“ [592x700]


Елизавета Алексеевна осталась вновь одна, а через год и три месяца ее постигнет новое горе — смерть ее дочери Лизы.

“Дочь императрицы стала предметом ее страстной любви и постоянным занятием, — писала в воспоминаниях графиня Головина. — Ее уединенная жизнь стала счастьем для нее. Как только она вставала, она шла к своему ребенку и почти не расставалась с ним по целым дням. Если ей случалось не быть дома вечером, никогда она не забывала, возвращаясь, зайти поцеловать ребенка. Но счастье продолжалось только восемнадцать месяцев. У княжны очень трудно резались зубы. Франк, доктор Его Величества, не умел лечить ее. Он стал давать ей укрепляющие средства, что только увеличило раздражение. С ней сделались судороги. Был созван весь факультет, но никакие средства не могли ее спасти”.

Девочка умерла 30 апреля 1808 года. По жестокой прихоти судьбы, в тот же день пришло известие о смерти младшей сестры Елизаветы Алексеевны, принцессы Брауншвейгской.

На долгие годы Елизавета Алексеевна уходит в тень общественной и светской жизни, появляясь на публике лишь на церемониях, предписанных придворным этикетом. Почести, полагающиеся царствующей императрице, по большей части доставались ее свекрови — вдовствующей императрице Марии Федоровне — личности, во многом уступающей своей невестке в привлекательных чертах характера, но, несомненно, превосходящей ее силой воли, честолюбием, желанием повелевать, нравиться окружающим и имевшей большое влияние на старших сыновей — Александра I и цесаревича Константина Павловича.

После первых войн с Францией, особенно же с началом Отечественной войны 1812 года, когда армии Наполеона вторглись в Россию и захватили Москву, Елизавета Алексеевна совершенно отказалась от внешних почестей и блеска, посвящая все свое время делам благотворительности. Несмотря на настояния Александра I, Елизавета Алексеевна отказывалась получать пенсион в миллион рублей, который полагался ей как императрице, оставив себе 200 тыс. рублей. Но и из этих денег на туалеты и собственные нужды она расходовала не более 15 000 рублей в год, все же остальное шло на пособия нуждающимся.

В отличие от вдовствующей императрицы и цесаревича Константина Павловича, Елизавета Алексеевна оказалась стойкой и последовательной сторонницей русской партии, требовавшей вести войну до победного конца, противницей заключения мира с Наполеоном. “Надо, подобно нам, — писала она во время наступления Наполеона на Москву, — видеть и слышать ежедневно о доказательствах патриотизма, самопожертвования и героической отваги, проявляемых всеми лицами военного и гражданского сословий... О, этот доблестный народ наглядно показывает, чем он является в действительности и что он именно таков, каким издавна его считали люди, принимавшие его, вопреки мнению тех, которые упорно продолжали считать его народом варварским”.

[520x700]

Под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны и при ее деятельном участии возникло женское Патриотическое общество. В задачи нового общества входила раздача пособий, размещение бедных и раненых по бесплатным больницам, обучение сирот за счет казны различным ремеслам и профессиям. Патриотическое общество имело свое училище для воспитания дочерей офицеров, павших на полях сражений.

Когда в начале 1813 года Александр I принял решение отправиться в армию, начавшую заграничный поход, Елизавета Алексеевна хотела сопутствовать мужу, но трудности похода заставили ее задержаться в дороге. В 1815 году она присутствовала на знаменитом Венском конгрессе, на котором собрались главы всех европейских государств. Здесь она вновь ощутила себя императрицей великой державы, одержавшей победу над грозным противником.

Но вернувшись в Россию, Елизавета Алексеевна продолжала вести уединенную жизнь. Французский посол Савари с некоторым удивлением замечает: “Она много занимается серьезными вещами, много читает, много рассуждает о наших выдающихся писателях, мало говорит и в общем производит впечатление обладательницы крайне холодного ума. За 14 лет пребывания царствующей императрицей здесь ее характер остался неизвестен даже тем, кто ее обычно видит... Она воспламеняет воображение чтением наших трагиков: это женщина, которую было бы легче покорить умом, чем сердцем. Никогда не было политических интриг при ее дворе, являющемся обиталищем обыкновенного частного лица. Я считаю императрицу Елизавету Алексеевну женщиной очень тонкой, с изощренным умом”.

В круг чтения Елизаветы Алексеевны входят серьезные исторические сочинения, философские трактаты, книги по истории религии и юриспруденции. Сохранился экземпляр книги английского историка Э. Гиббона “История упадка и разрушения Римской империи”, испещренный ее пометками. Короткие ремарки на полях страницы свидетельствуют о том, что прочитанное воспринималось императрицей с позиций общечеловеческих ценностей и наводило на глубокие философские обобщения. Ей были близки идеалы стоической философии, утверждавшей что возможно стать свободным и счастливым посредством добродетели. Комментируя слова Гиббона: “Варварам присуще желание вести войны; свободным народам — долг и любовь к Родине; Монархии — чувство чести”, Елизавета Алексеевна добавляет: “Деспотическому государству — Принуждение”.

Вокруг Елизаветы Алексеевны формируется узкий кружок интеллектуалов. Прочитать императрице только что написанную “Историю государства Российского” спешит писатель и историограф Н.М. Карамзин; великий русский поэт Александр Пушкин, ненавидевший Александра I, посвящает императрице восторженные стихи:


На лире скромной, благородной

Земных богов я не хвалил

И силе в гордости свободной

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой музою моей.

Но, признаюсь, под Геликоном,

Где Касталийский ток шумел,

Я, вдохновленный Аполлоном,

Елизавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

Воспламененною душой

Я пел на троне добродетель

С ее приветливой красой.

Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.


[549x700]

В 1823 году Елизавете Алексеевне исполнилось 45 лет. Она все еще была стройна, хорошо сложена, но “нежный цвет ее тонкого лица пострадал от сурового климата, можно было представить себе, как очаровательна была государыня в весеннюю пору своей жизни, — писала в тот год жена французского дипломата София Шуазель-Гуффье. — Ее разговор и приемы, в которых отражалась какая-то трогательная томность, и в то же время полный чувства взгляд, грустная улыбка, захватывающий душу мягкий звук голоса, наконец, что-то ангельское во всей ее личности — все как бы грустно говорило, что она не от мира сего, что все в этом ангельском существе принадлежит небу”.

Но, подобно тому, как сквозь разорвавшиеся тучи проникает луч заходящего солнца, в жизнь Елизаветы Алексеевны вернулась ее первая любовь. Александр, казалось, вновь ощутил те юношеские переживания, которые он когда-то испытывал в Царском Селе при виде маленькой принцессы Луизы.

“Вниманию Александра к нервной, больной и впечатлительной Елизавете не было пределов; он всячески старался приласкать и утешить ее в различных печальных случаях, происшедших за последнее время в Баденской семье, и особенно, когда скончалась любимая сестра Императрицы, принцесса Амалия, так долго прожившая при русском Дворе. Елизавета была весьма чувствительна к таким проявлениям нежности своего супруга, которого она не переставала обожать и считать кумиром”.

В их отношениях вновь появляется доверительность и откровенность, которой они так долго были лишены. Александр постоянно делился с Елизаветой Алексеевной своими заботами и тревогами. А их накопилось немало: император получает информацию о готовящемся заговоре в гвардии; его наследник — брат Константин отказывается от права наследования престола, и Александр вынужден готовить тайный манифест о вступлении на трон следующего брата — великого князя Николая Павловича; в стране вспыхивают крестьянские волнения, происходит бунт военных поселенцев; в конце 1824 года в Петербурге произошло страшное наводнение, во время которого погибло более 600 человек, было снесено и разрушено почти четыре тысячи домов, от разгула стихии пострадали мосты, набережные, оказались размыты кладбища.

Александр переживал и личную трагедию: накануне венчания умерла от чахотки его любимая дочь от М.А. Нарышкиной Софья. Во время ее болезни Александр много раз рассказывал Елизавете Алексеевне о своей тревоге за ее жизнь. Узнав о ее смерти, он потрясенно произнес: “Я наказан за все мои прегрешения”. Елизавета Алексеевна пыталась поддержать мужа в эти тяжелые минуты. Она давно знала девушку и с участием относилась к ней. По свидетельству современницы, императрица, встретив как-то Софью, “прижала ее к своей груди и в детских чертах ее печально пыталась отыскать сходство с тем, кого она обожала”.

В ноябре 1824 года Елизавета Алексеевна сильно заболела. В последние годы ее здоровье внушало серьезные опасения врачам. “Мы здесь уже около недели и в беспокойстве о здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, которая от простуды имела сильный кашель и жар, — писал в письме Н.М. Карамзин. — Я видел государя в великом беспокойстве и в скорби трогательной: он любит ее нежно. Дай Бог, чтобы они еще долго пожили вместе в такой любви сердечной!”

6 декабря император писал Карамзину: “Хотя есть некоторое улучшение в здоровье жены моей, но далеко еще до того, чтобы успокоить меня. Кашель не унялся и много ее беспокоит, но что еще важнее, мешает начать надлежащее врачевание, дабы уменьшить биение сердца и артерии”.

[566x700]

К лету состояние здоровья императрицы внушало такое опасение, что лейб-медики Виллие и Стофреген настойчиво рекомендовали императрице не оставаться на осень и зиму в промозглом Петербурге, а отправиться на лечение в страны с более мягким и теплым климатом. Врачи единодушно высказывались за Италию или юг Франции. Однако выбор Александра I и Елизаветы пал на мало кому известный, небольшой провинциальный городок Таганрог, расположенный на пустынном берегу Азовского моря.

Выбор захолустного Таганрога в качестве курорта для лечения императрицы породил массу домыслов и гипотез как у современников, так и у историков, став отправной точкой для создания широко известной легенды о превращении русского царя-самодержца в простого монаха-отшельника.

В самом деле, Таганрог не был ни курортом, ни комфортабельной виллой на берегу моря. Само внутреннее Азовское море, соединенное с Черным узким проливом, — мелководное, с заболоченными заливами, — ничем не напоминает величественные прибрежные пейзажи Средиземноморья, а частые бури и влажный, холодный ветер вряд ли могли способствовать выздоровлению больной императрицы.

Близкие к императору люди терялись в догадках, чем мог привлечь царя Таганрог, в котором не только отсутствовали столь модные тогда минеральные воды, но не было даже сколько-нибудь приличных условий для жизни царской четы. Впрочем, желание императора — закон для его подданных.

Первым выезжал из столицы Александр, чтобы на месте убедиться в сделанных приготовлениях. Перед самым отъездом, 1 сентября 1825 года, император посетил могилы своих дочерей, а затем пожелал в одиночестве присутствовать на ночном богослужении в Александро- Невской лавре. После службы царь прошел к схимнику Алексию и долго беседовал с ним в полутемной келье, наполовину занятой гробом, служившим ложем благочестивому отшельнику. Выехав за заставу, император привстал в коляске и долго смотрел на Петербург, словно желая навсегда запечатлеть его в памяти.

Всю дорогу через Россию им владело настойчивое желание быстрее достичь конечной цели своего путешествия: безжалостно сокращались официозные встречи, отменялись парады и аудиенции.

Стремительный темп поездки сменила размеренная жизнь в по-осеннему сонном южном Таганроге, когда музицирование сменялось степенной прогулкой императора в сопровождении немногих придворных. Александр был покоен душой, весел и необычно доступен. Император очень беспокоился о том, как перенесет путешествие больная, и ежедневно посылал ей трогательные и задушевные письма и записки. Он внимательно следил за приготовлением апартаментов для супруги, сам расставлял в комнатах мебель и вбивал гвозди для картин.

Елизавета Алексеевна была счастлива оставить постылый Петербург и оказаться наконец наедине с мужем, вдали от гнетущей ее суеты Двора, от постоянных интриг вдовствующей императрицы.

Кортеж Елизаветы Алексеевны двигался с частыми остановками, и в Таганрог она прибыла 23 сентября 1825 года. Александр встречал жену за городом. Потом они заехали в греческий Александровский монастырь, где их ожидало духовенство и почти все жители города. Прослушав службу, супруги направились в приготовленный для них особняк.

“Затем жизнь пошла совсем помещичья, без всякого церемониала и этикета, — пишет Николай Михайлович. — Их Величества делали частые экскурсии в экипаже, вдвоем, по окрестностям, оба восхищались видом моря и наслаждались уединением. Государь совершал, кроме того, ежедневные прогулки пешком; трапезы тоже обыкновенно происходили без лиц свиты, словом, все время протекало так, что супруги оставались часами вместе и могли непринужденно беседовать между собой, так, как это было им приятно. Казалось, наступила пора вторичного lune de miel (медового месяца), и все окружающие были поражены таким отношением между супругами, какого никому из лиц свиты, кроме старых врачей, Виллие и Стофрегену, и князя П.М. Волконского, не привелось раньше наблюдать. И Александр, и Елизавета наслаждались таким образом жизнью и только сожалели, что не приходилось им до этого так проводить время в загородных дворцах и дачах окрестностей Петербурга”.

Однако, несмотря на семейную идиллию, спустя несколько недель безмятежной жизни в Таганроге, Александр, уступая просьбам генерал-губернатора графа М.С. Воронцова, решил посетить южные губернии и Крым. Во время посещения Севастополя 27 октября 1825 года государь сильно простудился. Стоял теплый осенний день. Александр ехал верхом в одном мундире. Парило солнце, вдали сиренево мерцало море. Но вскоре погода резко изменилась, подул свежий ветер, и, приехав на ночлег, император почувствовал жар и озноб. В Таганрог император вернулся 5 ноября. “Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо уверен, что, избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступили в высшей степени благоразумно ”, — отвечал он на вопросы приближенных, обеспокоенных его здоровьем. Однако ночью ему стало хуже.

Дневник лейб-медика Якова Виллие — объективное свидетельство важного исторического события, сделанное профессионалом. “Ночь провел дурно. Отказ принимать лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий”.

На следующий день лейб-медик измерял пульс, смотрел язык, после чего диагностировал лихорадку — уникальный диагноз, подразумевающий, по нынешним медицинским знаниям, несколько десятков самых серьезных недугов.

Виллие пишет: “Эта лихорадка, очевидно febris gastrica biliosa1, это гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени...”

Больного с трудом уговорили принять восемь слабительных пилюль, после которых он почувствовал некоторое облегчение. Весь следующий день Александр был весел и любезен с окружающими. Но уже утром 8 ноября последовал новый приступ. Елизавета Алексеевна была близка к панике. В письме к матери чувствуется полная обреченность перед новым ударом судьбы: “Где же убежище в этой жизни? Когда думаешь, что все устроилось к лучшему и можешь насладиться им, является неожиданное испытание, лишающее возможности воспользоваться тем добром, которое окружает нас. Это не ропот — Бог читает в моем сердце, — это лишь наблюдение, тысячу раз сделанное и теперь в тысячный раз подтверждаемое событиями”.

Несколько дней больной самостоятельно боролся за жизнь, упрямо отказываясь от всех лекарств. “Когда я ему говорил о кровопускании и слабительном, он приходил в бешенство и не удостаивает говорить со мною”, — писал в дневнике Виллие.

Порой казалось, что больному действительно удается справиться с болезнью, — 11 ноября Елизавета Алексеевна записала: “Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне”.

Однако уже 13 ноября у Александра появилась резкая сонливость и заторможенность. На следующий день он попробовал встать, но силы оставили его, и царь потерял сознание. Придя в себя, государь твердым голосом высказал последнее желание: “ Я хочу исповедоваться и приобщиться Святых Тайн. Прошу исповедовать меня не как императора, но как простого мирянина. Извольте начинать, я готов приступить к Святому Таинству”.

После принятия таинства Александр взял руку императрицы и, поцеловав, сказал: “Я никогда не испытывал большего наслаждения и очень благодарен вам за него”.

Елизавета Алексеевна вместе с духовником, воспользовавшись душевным умиротворением умирающего, умоляли его не отказываться от лечения, сказав, что такое пренебрежение своим здоровьем равносильно самоубийству.

Только тогда император разрешил врачам приступить к лечению: “Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными”. Медики прибегли к популярному в то время средству лечения лихорадки: за уши поставили 35 пиявок, которые оттянули немало крови, но облегчения страданий не принесли.

18 ноября Виллие пишет: “Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил императрицу и князя Волконского и Дибича, которые находились — первый у себя, а последний у камердинеров”.

Всю ночь у больного был сильнейший жар. Елизавета Алексеевна не отходила от постели умирающего, держа его за руки.

Последние сутки император почти не приходил в сознание. В четверг 19 ноября 1825 года началась агония, к дыханию примешивались стоны, свидетельствующие о страданиях больного. Дыхание становилось все короче.

В три четверти одиннадцатого император Александр I испустил последний вздох. Ему было всего 47 лет. Елизавета Алексеевна опустилась на колени и долго молилась. Потом перекрестила императора, поцеловала его и закрыла ему глаза...

Потрясенная горем, Елизавета Алексеевна пишет в тот вечер два письма — своей матери маркграфине Амалии Баденской и вдовствующей императрице. Это вскрик смертельно раненного человека, раздавленного безысходным горем...

“О, матушка! Я самое несчастное существо на земле! Я хотела только сказать вам, что я осталась в живых после потери этого ангела, страшно измученного болезнью и который, тем не менее, постоянно находил для меня улыбку или ласковый взгляд даже тогда, когда он не узнавал никого. О, матушка, матушка, как я несчастна, как вы будете страдать вместе со мною! Великий Боже, что за судьба! Я подавлена печалью, я не понимаю себя, не понимаю своей судьбы, одним словом, я очень несчастна...”

В письме к императрице Марии Федоровне она восклицает: “Наш ангел на небесах, а я осталась на земле; о, если бы я, самое несчастное существо из всех оплакивающих его, могла скоро соединиться с ним!” Эти проникновенные и искренние слова, ставшие достоянием истории, приводятся почти во всех книгах, посвященных Александру I.

Спустя сутки, 21 ноября, состоялось вскрытие тела покойного государя. Врачи констатировали, что император “был одержим острою болезнью, коею первоначально была поражена печень и прочие, к отделению желчи служащие, органы. Болезнь сия в продолжении своем перешла в жестокую горячку с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга и была, наконец, причиною самой смерти его императорского величества”.

Этот ученый вердикт, мало что говорящий современному врачу, был скреплен подписями восьми докторов и генерал-адъютанта Чернышева. С позиций современной медицины можно предположить, что причиной смерти императора Александра I стала острая геморрагическая лихорадка, встречающаяся в Крыму и при отсутствии должного лечения — как и было в случае с императором — дающая самые тяжелые последствия.

[537x700]

Смерть императора Александра I вдали от столиц, последовавшее за этим печальным событием династическое замешательство, связанное с отказом великого князя Константина Павловича от трона, и передача прав престолонаследия младшему брату — великому князю Николаю Павловичу, что в свою очередь повлекло восстание гвардейских частей в Петербурге ( восстание декабристов 14 декабря 1825 года), и вызвали появление многочисленных слухов и предположений о некой тайне смерти императора Александра. Постепенно слухи обрастали подробностями, стали называться конкретные факты и имена. Говорили, что император только имитировал болезнь, а в гроб был положен внешне похожий на царя фельдъегерь Масков, разбившийся насмерть при падении из коляски. Правда, произошел этот инцидент за шестнадцать дней до официальной даты смерти императора.

В конце 30-х годов ХIХ века легенда об исчезновении Александра I вновь начала занимать досужие умы. Причиной послужило появление в Сибири старца Федора Кузьмича, прославившегося редкой добродетельностью и святостью жизни. Он поражал величественным видом, прекрасным образованием и поразительным сходством с покойным императором. Сходство усугублялось характерной сутулостью и глухотой, которой с детства страдал и Александр I. Перед смертью старец уничтожил какие-то бумаги, оставив лишь один листок со странными шифрованными записями и инициалами “А.П.”

На просьбу навестившего его архиерея открыть свое настоящее имя Федор Кузьмич с достоинством отвечал: “Если бы я на исповеди не сказал про себя правды, небо бы удивилось; если же бы я сказал, кто я, удивилась бы земля”.

Будучи ровесником Александра I, старец скончался в возрасте 87 лет 20 января 1864 года. Его могила надолго стала местом паломничества. Во время путешествия по Сибири на могиле Федора Кузьмича побывал наследник престола, будущий император Николай II.

Легенда имела своих ярых противников и почитателей. Среди тех, кто верил в ее подлинность, были Лев Толстой, великий князь Александр Михайлович, историк князь В. Барятинский. С иронией относился к гипотезе великий князь Николай Михайлович.

Острейший политический кризис, вызванный восстанием декабристов, привел к тому, что гроб с телом покойного монарха оставался в Таганроге до конца декабря. Только 29 декабря 1825 года траурный кортеж медленно тронулся в Петербург.

Еще осенью, уезжая из Петербурга, Александр, опасаясь за жизнь супруги, взял с собой описание церемониала погребения Екатерины II, рассчитывая, очевидно, воспользоваться им в случае смерти Елизаветы Алексеевны. Но судьба распорядилась иначе. Провожать в последний путь мужа пришлось жене.

В эти дни она словно заново переживала всю длинную и непростую историю своих отношений с Александром: “... Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились; очутившись наконец на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это-то время она была отнята от меня! Конечно, я заслужила это, я не достаточно сознавала благодеяния Бога, быть может, еще слишком чувствовала маленькие шероховатости... Когда я думаю о своей судьбе, во всем ходе ее я узнаю руку Божию”.

Перенесенные переживания не могли не сказаться на здоровье императрицы, которое после смерти мужа резко ухудшилось.

Министр Двора, генерал-адъютант князь Петр Михайлович Волконский 12 апреля 1826 года писал Николаю I из Таганрога: “... слабость здоровья вдовствующей государыни императрицы Елизаветы Алексеевны вновь увеличивается. Сверх того ее императорское величество чувствует в груди иногда сильное удушение, которое препятствует даже говорить, и сама изъявила г. Стофрегену опасение водяной болезни в груди. Хотя г. Стофреген не уверен, что таковая болезнь существует, но начинает однако сильно беспокоиться, предложил ее величеству лекарства для предупреждения оной и надеется, что предполагаемое путешествие может предотвратить сию болезнь”.

21 апреля 1826 года Елизавета Алексеевна покинула Таганрог и через Харьков направилась в Калугу, где ее должна была встречать императрица Мария Федоровна.

Но состояние Елизаветы Алексеевны с каждым днем становилось все хуже.

Весна в тот год выдалась дождливой, все дороги оказались размыты дождем, и поездка оказалась очень утомительной и тяжелой для больной Елизаветы Алексеевны.

Вечером 3 мая 1826 года карета императрицы въехала в уездный город Белев, где и остановились для ночлега в доме купцов Дорофеевых. С трудом Елизавета Алексеевна поднялась на второй этаж в приготовленные для нее комнаты.

По рассказу очевидца, опубликованному много лет спустя в первой книжке исторического журнала “Русский архив” за 1904 год, “... государыня по входе в спальню тотчас села на приготовленную кровать и, будучи в сильном на лице поту, говорила, что желала бы знать, может ли кто другой вспотеть так, как она. На предложение камер-юнгферы г-жи Малышевской, не угодно ли будет ее величеству переменить белье, сказала: “Не нужно”. И приказала только обтереть себе лицо, шею и затылок. После чего выкушали чашку чая, который пила весьма медленно, и потом изволила скушать ложки четыре саго, делая все сие, как бы принуждая себя.

Говорила тихо, но скоро и смотрела на все бегло. Причесав ее величеству косу, г-жа Малышевская оставила ее с дежурной в тот день г-жой Тиссо, от которой я слышал, что слабость ее величества дошла до такой степени, что она, ложась в постель, не могла поднять на кровать ноги. В сию ночь государыня не почивала до пяти часов утра, принимая два раза капли и порошки, и спросила около сего времени доктора. Когда Тиссо доложила, что пошлют за ним, государыня сказала, что посылать не нужно, и, подтвердив о сем два раза, заключила тем, что ей очень хорошо и что она хочет уснуть, приказала идти спать и Тиссо. Все убеждения сей девицы позволить остаться были тщетны: государыня настоятельно требовала оставить ее одну.

Между тем пришел лейб-медик Рейнгольд, в разговоре с которым о слабости здоровья ее величества прошло довольно много времени, но призыву все не было. Хотя он и не одобрял девиц сих, что сон может подкрепить силы ее величества, но Тиссо опять решилась войти в спальню и вышла оттуда встревоженная. Необыкновенная белизна в лице государыни и открытый рот весьма ее испугали, что побудило войти в спальню в ту же минуту и Рейнгольда, который по довольном сначала рассматривании государыни через ширмы подошел наконец к кровати. Но монархиня покоилась уже вечным сном”.

Елизавета Алексеевна не оставила никакого завещания: она всегда говорила, что не привезла с собой в Россию ничего и потому ничем распоряжаться не может. Только после ее смерти узнали о многих негласных пенсиях и пособиях, выдаваемых из ее средств. Бриллианты императрицы были обращены в деньги, и вся сумма в 150 тысяч рублей передана в основанные Елизаветой Алексеевной Патриотический институт и дом трудолюбия, получившего название Елизаветинского института в Санкт-Петербурге. В Белеве в доме, где скончалась императрица, была учреждена богадельня для призрения 24 вдовых женщин из всех сословий, которая просуществовала до революции 1917 года. Смерть императрицы Елизаветы Алексеевны, так же как и кончина Александра I, вызвала появление смутных слухов о ее исчезновении и уходе от мирской жизни. Говорили, что она под именем Веры Молчальницы провела более 20 лет в Сырковом монастыре Новгородской губернии. Местные старожилы показывали надгробную плиту, на которой были выбиты слова: “Здесь погребено тело возлюбленной Господа и Ему Единому известной рабы Божией Веры”.

Однако исследования историков-архивистов позволили установить тайну монахини Веры Молчальницы. Ею оказалась дочь генерал-майора В.А. Буткевича, принявшая монашеский постриг по личным драматическим обстоятельствам.

Подводя итог жизни самой красивой русской императрицы, великий князь Николай Михайлович сочинил лапидарную эпитафию: “Елизавета Алексеевна принадлежала к числу идеальных натур, которые редко бывают вполне счастливы в жизни”1.


1. Эти грустные слова с полным правом можно отнести и к их автору — великому князю Николаю Михайловичу, генерал-адъютанту, генералу от инфантерии, внуку императора Николая I. Он родился 14 апреля 1859 года. В 1878 году был произведен в офицеры, участвовал в русско-турецкой войне 1877—78 годов.

В юности Николай Михайлович влюбился в свою двоюродную сестру принцессу Викторию Баденскую. Но православная церковь не допускала браков между такими близкими родственниками. Спустя годы принцесса, выйдя замуж, станет шведской королевой. Он же на всю жизнь так и останется холостяком...

Несчастливый в любви, не понятый ни своими августейшими родственниками, ни либеральной интеллигенцией, великий князь Николай Михайлович посвятил всю свою жизнь науке, коллекционированию, изучению истории, литературе. Его исследования остаются фундаментальными трудами для понимания эпохи Александра I.

Финал жизни этого замечательного человека был трагическим — в январе 1919 года большевики расстреляли его вместе с четырьмя другими членами царской фамилии на парапете Петропавловской крепости.

Александр КРЫЛОВ