсе « Крыши»:

 

Вот и все, я тебя не вижу. Этот омут такой бездонный.
Остаешься под звездной крышей не любимый и не влюбленный.
Ухожу по ночной дороге из весеннего сумасбродства,
С каждой улицей нестерпимей ощущая свое сиротство.

 

Так об одиночестве может сказать только эмигрант, потому что с последней утратой ( а она, судя по настроению уже последняя, так как за занавесом стиха не угадывается ни одной родной души) вообще уходит почва из-под ног и остаются только крыши, «выше которых только небо и любовь»… Опуская взгляд, видишь «ночную дорогу», на которой « с каждой улицей… сиротство становится все нестерпимей. Это странничество уже не из страны в страну и не из города в город, когда есть еще возможность надеяться, - но всего лишь от улицы к улице… - тут один только шаг к добровольной смерти. Вместе со сжатием пространства, парализующего движение, исчезает и надежда. На Родине можно было бы даже при разлуках найти еще опору в своих корнях, прочно связывающих с родной землей во всей широте этого понятия, но на чужбине уход человека от человека равен смерти и «не маленькой», а большой, потому что нет никаких уже опор - все рушится от улицы к улице.
На чужой стороне « женщины румяны, что просто жуть, и все на одно лицо и умом не блещут», а « мужчины очень похожи на певчих птиц, им по длине хвоста подгоняют фраки». С какой грустной иронией, совершенно русской, поется в песне « Малыш»:

 

Здесь нечего делать, милый, таким как мы,
У нас с тобой свитера на локтях потерты,
И наше дело с тобой сочинять аккорды,
И петь - нас услышат те, кто глухонемы.

А вот еще одна характерная зарисовка:

Мой удивленный дом ревниво хлопнет дверью,
Зашуршит крахмальными пеленками,
Запахнет подгорелым кофе.
Мои интеллигентные соседи будут слушать Сибелиуса,
Вежливо здороваться в лифте,
Пропуская вперед мою бесстрастную персону.
Я никогда не научусь рисовать.
Я никогда не научусь любить.
Я никогда не научусь стоять в очереди за лимонными дольками.
Но однажды зимой, разогрев дыханьем стеклянные пальцы,
Я научусь играть твою музыку. ( « Музыка»).

 

Вся смысловая нагрузка лежит на словах « я никогда не научусь рисовать, я никогда не научусь любить». Русские, находясь в изгнании, «продолжали оставаться русскими, как будто из России и не уезжали». И, действительно, есть вещи, которые невозможны для русского - например, « стоять в очередь за лимонными дольками», вкладывая в это свое сердце, а, как мы знаем, « где будет сокровище ваше - там будет и сердце ваше». В том-то и отличие мира, где интеллигентные соседи важно слушают музыку Сибелиуса, и мира, в котором « зимой разогревают дыханием стеклянные пальцы», что сокровище русского человека никогда не будет в лимонных дольках и в прочей бытовой мишуре, в то время как тот лимонный, сахарный, гладко выбритый и вычищенный до мельчайшей пылинки мир, может быть, в этих лимонных дольках видит очень важный аспект своего бытия, даже несмотря на облагораживающую музыку Сибелиуса. Для русского изгнанника трагедия в том, что в том мире он никогда не научиться ни рисовать, ни любить, потому что там вообще нет любви, а, значит, и духовности - любовь существует исключительно в сердце, которое унесло ее, неповторимую и непонятную, из той области, когда-то именовавшейся Родиной. Но, тем не менее, все еще теплится надежда, что вопреки всему, как признается лирический герой или героиня, - « однажды зимой, разогрев дыханьем стеклянные пальцы, я научусь играть твою музыку».
Можно себе представить взгляд русского человека, а особенно поэта, на Европу, в первую очередь на Германию, предстающую, как в поэме Цветаевой «Крысолов», в образе города Гаммельна, а, если, исходить из идеи поэзии-эмиграции, то тогда уже этот город будет олицетворять для русского поэта вообще трехмерный, а, может, и двух-мерный земной мир, в котором, опять, по выражению Цветаевой «вдохновенье хранят как в термосе». Вспомним едкие, уничтожающие строки поэмы:

 

В городе Гаммельне дешево шить:
Только один покрой в нем.
В городе Гаммельне дешево жить
И помирать спокойно.
………………………………
Не распоясавшихся невест,
Ни должников, - и кроме
Пива - ни жажды в сердцах. На вес
Золота или крови -

Грех. Полстолетия (пятьдесят
Лет) на одной постели
Благополучно проспавши, спят
Дальше. «Вдвоем потели,

Вместе истлели». Тюфяк, трава, -
Разница какова?

Мир идеальный стал банальным, благодарю тому, что осквернен подменой, подделкой, имитацией. Бюргерская пошлость, с которой еще в 19-м в. борется шумановский "Давидсбунд", обличается саркастическим духом поэмы Цветаевой. Эта антиэстетическая категория отсутствие красоты воинственно выдает за подлинную красоту, мнимость - за истину, как в сказке « Голый король.И здесь, и там - мнимости. В гаммельнском смысле дефицит греха - больший грех, чем открытое его наличие, потому только, что пустота и беспробудный сон души противнее всего, и в них равно отсутствуют как грех, так и добр