Это цитата сообщения Александр_Ш_Крылов Оригинальное сообщение

Ольга Глебова-Судейкина, подруга Анны Ахматовой

[296x309]

Глава из воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам - "Вторая книга"

Ольга Глебова-Судейкина

В первой квартире Ахматовой, где я была, стояло множество фарфоровых статуэток. Моя фаянсовая душа их не выносит. Они кажутся мне принадлежностью педерастивного уюта. По-том фигурок не стало - Ольга Глебова-Судейкина распродала их, чтобы раздобыть деньги на отъезд. У Ахматовой осталось лишь несколько увечных фаянсовых штук, и они прожили с ней всю жизнь в застекленной горке. На Неве вся стена была увешана иконами из собрания Судейкина. Они потом лежали в сундучке, и ими завладела Ира Пунина.

В первый раз мы шли к Ахматовой пешком. Мандельштам топорщился. Как я лелею обиду за путаницу с "первым посвящением", так он продолжал злиться на Ахматову за старое предло-жение пореже бывать у нее: "ахматовские штучки". Игра в уклончивость и с женщинами, и особенно с мужчинами, будто все потенциальные влюбленные, которых надо держать на расстоянии, действительно была нелепой и внезапно сменяла приветливость и прелестную дружбу, в которой Ахматова была непревзойденным мастером. Вторая причина, почему Мандельштам побаивался встречи, - два выступления в печати ("Русское искусство"), где мельком говори-лось об Ахматовой. Слова о столпничестве на паркетине - просто грубый выпад, в котором Мандельштам потом очень раскаивался. Третья причина тревоги - он боялся, как встретит меня Ахматова. Незадолго до этого он водил меня к Цветаевой и обиделся на то, что она огрела меня, как могла: "С этими дикими женщинами никогда не знаешь, чего ждать..."

Опасения оказались напрасными - Ахматова выбежала в переднюю, искренно обрадованная гостям. Я запомнила слова: "Покажите мне свою Надю. Я давно про нее слышала..." Мы пили чай, и Мандельштам окончательно оттаял. Они говорили о Гумилеве, и она рассказывала, будто нашли место, где его похоронили (вернее бы сказать - закопали). И еще про Оцупа, Горького и записку Гумилева, полученную женой. Оба называли Гумилева Колей и говорили про его гибель как об общем личном несчастье. По имени они называли друг друга только за глаза. Встретились они очень молодыми, но величали друг друга по отчеству. Еще в моем поколении люди рано обретали отчество, и это хорошо звучало. Сейчас отчество как будто отсыхает. Потом Ахматова спросила Мандельштама про стихи и сказала: "Читайте вы первый - я люблю ваши стихи больше, чем вы мои". Вот они - "ахматовские уколы": чуть-чуть кольнуть, чтобы все стало на место. Это был единственный намек на статьи Мандельштама. Он долго читал стихи, и я почувствовала ее отношение к ним. Одним я могу похвастаться - я всегда умела спокойно молчать и не самоутверждаться, как многие жены, непрерывно влезая в разговор. Честно говоря, я считаю это большим достоинством. Почему мне не дали за это премии?

Во второй раз, на Неве, Мандельштам опять читал стихи, "отчитывался за истекший период", как они говорили. Тогда он прочел "1 января" и рассказал про "низко кланяюсь"... Это задело его больше, чем он показал Шилейке. "За истекший период" больше ничего не было, потому что "современника" он вытащил из небытия гораздо позже. Дважды они друг другу стихов не читали, так как запоминали их с первого чтения.

Мне было интереснее посмотреть на Ахматову, чем ей на "вашу Надю", и я запомнила наши первые встречи лучше, чем она. Она мне часто говорила, что ее дружба с Мандельштамом воз-обновилась благодаря мне. Я рада, если так, но считаю, что случилось это благодаря ей - она проявила настоящее желание дружить и избежать нового разрыва. Для этого она сделала все - и первым делом завязала дружбу со мной. В этом тоже ее активная доля, и я это очень ценю. Возобновлению добрых отношений содействовала и Оленька Судейкина. Из всех двойников (не говорить же - двойничих, чтобы указать на женский пол) Ахматовой она была самой приветливой и доброжелательной, легкая и милая попрыгушка, уже испытавшая тяжкий голод и беды страшных революционных лет.

Ольгу я видела дважды под крышей - с Ахматовой - и много встречала на улицах. Как говорил Мандельштам, у нее был "высокий коэффициент встречаемости". Она бегала по городу, собирая бумаги и продавая вещи для отъезда, и жаловалась на чиновников и управдомов, а также на отмену буквы "ять". С исчезновением "ять" фамилия Глебова, по ее мнению, получала йотированную гласную и становилась Глёбовой. Мила она была дома, а не на улице: у нее в запасе имелась тысяча игривых штучек, чтобы отвлечь от мыслей, развеселить и утешить усталого петербуржца. Штучки носили резко выраженный петербургский характер, отличавшийся от фокусов ее московских современниц, но и московские, и петербургские куклы разработали свой жанр до ниточки. И те и другие были изрядными кривляками, но москвичка перчила свое кривлянье грубоватыми фокусами, а петербуржанка стилизовалась под "котенка у печки". Оленька была вся в движении. Она стучала каблучками, танцующей походкой бегала по комнате, накрывая стол к чаю, смахнула батистовой или марлевой тряпочкой несуществующую пыль, потом помахала тряпкой, как платочком, и сунула ее за поясок микроскопического фартушка. Мне показалось, что Глебова-Судейкина вся в оборочках, рюшиках и воланах, но на самом деле оборочки исчезли вместе с молодостью и "кавалерами". Ольга была старше Ахматовой. Хоть она и вертелась как заводная, выглядела она поблекшей и усталой.

Голодные и холодные зимы даром пройти не могли. Гладкость кожи, бледность и отсутствие возраста - ей минуло тогда что-нибудь под сорок, а может, и "за" - у таких не разберешь, - безвозрастность характерна для женщин, которые умываются невской водой. Они всегда чуть блеклые - и на заре, и на склоне. Как все куклы этого города, Ольга казалась принаряженной, но совсем не хорошо одетой: все устарело, как воланчики и рюши, которые, может, мне просто приснились, чтобы стилизовать Ольгу.

Подав чай, Ольга исчезла, чтобы не мешать разговору. Характер своей подруги она изучила: Ахматова, когда приходили гости, всегда выставляла своих сожительниц из комнаты, чуть не хлопая перед их носом дверью. В Ташкенте, когда мы жили вместе, большинство народу приходило к нам обеим, но дважды она выставляла и меня, потому что я задержалась на секунду при ее, а не при общих знакомых. В бродячие годы старости, когда она проводила зиму, странствуя по Москве - от одной подружки к другой, задерживаясь у каждой по две недели, - она хлопала дверью перед носом каждой приютившей ее хозяйки, пока та не приучалась к молниеносному отступлению. В последние годы Ахматова "наговаривала пластинку" каждому гостю, то есть рассказывала ему историю акмеизма и собственной жизни, чтобы он навеки запомнил их и повторял в единственно допустимом ахматовском варианте. В Москве наговоренные пластинки быстро стирались. В Ленинграде, говорят, Найман хорошо их записал. Интересно, есть ли в перечне влюбленных Мандельштам? Он попал туда через тридцать лет после своей смерти. В короткие поездки за границу кое-какие пластинки запечатлелись, как она мечтала. Если что-нибудь запишет Эмма Герштейн, она исказит все до неузнаваемости. У нее есть дар путать. Она не раз рассказывала мне истории из моей собственной жизни, от которых я открывала от изумления рот. Ахматова смертно боялась потенциальных мемуаров Эммы и заранее всячески ее ублажала. Вариант акмеизма Ахматовой, в общем, совпадает с моим, полученным от Мандельштама, хотя он и был немногословен. И о том, что Гумилев действительно был в нее сильно влюблен, свидетельствуют все друзья юности и Андрей Горенко, а настоящей причины разрыва все-таки не знал никто. Мне кажется, никогда нельзя узнать о настоящей причине разрыва. Это всегда остается тайной, не очень понятной и двоим, которые расстаются друг с другом. Ахматова говорила, что, не будь революции, она, скорее всего, не развелась бы с Гумилевым, но заняла бы флигель во дворе и там собирала у себя друзей и активно вела "литературную политику". Для меня, подруги неистовой, бродячей Ахматовой, эта дама во флигеле гумилевского дома почти невообразима. Боюсь, что там бы заправлял Недоброво, который отучил бы ее от возмутительного жеста рукой о коленку... Кто бы сумел повторить этот жест?
[212x265]
В 23 году Ахматова еще не "наговаривала пластинок" и искренно хотела поговорить с гостем с глазу на глаз, не считая двух глаз жены друга. Поэтому-то Ольга сбежала, а потом то и дело появлялась в комнате, чтобы постучать каблучками и вызвать улыбку. Она возникла в комнате, когда Мандельштам читал стихи, и, стоя в сторонке, разыграла взволнованную слушательницу, а потом снова исчезла. Мандельштам обращался с Ольгой с шутливой нежностью, а с Ахматовой очень по-товарищески, открыто, прямо и серьезно. Она отвечала ему тем же.

Кто-то выдумал, что Ольга была выдающейся танцовщицей. Чепуха: "цветок театральных училищ" или "булавочно-маленькая актриса". Капля жеманства и чуть-чуть припахивает Кузминым. Герой "Поэмы без героя" ведь тоже от Кузмина. Я еще читала, что Кузмина считают на Западе единственным другом Ахматовой. Бред! Они относились друг к другу, как кошка с собакой, и Кузмин вполне закономерно примкнул к другой Анне - к Радловой. А вообще Ахматова дружила с миллионом людей, и со всеми у нее были глубоко личные отношения. Толпы женщин и полки мужчин самых разных поколений могут рассказать о ее бессмертном даре дружбы, об озорстве, не покинувшем ее и на старости, о сидении за столом с закуской и водкой, когда "все попадали со стульев, так она их развеселила". Чего ей хотелось быть дамой, перед которой стоят на коленях (бывают ли такие?), когда она была чудной и шалой женщиной, поэтом и другом?

Ахматова считала Ольгу воплощением всех женских качеств и постоянно сообщала мне рецепты, как хозяйничать и обольщать людей согласно Ольге Афанасьевне Глебовой-Судейкиной, козлоногой героине "Поэмы", в которой нет героя.
Тряпка должна быть из марли - вытереть пыль и сполоснуть... Чашки тонкие, а чай крепкий. Среди секретов красоты и молодости самый важный темные волосы должны быть гладкими, а светлые следует взбивать и завивать. И тайна женского успеха по Кшесинской - не сводить "с них" глаз, глядеть "им" в рот - "они" это любят...
Это петербургские рецепты начала века. Я говорила: "Старина и роскошь", но Ахматову переубедить не могла, хотя сама она брала совсем не этим.

Еще я наслушалась про Оленькины куклы из тряпок и всякие безделки в стиле "Мира искусства". К тому времени уже изрядно надоел и "Бубновый валет", и все "Ослиные хвосты", а про "Мир искусства" я и слышать не хотела*. Так Оленька продолжала жить с нами в другой жизни, которую она, к своему счастью, отведала в меньшей дозе, чем мы. Ольга не раз играла в жизни Ахматовой умеренно роковую роль, отбивая у нее друзей. Так случалось несколько раз, в частности с самоубийцей из поэмы. Тем милее дружба этих поразительно не похожих друг на друга двойников, что они не позволили пробежать между собой никакой черной кошке. Возможно, я недооценила красоту Ольги. Может, она действительно была "белокурым чудом". Но нельзя забывать, что вкусы меняются, и в моем поколении ценилась женщина, что в моде и сейчас. Она совсем не кукла, и у нее нет правил для блондинок и брюнеток. Или правила у нее другие. Впрочем, я отстала, и "подружка" уже тоже не в моде. Сейчас, говорят, появились энергичные и деловые покровительницы расслабленных мальчишек. Глаза бы не видели...

А теперь про женщину, переходившую Красную площадь*. Она семенила ножками, а в руках держала крошечную сумочку. Сложное светлое платьице-костюм было все в украшениях, а на голове шляпка, как грибок, с веночком из мелких цветов. Мандельштам тогда и написал про женщин, обдумывающих странные наряды (поздняя прибавка к стихам о Феодосии). "Она сумасшедшая, - сказала я, - какие у нее напряженные движения". "Это Оленьки", - сказал Мандельштам. Увидав "Оленек", я вспомнила про пешеходку, резко выделявшуюся на московской площади походкой, шляпкой, фестончиками и незаслуженным бедствием - отсутствием кареты. Оленьке Глебовой-Судейкиной была бы ни к чему карета. Попрыгушка, она бы выскочила из кареты, чтобы постучать по тротуару высокими каблуками. В Париже Ольга, наверное, приспособилась к входившим тогда в моду толстым резиновым подошвам. Каучук еще лучше - не скользит.


---------------------------------------

* Далее следовало: В Оленьке я оценила непритворное и тем и очаровательное доброжелательство.


>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>

Из воспоминаний Игоря Северянина:Годы жизни: 1885 -1945
Ольге Глебовой-Судейкиной, замечательной женщине, петербургской красавице, посвящали стихи Георгий Иванов, Федор Сологуб, Велимир Хлебников и другие поэты Серебряного века.


Современники считали, что она похожа на боттичеллиевскую Венеру. У нее было "фарфоровое" лицо, "дивные золотые волосы, громадные серо-зеленые глаза, искрящиеся, как опалы..."
Из воспоминаний Игоря Северянина:
"Мне кажется, ее любят все, кто ее знает: это совершенно исключительная женщина".
Еще бы! Глебова-Судейкина была и актрисой, и танцовщицей, и художницей, и певицей, и переводчицей. А как она читала с эстрады стихи своим глубоким, с легкой хрипотцой голосом! По свидетельству Георгия Адамовича, Глебова-Судейкина - "одна из редчайших русских актрис, умевшая читать стихи".

Анна Ахматова в своей "Поэме без героя" так писала о ней:

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко:
Петербургская кукла, актерка,
Ты - один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов,
Я наследница славы твоей...

Ольга Глебова родилась в Ярославской губернии. Прадед ее был крепостным, дед - крестьянином, а отец - петербургским чиновником. Чиновником мелким, неудачливым, искавшим спасение в вине. И поэтому маленькой Оле частенько приходилось разыскивать непутевого отца и буквально за руку приводить домой.
В 1902 году Ольга поступила в школу Александринского театра в Петербурге. Первые уроки сценического мастерства давал ей замечательный русский актер Владимир Давыдов. Ольга сыграла несколько ролей в Александринке, и, в частности, роль Ани в чеховском "Вишневом саде".
Добиться успеха на императорской сцене Глебовой не удалось, и тогда она перешла в частный театр Веры Комиссаржевской, но там ее ждали лишь маленькие роли. Самая большая, пожалуй, удача - участие в премьере пьесы Метерлинка "Сестра Беатрис" вместе с самой Комиссаржевской. Этот спектакль оформлял входивший тогда в моду художник Сергей Судейкин. Встреча с ним изменила судьбу Ольги.
Судейкин был на три года старше нее. Сын жандармского полковника избрал своей стезей живопись и вскоре стал "надеждой русского модернизма". Сергей был одним из организаторов группы "Голубая роза", сотрудничал с Дягилевым, участвовал в выставках "Мир искусства".

Стихи, посвященные Глебовой-Судейкиной

Анна Ахматова

Голос памяти
О. А. Глебовой-Судейкиной
Что ты видишь, тускло на стену смотря,
В час, когда на небе поздняя заря?

Чайку ли на синей скатерти воды.
Или флорентийские сады?

Или парк огромный Царского Села,
Где тебе тренога путь пересекла?

Иль того ты видишь у своих колен.
Кто для белой смерти твой покинул плен?

Нет, я вижу стену только - и на ней
Отсветы небесных гаснущих огней.
18 июня 1913 Слепнево

О. А. Глебовой-Судейкиной
Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься - о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.

Как лунные глаза светлы, и напряженно
Далеко видящий остановился взор.
То мертвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Твое изнеможенье и позор?
27 августа 1921

Второе посвящение
О. С.
Ты ли, Путаница-Психея.
Черно-белым веером вея.
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю -
она одна надо мною. -
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю -
мне снится молодость наша.
Та, ЕГО миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память.
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
25 мая 1945
Фонтанный Дом

Новогодняя Баллада
И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречаем новый год.
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?

Хозяин, поднявши полный стакан.
Был важен и недвижим:
"Я пью за землю родных полян.
В которой мы все лежим!"

А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив бог весть о чем,
Воскликнул: "А я за песни ее,
В которых мы все живем!"

Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: "Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет".

Александр Блок

В ресторане
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре - фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: "И этот влюблен".

И сейчас же в ответ что-то грянули струны.
Исступленно запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...

Ты рванулась движеньем испуганной птицы.
Ты прошла, словно сон мой легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: "Лови!.."
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

Георгий Иванов

Январский день. На берегах Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея.
Все, кто блистал в тринадцатом году -
Лишь призраки на петербургском льду.
Вновь соловьи засвищут в тополях,
И на закате, в Павловске иль Царском,
Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском.
Но Всеволода Князева они
Не вспомнят в дорогой ему тени.
Ни Олечки Судейкиной не вспомнят, -
Ни черную ахматовскую шаль,
Ни с мебелью ампирной низких комнат -
Всего того, что нам смертельно жаль.

Всеволод Князев

О. А. С***
Вот наступил вечер... Я стою один на балконе...
Думаю все только о Вас, о Вас...
Ах, ужели это правда, что я целовал Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..

Записка?.. Нет... Нет, это не Вы писали!
Правда, - ведь Вы далекая, белая звезда?
Вот я к Вам завтра приеду, - приеду и спрошу: "Вы ждали?"
И что же это будет, что будет, если я услышу: "да"!..

***
И нет напевов, нет созвучий,
Созвучных горести моей...
С каких еще лететь мне кручей,
Среди каких тонуть морей!

Сняло солнце, солнце рая,
Два неба милых ее глаз...
И вот она - немая, злая,
И вот она в последний раз!

Любовь прошла - и стали ясны
И близки смертные черты...
Но вечно в верном сердце страстны
Все о тебе одной мечты!

1 января 1913 г.
За раскрытую розу - мой первый бокал!
Тайным знаком отмечена роза!
Рай блаженный тому, кто ее целовал, -
Знаком нежным отмечена роза...

Ах, никто не узнает, какое вино
Льется с розы на алые губы...
Лишь влюбленный пион опускался на дно.
Только он, непокорный и грубый!

За таинственный знак и улыбчатый рот,
Поцелуйные руки и плечи -
Выпьем первый любовный бокал в Новый год.
За пионы, за розы... за встречи!..

***
Я был в стране, где вечно розы
Цветут, как первою весной...
Где небо Сальватора Розы,
Где месяц дымно-голубой!

И вот теперь никто не знает
Про ласку на моем лице.
О том, что сердце умирает
В разлуке вверенном кольце...

Вот я лечу к волшебным далям,
И пусть оно одна мечта, -
Я припадал к ее сандалям,
Я целовал ее уста!

Я целовал "врата Дамаска",
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!

Михаил Кузмин

Ольге Афанасьевне Судейкиной
11 июля 1918 года
Пускай нас связывал издавна
Веселый и печальный рок,
Но для меня цветете равно
Вы каждый час и каждый срок.
Люблю былое безрассудство
И алых розанов убор,
Влюбленность милую в искусство
И комедийный нежный вздор.
На сельском лежа на диване,
Вы опускали ножку вниз
И в нежно-желтом сарафане
Сбирали осенью анис.
Весенним пленены томленьем
На рубеже безумных дней,
Вы пели с пламенным волненьем
Элизий сладостных теней.
Вы, коломбинная Психея,
Считаете воздушно дни,
И страстный странник, я, старея,
Влекусь на прежние огни.
Двух муз беспечная подруга,
Храня волшебство легких чар,
От старого примите друга
Последней музы скромный дар.

Всеволод Рождественский

Эвридика
О. А. Глебовой-Судейкиной
Вянут дни. Поспела земляника,
Жарко разметался сенокос.
Чаще вспоминает Эвридика
Ледяное озеро, кувшинки,
И бежит босая по тропинке
К желтой пене мельничных колес.

В соскользнувшем облаке рубашки
Вся она - как стебель, а глаза -
Желтые мохнатые ромашки.
Сзади - поле с пегим жеребенком.
На плече, слепительном и тонком,
Синяя сквозная стрекоза.

Вот таким в зеленом детстве мира
(Разве мы напрасно видим сны?)
Это тело - голубая лира -
Билось, пело в злых руках Орфея
На лугах бессмертного шалфея
В горький час стигийской тишины.

Эвридика, ты пришла на север.
Я благословляю эти дни.
Белый клевер, вся ты - белый клевер,
Дай мне петь, дай на одно мгновенье
Угадать в песке напечатленье
Золотой девической ступни!

Дрогнут валуны, взревут медведи,
Всей травой вздохнет косматый луг.
Облако в доспехе ратной меди
Остановится над вечным склоном.
Если вместе с жизнью, с пленным стоном
Лира выпадет из рук. Игорь Северянин

Поэза предвесенних трепетов
О. С.
Весенним ветром веют лица
И тают, проблагоухав.
Телам легко и сладко слиться
Для весенеющих забав.

Я снова чувствую томленье
И нежность, нежность без конца...
Твои уста, твои колени
И вздох мимозного лица, -

Лица, которого бесчертны
Неуловимые черты:
Снегурка с темным сердцем серны,
Газель оснеженная - ты.

Смотреть в глаза твои русалчьи
И в них забвенно утопать;
Изнежные цветы фиалки
Под ними четко намечать.

И видеть уходящий поезд
И путь без станций, без платформ
Читать без окончанья повесть.
Душа поэзии - вне форм.

Голосистая могилка
О. А. С.
В маленькой комнатке она живет,
Это продолжается который год.

Та, что привыкла почти уже
К своей могилке в восьмом этаже.

В миллионном городе совсем одна:
Душа хоть чья-нибудь так нужна.

Ну вот, завела много певчих птиц, -
Былых ослепительней небылиц, -

Серых, желтых и синих - всех
Из далеких стран из чудесных тех,

Где людей не бросает судьба в дома,
В которых сойти нипочем с ума…

Федор Сологуб

О. А. Глебовой-Судейкиной
Не знаешь ты речений скверных,
Душою нежною чиста,
Отрада искренних и верных -
Твои веселые уста.

Слова какие ж будут грубы,
Когда их бросит милый рок
В твои смеющиеся губы
На твой лукавый язычок!

***
Я - Фиделька, собачка нежная
На высоких и тонких ногах.
Жизнь моя течет безмятежная
У моей госпожи на руках.

Ничего не понюхаю гадкого,
Жесткого ничего не кусну.
Если даст госпожа мне сладкого.
Я ей белую руку лизну,

А подушка моя - пуховая,
И жизнь моя - земной рай.
Душа моя чистопсовая,
Наслаждайся, не скули, не умирай!

***
Куколки, любите
Миленькую Олю,
У нее живите
Смирно, не спешите
От нее на волю.
Жить на воле рано,
В городе погано,
Всех нас черт застукал,
Всюду злые рожи,
Вовсе непохожи
На веселых кукол.
Ходят тупорылки,
Наглые ухмылки,
Глупые ухватки,
Много слов похабных,
И в манто ограбных
Пролетариатки.
Что вам до коммуны!
Загудят здесь струны,
Зазвучат здесь стансы,
Вы затейте танцы,
Оленька споет вам
С видом беззаботным
Нежные романсы.
И про власть Амура
Песенки Артура
Пропоет вам нежно.
Вы зажмурьте глазки,
В неге сладкой ласки
Спите безмятежно.

Велимир Хлебников

Бывало, я, угрюмый и злорадный,
Плескал, подкравшись, в корнях ольхи,
На книгу тела имя Ольги.
Речной волны писал глаголы я.
Она смеялась, неповадны
Ей лица сумрачной тоски,
И мыла в волнах тело голое.