Это цитата сообщения Буала Оригинальное сообщение
«Разве можно думать над стихами»?
Иннокентий Федорович Анненский - признанный классик Серебряного века русской литературы, творчество которого оказало огромное и несомненное влияние на поэтическое становление Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака и многих других русских поэтов.
Сегодня это звучит более чем странно, но для современников Иннокентий Фёдорович Анненский представлялся прежде всего преподавателем, чем литератором. В отчете Николаевской гимназии за 1911 год некий письмоводитель небрежно отметил: «Не чужд был И. Ф. и чистой лирики: много занимаясь, в особенности последние годы, вопросами искусства, он выпустил два сборника стихов и ряд переводов западно-европейских поэтов».
Преподаватель древних языков, директор Императорской Царскосельской гимназии с юности отдал свое сердце литературе: переводил пьесы Еврипида, стихи и поэмы Гейне, Бодлера, Верлена, Малларме; как блестящий критик писал очерки о сочинениях Лермонтова, Гоголя, Чехова, Горького, Достоевского, Тургенева, Ибсена, Шекспира. Стихосложением Анненский увлекался с детства, но свои первые собственные опусы называл «чепухой» и затем безжалостно уничтожил. «Так как в те годы еще не знали слова символист, - вспоминал Иннокентий Фёдорович, - то был я мистиком в поэзии. Черт знает что! В университете - как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций...».
Его безупречные и прозрачные поэтические строки читателю были недоступны - первый сборник стихов Анненского «Тихие песни» напечатали лишь в 1904 году, да и то под псевдонимом «Ник. Т-о.». Надо сказать, что появление сборника осталось почти незамеченным ни любителями поэзии, ни критикой, - так, что-то в общем ряду… Да, собственно, и сам автор не очень-то горел желанием прославиться. Под личиной статского советника в безупречном мундире и с точно такими же манерами скрывалась одинокая тоскующая человеческая душа, отражающаяся в стихах. «Хочется, чтобы открылось лицо поэта, которое он как будто от себя хоронит, — и не под наивным псевдонимом, а под более тяжкой маской, заставившей его затеряться среди сотни книг», - удивлялся непонятной анонимности Анненского Александр Блок.
Юная и горячая поэзия Серебряного века бурлила и набирала силу, но за шумными сражениями акмеистов и символистов немолодой уже Анненский наблюдал издали, оставаясь одиноким и недостижимым. Иннокентию Федоровичу так и не удалось при жизни снискать лавры выдающегося поэта – его вторая книга стихов «Кипарисовый ларец» вышла год спустя после его смерти – настоящая вершина творчества, принесшая ему заслуженную, но такую позднюю славу…
«В русской литературе нет стихов тише, трезвей, честней», - напишет позже об Анненском эссеист Самуил Лурье. Легкомысленное пренебрежение к живым поэтам нам вообще свойственно, не правда ли?
Иннокентий Федорович почти всю жизнь проработал педагогом: не мог позволить себе заниматься только литературой - гонораров просто не хватало на жизнь. Его учеником (к сожалению, нерадивым) был Николай Гумилёв, которого добрейший Иннокентий Фёдорович все же не выгнал из гимназии за плохие отметки, позволив остаться на второй год.
Гумилёв впоследствии посвятил педагогу своё известное стихотворение «Памяти Анненского»:
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространства безымянных
Мечтаний - слабого меня.
Стихи Иннокентия Анненского:
«Девиз Таинственной похож»
Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она – отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.
В кругу эмалевых минут
Ее свершаются обеты,
А в сумрак звездами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.
Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность – только миг,
Дробимый молнией мученья.
«Я думал, что сердце из камня»
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.
И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть…
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму…
Ну вот… и огонь потушили,
А я умираю в дыму.
«Невозможно»
Есть слова — их дыхание, что цвет,
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, невозможно.
Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.
Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих вэ, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья.
И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали, -
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.
Если слово за словом, что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно — невозможно.
«Электрический свет в аллее»
О, не зови меня, не мучь!
Скользя бесцельно, утомленно,
Зачем у ночи вырвал луч,
Засыпав блеском ветку клена?
Ее пьянит зеленый чад,
И дум ей жаль разоблаченных,
И слезы осени дрожат
В ее листах раззолоченных, –
А свод так сладостно дремуч,
Так миротворно слиты звенья…
И сна, и мрака, и забвенья…
О, не зови меня, не мучь!
«Опять в моей душе тревоги и мечты…»
Опять в моей душе тревоги и мечты,
И льется скорбный стих, бессонницы отрада…
О, рви их поскорей — последние цветы
Из моего поблекнувшего сада!
Их много сожжено случайною грозой,
Размыто ранними дождями,
А осень близится неслышною стопой
С ночами хмурыми, с бессолнечными днями.
Уж ветер выл холодный по ночам,
Сухими листьями дорожки покрывая;
Уже к далеким, теплым небесам
Промчалась журавлей заботливая стая,
И между липами, из-за нагих ветвей
Сквозит зловещее, чернеющее поле…
Последние цветы сомкнулися тесней…
О, рви же, рви же их скорей,
Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!
«Из Гейне. Я каждую ночь тебя вижу во сне…»
Я каждую ночь тебя вижу во сне
В толпе незнакомых видений,
Приветливо ты улыбаешься мне,
Я плачу, упав на колени.
Ты долго и грустно глядишь на меня
И светлой качаешь головкой,
И капают слезы из глаз у меня,
И что-то твержу я неловко.
Ты тихое слово мне шепчешь в ответ,
Ты ветку даешь мне открыто.
Проснулся — и ветки твоей уже нет,
И слово твое позабыто.
«Я люблю»
Я люблю замирание эха
После бешеной тройки в лесу,
За сверканьем задорного смеха
Я истомы люблю полосу.
Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.
Я люблю на бледнеющей шири
В переливах растаявший цвет…
Я люблю все, чему в этом мире
Ни созвучья, ни отзвука нет.
«Среди миров»
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя,
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому, что мне темно с другими.
И если мне на сердце тяжело,
Я у нее одной ищу ответа,
Не потому, что с нею мне светло,
А потому, что с ней не надо света
И в этой жизни, чуждой для небес,
Любя её, я рядом с Нею буду,
Не потому, что не ищу чудес,
А потому, что с Ней не надо чуда.
В последний час прощания с Землей,
В последний раз к Ней прикоснуться мне бы,
Не потому, что жил я для неё,
А потому, что без Неё я не был.
"Последний из царскосельских лебедей", или господин Ник.Т-о
1 сентября 1855 году в Омске, в семье высокопоставленного чиновника родился поэт и переводчик, критик, учёный-филолог и педагог Иннокентий Фёдорович Анненский (1855–1909).
Иногда еще его ( вместе с Велимиров Хлебниковым) называют одним из отцов-основателей русского поэтического модернизма, новой русской поэзии.
Родители его были далеки от поэзии, хотя мать - дальняя родственница Ганнибала, а значит, Пушкина. Отец Анненского - сначала советник, а затем начальник отделения Главного управления Западной Сибири. В 1860 году отца перевели в Петербург чиновником по особым поручениям в Министерстве внутренних дел.
Родители И. Анненского
Отличаясь предприимчивым характером, он ввязался в торговые спекуляции, наделал долгов, в итоге потерял службу, тяжело заболел. Заболел в непривычном климате Петербурга и маленький Иннокентий. Из-за всего этого Анненский не любил вспоминать детство.
Вот что само он говорил «Моем жизнеописании»: «...я рос слабым, болезненным ребенком и, в отношении физического развития, оставался далеко позади своих сверстников. Довольно рано начал я учиться и, сколько помнится, никогда не тяготился учением. Выучившись читать под руководством моей старшей сестры, я с удовольствием принялся за чтение книг, доступных моему возрасту и развитию. Обстановка, среди которой я рос, оказывала большое влияние на развитие во мне ранней охоты к чтению: я рос почти без товарищей, среди людей, которые были старше меня...»
Но в чем-то в детстве Иннокентию повезло - у него был старший брат Николай. Николай Фёдорович — экономист-статистик в министерстве путей сообщения, публицист, учёный, глава «Русского богатства» — был опорой и ангелом-хранителем этой семьи.
Николай Анненский, старший брат поэта с женою Александрой
Он и его жена, Александра Никитична, педагог и детская писательница, исповедовали идеалы народничества. По признанию Иннокентия Фёдоровича, брату и его жене он был «всецело обязан интеллигентным бытием».
Александре Анненской поэт посвятил вот это стихотворение.
А. Н. Анненской
Вечер. Зеленая детская
С низким ее потолком.
Скучная книга немецкая.
Няня в очках и с чулком.
Желтый, в дешевом издании
Будто я вижу роман…
Даже прочел бы название,
Если б не этот туман.
Вы еще были Алиною,
С розовой думой в очах
В платье с большой пелериною,
С серым платком на плечах…
В стул утопая коленами,
Взора я с Вас не сводил,
Нежные, с тонкими венами
Руки я Ваши любил.
Слов непонятных течение
Было мне музыкой сфер…
Где ожидал столкновения
Ваших особенных р…
В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывет…
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет…
При поддержке брата он поступил и на историко-филологический факультет Петербургского университета, который успешно - "четверки" были только по богословию и философии - окончил со званием кандидата историко-филологического факультета в 1879 г.
Французским и немецким Анненский владел с детских лет, в университете добавил к этим языкам - латинский, греческий, английский, итальянский, польский, санскрит, древнееврейский.
«Так как в те годы еще не знали слова символист, то был я мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо. Черт знает что! В университете - как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций...» - вспоминал он позже.
После окончания университета Анненский преподавал латынь и греческий язык в частной гимназии Ф.Ф. Бычкова. Еще студентом третьего курса страстно влюбился в Надежду Валентиновну Хмара-Барщевскую, репетитором детей которой он был. Несмотря на ответное чувство, осторожная тридцатишестилетняя вдова, мать двоих сыновей, не спешила становиться женой студента, который был на четырнадцать лет моложе ее.
Надежда Хмара-Барщевская — жена поэта Иннокентия Анненского
Они поженились лишь после того, как Анненский закончил университет. Чтобы содержать увеличивающуюся семью (скоро родился сын), Анненский, кроме уроков в гимназии, начал преподавать в Павловском институте, читал лекции на Высших женских (Бестужевских) курсах.
Иннокентий Анненский и Надежда Хмара - Барщевская
В 1880 году у них родился сын Валентин.
Валентин Анненский - сын поэта
Но, несмотря на сильную привязанность к сыну, счастья семейная жизнь Анненскому, судя по всему, не принесла.
Макс Волошин писал об Анненском: «Это был нерадостный поэт». Это действительно так. Мотив одиночества, отчаяния, тоски — один из главных у поэта. Он даже слово Тоска писал с большой буквы. Ажурный склад его души казался несовместимым с жестокими реалиями жизни.
В тоске безысходного круга
влачусь я постылым путём…
В своей статье «Что такое поэзия?» Анненский говорит:
«Она — дитя смерти и отчаяния».
Навязчивую мысль о смерти отмечал у него и Ходасевич, который назвал его «Иваном Ильичом русской поэзии». Неотвязная мысль о смерти была вызвана отчасти сердечной болезнью, которая постоянно держала поэта в ожидании конца, смерть могла настигнуть в любой момент.
Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака…
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
там всё, что прожито — желанья и тоска,
там всё, что близится — унылость и забвенье.
Как странно слиты сад и твердь
своим безмолвием суровым,
как ночь напоминает смерть
всем, даже выцветшим покровом.
Но тем не менее, жизнь продолжалась. В 1891 году Анненского перевели в Киев на пост директора «Коллегии Павла Галагана» - частного закрытого учебного заведения, учрежденного супругами Галаганами в память об их рано умершем сыне. В Киеве Анненский решил перевести на русский язык все трагедии любимого им Еврипида, дав к ним подробный комментарий.
И. Ф. Анненский. Киев, март 1893 год
Этот план выполнил - перевел все семнадцать дошедших до нас трагедий, правда уже уже в Петербурге, куда вернулся после конфликта с почетной попечительницей «Коллегии».
В 1901 году вышла в свет трагедия Анненского «Меланиппа-философ», в 1902 году - «Царь Иксион», а в 1906 году - «Лаодамия». А за два года до выхода «Лаодамии» Анненский издал (под псевдонимом «Ник. Т-о») сборник стихов - «Тихие песни». Правда, кроме В. Брюсова и А. Блока никто «Тихих песен» не заметил. Но и они не разгадали, кто скрывается за этим псевдонимом.
Почему он выбрал такой псевдоним? «Никто» - так назвался Одиссей циклопу Полифему в «Одиссее» Гомера, чтобы избежать гибели. Все эти буквы есть в имени Иннокентий. А может быть, поэт не поставил настоящее имя на обложке своей дебютной поэтической книги потому, что к моменту выхода книги ему было почти пятьдесят лет.
В Петербурге Анненского назначили директором 8-й мужской гимназии, находившейся на 9-й линии Васильевского острова, но вскоре перевели в Царское Село - директором Николаевской мужской гимназии.
Там на портретах строги лица,
И тонок там туман седой,
Великолепье небылицы
Там нежно веет резедой.
Там нимфа с таицкой водой,
Водой, которой не разлиться,
Там стала лебедем Фелица
И бронзой Пушкин молодой.
Там воды зыблются светло
И гордо царствуют березы,
Там были розы, были розы,
Пускай в поток их унесло.
Там всё, что навсегда ушло,
Чтоб навевать сиреням грезы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скажите: "Царское Село" -
И улыбнемся мы сквозь слезы.
Анненский среди выпускников гимназии
Работа, сослуживцы, любимый сын. Но все равно он чувствовал себя одиноким.
Небогатая внешними событиями, неяркая размеренная жизнь Анненского скрывала глубоко спрятанные страсти, лишь изредка вырывавшиеся наружу трагичными, полными боли стихами. Сейчас уже не вызывает сомнений, что поэт был страстно влюблён в жену старшего пасынка Ольгу Хмара-Барщевскую, часто и подолгу гостившую в Царском Селе. Это ей адресованы его строки: О. П. Хмара-Барщевской
Меж теней погасли солнца пятна
На песке в загрезившем саду.
Все в тебе так сладко-непонятно,
Но твое запомнил я: «приду».
Черный дым, но ты воздушней дыма,
Ты нежней пушинок у листа,
Я не знаю, кем, но ты любима
Я не знаю, чья ты, но мечта.
За тобой в пустынные покои
Не сойдут алмазные огни,
Для тебя душистые левкои
Здесь ковром раскинулись одни.
Эту ночь я помню в давней грезе,
Но не я томился и желал:
Сквозь фонарь, забытый на березе,
Талый воск и плакал и пылал.
И любовь эта, хоть и платоническая, была взаимной. Сохранилось письмо-исповедь Ольги, адресованное В.Розанову и написанное через 8 лет после смерти Анненского:
«Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Фёдоровича? Господи! Конечно, любила, люблю… Была ли я его «женой»? Увы, нет! Видите, я искренне говорю «увы», потому что не горжусь этим ни мгновения… Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, настояще любил только одну меня… Но он не мог переступить… Его убивала мысль: «Что же я? прежде отнял мать (у пасынка), а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?» И вот получилась «не связь, а лучезарное слиянье». Странно ведь в 20 веке? Дико? А вот — такие ли ещё сказки сочиняет жизнь?.. Он связи плотской не допустил… Но мы повенчали наши души…»
Ольга с мужем и его братьями
О. П. Хмара-Барщевская с детьми Валентином и Ольгой, 1897 год
Документ этот всплыл чудом. Письма Анненского Ольга Хмара-Барщевская сожгла. Но в одном из стихотворений «Кипарисового ларца» под названием «Прерывистые строки» с подзаголовком «Разлука» Анненский поведал об их любви, рисуя драму расставания на вокзале с любимой женщиной:
Этого быть не может,
это — подлог…
День так тянулся и дожит,
иль, не дожив, изнемог?
Этого быть не может…
С самых тех пор
в горле какой-то комок…
Вздор…
Этого быть не может.
Это — подлог.
Ну-с, проводил на поезд,
вернулся, и соло, да!
Здесь был её кольчатый пояс,
брошка лежала — звезда,
вечно открытая сумочка
без замка,
и так бесконечно мягка,
в прошивках красная думочка…
Зал…
Я нежное что-то сказал,
стали прощаться,
возле часов у стенки…
Губы не смели разжаться,
склеены…
Оба мы были рассеяны,
оба такие холодные, мы…
Пальцы её в чёрной митенке тоже холодные…
«Ну, прощай до зимы.
Только не той, и не другой,
и не ещё — после другой…
Я ж, дорогой, ведь не свободная…»
— Знаю, что ты — в застенке…
После она
плакала тихо у стенки
и стала бумажно-бледна…
Кончить бы злую игру…
Что ж бы ещё?
Губы хотели любить горячо,
а на ветру
лишь улыбались тоскливо…
Что-то в них было застыло, даже мертво…
Господи, я и не знал, до чего она некрасива…
Надо было жить дальше... . Иннокентий Фёдорович около 10 лет занимал должность руководителя знаменитой гимназии в Царском селе, вплоть до 1905. Но после революции 1905 года его сместили, посчитав, что он руководил ею слишком мягко. Свою роль сыграло то, что в числе революционеров были и недавние выпускники гимназии.
С 1906 года Анненский был переведён на должность инспектора Санкт-петербургского учебного округа, в 1908 году читал лекции по истории литературы Древней Греции на Высших женских историко-литературных курсах.
Умер Иннокентий Анненский очень рано и внезапно. Вот как пишет об этом его сын: «Последний день его сложился очень утомительно... Утром и днем - лекции на Высших женских курсах Раева, Учебный округ, заседание Учебного комитета; вечером - заседание в Обществе классической филологии, где был назначен его доклад о «Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гёте», и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед отъездом в б. Царское, на их вечеринке. В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи, жившей неподалеку от вокзала. Уже там, у О.А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо, и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь. От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно. А через несколько минут упал мертвым на подъезде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице...»
Николай Гумилев напишет в память об Иннокентии Анненском такие строки:
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
Мечтаний — слабого меня.О, в сумрак отступающие вещи
И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,
Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида,
Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Эврипида
Слепил горящие глаза.…Скамью я знаю в парке; мне сказали,
Что он любил сидеть на ней,
Задумчиво смотря, как сини дали
В червонном золоте аллей.Там вечером и страшно и красиво,
В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива,
Во тьме к прохожему спешит.Она глядит, она поет и плачет,
И снова плачет и поет,
Не понимая, что всё это значит,
Но только чувствуя — не тот.Журчит вода, протачивая шлюзы,
Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы,
Последней — Царского Села.
На царскосельском кладбище
