Он возвращался домой. Этим вечером было очевидно, что лето умирает: стены домов отдавали накопленное за последние месяцы тепло, в то время как от аллеи рядом с дорогой уже тянуло сырым холодом. Он старался идти как обычно. Вот именно, старался. Карман жгло её письмо. Он видел, что именно от неё, он даже ждал его, но не стал читать сразу, официально оправдывая себя «прочту дома, не спеша, так будет лучше», но что-то в груди стонало в то же время «а чего она хотела?! Пускай подождёт, я вообще не обязан ждать от неё чего-то». Он спокойным шагом преодолел перекрёсток, миновал один квартал, но ладони в карманах всё же вспотели. Правда, на какое-то время ему, действительно, удалось отвлечься, засмотревшись на искусных роллеров.
И дома он оттягивал прочтение, словно томил этим не только себя, но и её. «Трус», — выругался и открыл письмо.
Она писала ровно и спокойно — знала его. Таким языком говорит совесть. Слова шли словно не с листа, не её голосом, а будто звучали у него в голове. С ними нельзя было не согласиться, как со своей совестью, но по той же причине их нельзя было принять. На мгновенье ему стало тепло, словно прикоснулся к ней, он прижал письмо к груди, но её упрёк тут же взорвал его: «Дрянь! Дрянь! Дрянь!» — прорвалось вслух — плевать, пускай соседи слышат! И с искажённым мукой лицом снова: «Дрянь! Дрянь!» Чем больше отвращения было в его словах, тем грязнее она ему казалась, тем меньше правоты оставалось в её словах на тот момент. Опустошённо: «Дрянь...» Он опустился на стул рядом с окном. Во дворе играли дети, пересыпая холодный песок, скрипел велосипед, жевали свою песню качели. Торопиться было некуда.