Студенты медицинского факультета САГУ на протяжении 10 лет химическое образование получали в аудиториях и лабораториях химического отделения физмата под руководством профессора С. Н. Наумова. С 1931 г. кафедрой руководил профессор М. С. Эльгорт

Кафедра была организована в 1920 г. В 1920-1924 гг. кафедрой руководил А. В. Благовещенский.

Небольшой отрывок воспоминаний одного из основателей Ташкентского университета, доктора биологических наук, профессора Андрея Васильевича Благовещенского.

Книга очень интересная, в советское время нами неоцененная, за бравурным названием скрываются интереснейшие воспоминания. Обратить бы на нее внимание раньше. много о чем можно было бы расспросить  тогда еще живых свидетелей описанных событий...

Из воспоминаний о работе в первом университете в Средней Азии

Из сборника воспоминаний «Память трудных дорог». «Укитувчи», Ташкент, 1980.

  

7 сентября 1920 г. В. И. Ленин подписал декрет об организации в Ташкенте государственного университета. Это было событие чрезвычайное: закладывались основы высшего образования в огромной стране, простиравшейся от Каспийского моря до китайской границы, от степных областей Западной Сибири до Ирана и Афганистана. Эта страна только недавно была присоединена к владениям государства, которое само еще едва начинало выходить на путь капиталистического развития и в котором более чем слабо было не только с высшим, но и со всяким другим образованием.

Накануне Великой Октябрьской социалистической революции на всей территории азиатской части России был только один университет — Томский. Существовавшие в пределах Туркестанского края немногочисленные средние и низшие школы предназначались главным образом для детей военнослужащих и чиновников. Коренного населения в них фактически не было. Просвещение молодых узбеков, казахов, киргизов, таджиков, туркмен находилось в руках невежественного мусульманского духовенства.

После победы революции с таким положением, конечно, нельзя было мириться, и Советская власть в Средней Азии с первых же дней своего существования стала принимать энергичные меры для повышения культурного уровня населения края. Увенчал эти меры декрет В. И. Ленина об организации университета. На мою долю выпало быть непосредственным участником первых шагов молодого университета, и я считаю это время одним из лучших воспоминаний своей жизни.

В конце марта 1918 г. (я жил тогда в Воронеже) я получил от секретаря физико-математического факультета Московского университета извещение, что на 6 апреля мне назначен последний магистерский экзамен по химии у Н. Д. Зелинского. Всего для получения права написать и защитить диссертацию на степень магистра ботаники нужно было сдать четыре экзамена. Первые три мною были уже сданы.
Задание для последнего экзамена, данное мне Николаем Дмитриевичем, было очень лаконично: «Все о белках и углеводах, что будет в литературе на день экзамена, а по общей химии – краткий курс Шмидта» (тот «краткий» курс был на немецком языке изложен на 860 страницах! Впрочем, и к остальным экзаменам мне пришлось готовить не меньше, но там сроки подготовки были побольше, да и времена другие).
Насколько время было действительно другое, показала дорога в Москву. Я выехал из Воронежа с «запасом», 2-го апреля, а попал в Москву утром 6-го. Только что был заключен Брестский мир с Германией и шла стихийная демобилизация армии. Ни трамваев, ни извозчиков не было, и я с Рязанского вокзала зашагал пешком в свой 7-ой Ростовский переулок. Выпил у родителей стакан кофе, съел кусочек хлеба … и снова пешком пошел на Моховую.

Николай Дмитриевич предложил мне сначала два простейших вопроса: основную форму фотосинтеза и окраску белка при действии реактива Миллона. Сколько раз я все это излагал и показывал студентам, а тут вдруг забыл все и ничего не мог ответить. Зелинский рассердился и задал мне один из наиболее сложных вопросов органической химии: строение и синтез азокрасителей. И мгновенно все встало на место: я спокойно рассказал и об азокрасителях, и полностью ответил на оба первых вопроса. Николай Дмитриевич и присутствовавший па экзамене М. И. Голенкин поздравили меня с успехом.

На следующее утро зa чаем я развернул газету и ... прочитал в ней декрет за подписыо В. И Ленина об упразднении ученых степеней магистра и доктора и экзаменов на эти степени. Однако я и тогда не пожалел о времени, затраченном на магистерские экзамены, да и сейчас не жалею: они сослужили вне великую службу, так как заставили проработать огромную литературу на четырех языках: русском, английском, немецком и французском. С тех пор я оставался ботаником «широкого профиля».

С другом стороны, я от всей души приветствовал этот декрет, выраженное в нем стремление исходить при подборе научных работников не из бумажек, а из непосредственной оценки научных достижений каждого из них. Этот декрет действовал до 1934 г., когда снова появились звания докторов и кандидатов; во время войны вошла в быт шутливая поговорка: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан».
По возвращении в Воронеж я прочитал две пробные лекции: одну — на свою тему о синтезирующем действии ферментов, другую — по поручению Совета сельскохозяйственного института, посвященную синтезу фосфорсодержащих органических соединений в организмах. На подготовку было дано две недели. Мне удалось уложиться в 40 минут. Говорил я без всяких конспектов, и успех был полный.
Пришла весна, и мы с женой, как и весь персонал института, были заняты работой на своих огородных участках. Время было трудное, где-то в 60 километрах от Воронежа установился фронт, да не с петлюровцами или гайдамаками, а с немцами, оккупировавшими весь юг. С продовольствием было более чем трудно, и мы все прекрасно понимали, что в своем снабжении должны полагаться только на самих себя.
Летом 1918 г. из газет узнал, что в Москве образовался комитет по организации в Ташкенте университета и объявлен конкурс на ряд кафедр, в том числе физиологии растений. Это было заманчиво, но я не считал себя в праве принять участие в этом конкурсе: заведование кафедрой — дело профессора, а я еще только-только получил права приват-доцента, печатных трудов у меня — всего четыре маленьких статейки. За такие упадочнические настроения мне сильно попало от жены, доказывавшей, что бояться мне нечего: у меня есть золотая медаль университета за большую, хотя и ненапечатанную работу, сданы магистерские экзамены и, хотя они отменены, но считаться с ними в Московском университете, конечно, будут (организация Ташкентского университета шла через Московский). Здравая аргументация жены и ее твердая вера в мои возможности взяла верх, и я, хотя и скрепя сердце, написал и в январе 1919 г. послал заявление.

Прошел месяц, другой. Из Москвы не было ничего, и мы оба перестали говорить и думать о Ташкенте. И вдруг 1 апреля получаю пакет. Распечатав его, прочитал: «Оргкомитет Государственного университета сообщает Вам, что на заседании физико-математического факультета Вы избраны профессором, заведующим кафедрой физиологии растении Туркестанского государственного университета». Я был ошеломлен. Необычайно довольна была и жена: ее предположения полностью оправдались. Мы с ней были в Ташкенте весной 1917 г., проездом из Москвы в Фергану. Были, правда, всего один день, но много гуляли по городу и он ей очень понравился. Обо мне можно и не говорить: я родился в Ташкенте и жил в нем до 11 лет, один год проучился здесь в гимназии, а затем кончил гимназию в Фергане. Для меня Ташкент был родным городом, я мечтал попасть в него на работу, а последнюю я всегда представлял как преподавательскую и исследовательскую.
О времени переезда в Ташкент ничего не было известно, так как не только Ташкент, но и весь Туркестан были отрезаны и попасть туда было невозможно: единственная дорога через Оренбург была закрыта Дутовским фронтом, в Туркмении были англичане, весь юг Украины и России был охвачен деникинщиной. Пришлось ждать целый год. За этот год мы пережили в Воронеже налет Мамонтова, двухнедельное господство Шкуро, зимний голод и многое другое.

Я представил в оргкомитет свои предложения об организации кафедры физиологии растений как не только учебного, по и научно-исследовательского учреждения, составил списки необходимого оборудования. Все это было по тому времени, конечно, утопией, по я был признан «работающим по организации университета», и мы с женой были очень обрадованы, когда получили из Москвы деньги за чту организацию.

В начале июня я был командирован в Москву на съезд Главпрофобра но вопросам высшего образования. Я воспользовался этой командировкой, чтобы лично связаться с оргкомитетом и выясним, время переезда. Оказалось, что первый эшелон с преподавателями и оборудованием уже отправлен в Ташкент, второй должен был отправиться на днях, а третий — в августе. Я решил ехать с третьим эшелоном и по возвращении в Воронеж начал готовиться к переезду.

В начале августа получили разрешение на переезд в Ташкент.

До Москвы ехали восемь суток. На длинных стоянках варили пшенную кашу или картошку. Нас дружелюбно пускали к своим кострам красноармейцы, очень интересовавшиеся, кто мы такие и зачем едем в какой-то Ташкент.

В дороге не обошлось без происшествий. Как-то ночью поезд вдруг остановился в лесу, послышались выстрелы. Стреляли, как показалось, в воздух для «устрашения спекулянтов», которых вылавливал из вагонов заградительный отряд. Заглянули и к нам, но, увидев наши раскладушки, решили: «Здесь больные, идем дальше». Другой эпизод был забавный: мы отъехали от Рязани, поезд набрал скорость и вдруг остановился и задним ходом стал отходить в Рязань. Оказалось, машинист забыл что-то из своих вещей.

Разруха на железных дорогах была весьма ощутима: на многих станциях видны были мертвые паровозы, целые кладбища таких паровозов. Наш поезд был теплушечный и шел в сущности без всякого расписания. Под самой Москвой, в нескольких километрах от города, мы простояли сутки. И все-таки жизнь уже налаживалась: на станциях работала «трудармия», восстанавливались мосты, полотно дороги. Самое же главное — мы ехали па большую интересную работу, мы были молоды и полны надежд.

В Москве пришлось перевозить вещи с товарной станции Рязанской дороги на Киевский вокзал, где формировался эшелон. Наши книги, столы и другие вещи уехали вперед, а мы остались ждать следующего эшелона, который должен был отправиться в первых числах сентября в составе санитарного поезда.

Жили мы в Москве у моих стариков в 7-м Ростовском переулке. Дни проходили в попытках выхлопотать какое-нибудь оборудование для будущей кафедры. Хлопотали в Наркомпросе, где мне дали закупоренный ящик и сказали, что в нем есть «все, что нужно для преподавания физиологии растений». Когда я вскрыл его в Ташкенте, то обнаружил в нем рюкзак, баночку от горчицы с медным купоросом, такую же баночку с бихроматом калия, сачок для ловли бабочек и прибор для препарирования гусениц. Странные были представления о физиологии растений у некоторых работников Наркомпроса! На складе одного из магазинов на Лубянке удалось достать два ящика стеклянном посуды, да из Воронежа я захватил на лаборатории одну кельдалевскую колбу. Среди книг, отправленных мною со вторым эшелоном, были три, оказавшие мне (да и не только мне) большую помощь: огромным фолиант «Род астрагал» Палласа на латинском языке издания 1800 г., монография Дайкса об ирисах с замечательными рисунками и том «Продромуса» де-Кандоля. Кроме того, с тем же эшелоном уехали мои книги по физиологии и биохимии, книги по мировой и русской истории и по истории литературы, о Средней Азии. В целом эта наша библиотека дала возможность не прибегать к поискам книг по самым разнообразным вопросам, которые ставила перед нами жизнь.

2 сентября 1920 г. наш санитарный поезд № 159 был готов и ждал нас на товарной станции Октябрьской железной дороги. В жестком вагоне № 5 для «легкораненых и больных» мы получили целое отделение: две нижних скамьи и две верхних полки. На боковом месте напротив нашего отделения расположился мой «научный сотрудник» (так в то время называли аспирантов) Николай Дмитриевич Леонов. Я вез его с собой из Воронежа, где он студентом сельскохозяйственного института слушал мой курс биохимии растений и обратил на себя мое внимание интересом к различным областям науки и знанием иностранных языков.

Два отделения рядом с нами занимала семья профессора физической химии Евгения Владимировича Раковского. Дети звали его «отец», и под этим именем его знали все сослуживцы-химики. Он понравился нам своей жизнерадостностью и приветливостью, и несколько десятков лет, до самой его кончины, мы поддерживали с ним добрые отношения.

В отдельном купе ехала семья Прозиных: профессор неорганической химии Михаил Иванович, его жена Мария Николаевна с матерью. М. II. Прозина в то время считалась моей ассистенткой но анатомии растений. Наконец, в нашем вагоне ехала и большая семья Павла Александровича Баранова, доцента кафедры морфологии и систематики растений. Его я знал еще, когда он был студентом, и встречался с ним в кружке «маленьких ботаников». Из всех ехавших в нашем вагоне, кроме Н. Д. Леонова, он дольше всех проработал в Ташкентском университете и только в 1945 г. возвратился в Москву.

В соседнем вагоне ехал профессор физиологии животных уроженец Верного (Алма-Аты) Эраст Федорович Поярков, профессор генетики и селекции Константин Иванович Пангало, живо увлеченный своей наукой. С ним ехал его отец, И. К. Пангало, в качестве главного бухгалтера нового университета.

Под вечер наш огромный санитарный поезд, к которому прицепили еще восемь товарных вагонов, груженных лабораторным стеклом, двинулся в путь.

Первые дни были посвящены знакомству. На станциях не было ничего, кроме кипятка. Кормили нас казенным обедом: супом из какой-то вяленой рыбы и вареной пшеницы. Так было до Волги.

В Самаре по поезду пронеслось: около вокзала продают съестное. Вместе со всеми я побежал туда и принес жареные котлеты. Такого лакомства мы не ели несколько лет.

На следующий день в Ново-Сергиевском мы уже покупали простоквашу, сливочное масло и караваи прекрасного свежего белого хлеба, какого никто из ехавших не видел с 16-го года.

В Оренбург приехали мрачным пасмурным днем. Эшелон остановился не у вокзала, а около паровозного; депо. Начальник поезда сообщил нашему коменданту Е. В. Раковскому, что нет паровоза, стоять мы будем здесь не меньше суток и что он отпустил своих санитарок в город. Это привело всех нас в уныние, и через 'некоторое время Е. В. и П. А. Барановы отправились в депо узнавать, действительно ли нет свободного паровоза. Оказалось, что такой есть и машинист согласен ехать сейчас же с нами. Через полчаса паровоз был прицеплен к поезду. Узнав об этом, начальник поезда пришел в бешенство и стал требовать, чтобы паровоз отцепили. Его удалось уговорить: он оставил записку уволенным в город санитарам, чтобы они догоняли эшелон почтовым, и мы двинулись.

Настроение у всех было приподнятое не только после выигранного «сражения», но и по другой причине: мы должны были переехать реку Урал, т. е. границу между Европой и Азией. Я уже трижды переезжал по мосту через Урал и знал, что сейчас Азия подует нам в лицо ароматом степной полыни. И действительно: уже на мосту и открытые окна пахнуло этим давно ожидаемым ароматом. Мы проехали мимо Менового двора и километров через тридцать остановились на разъезде. Оказалось, что железнодорожный мост разрушен, а временный, построенный рядом, не выдержит наш тяжелый состав, и надо было перетаскивать по частям. Сначала до станции Донгузская были переправлены вагоны с университетскими работниками. Затем паровоз ушел за второй частью поезда, а мы отправились гулять в степь. Аромат трав и чистый воздух опьяняли. Но под ногами у нас валялись пули, стреляные гильзы, остатки снарядов — следы боев с контрреволюционными казаками Дутова. У всех была одна мысль: как хорошо, что гражданская война уже отгремела и мы едем в Ташкент для большого мирного дела.
Около полудня следующего дня мы были в Актюбинске.

В долине реки Илек многие из нас впервые увидели юрты кочующих казахов. Особенное впечатление это зрелище произвело на Раковских и Барановых, а я смотрел на эти юрты с удовольствием, вспоминая детские годы, когда летом мои родители переезжали в Чимган и мы жили все лето в юртах.

На следующее утро поезд начал медленно подниматься по серпантину дороги на перевал через Мугоджарские горы, и его опять пришлось делить на две части. Мы ожидали свой вагон на станции Бер-Чогур в верхней точке перевала. Это было приятное ожидание: живописная местность, столь же живописные казахи в их национальных костюмах и даже кумыс, многим из членов эшелона совершенно незнакомый.
За Мугоджарами открылась уже типичная среднеазиатская картина: пески и солончаки. Снежно-белые пятна последних были окаймлены кораллово-красными в это время года солеросами. Па песчаных буграх виднелись деревья саксаула.

В Челкаре нас догнала санитарная команда поезда, и больше никаких недоразумений с поездным начальством уже не было. На следующее утро мы долго стояли па станции Саксаульская. Около поезда ходили казашки (тогда их еще звали киргизками) и предлагали на обмен соль: за ведро соли просили одну иголку. Эта дешевизна соли поразила наших женщин и в вагонах появились мешки с этой драгоценностью. Однако женщины несколько огорчились, когда на следующей остановке проводник вагона предложил пойти к большому холму соли и взять ее сколько угодно совершенно даром.

Еще несколько перегонов, и в Аральске увидели море. Стоянка была долгая, и молодежь с удовольствием купалась в море.
На разъезде Чумыт поезд остановился на запасном пути. Через полчаса на главный путь влетел встречный поезд, да такой, какого мы никак не ожидали: на крышах вагонов пулеметы, на подножках красноармейцы, в окнах фигуры командиров. Это был поезд М. В. Фрунзе, спешивший на врангелевский фронт.

Оказалось, что профессор Э. В. Поярков учился вместе с М. В. Фрунзе в одном классе гимназии в Верном. Он немедленно отправился к старому другу. Свидание их продолжалось с полчаса, после чего поезда разошлись.

Мы ехали уже в пределах Туркестана. За окнами вагона мелькали заросли гребенщиков, среди кустов которых можно было заметить перебегавших фазанов: мы ехали вдоль берега Сырдарьи. На следующий день на востоке появилась волнистая гряда Кара-Тау, оазисы у его подножия и среди них город Туркестан. Еще сутки — и поезд стал медленно подниматься на гряду холмов, за которыми была цель нашего путешествия — Ташкент. На востоке временами открывалась панорама снежных хребтов Западного Тянь-Шаня. В вагоне царило веселое возбуждение, но своих вещей мы не собирали, так как знали, что пожить на колесах нам еще придется.

П. А. Баранов, Н. Д. Леонов, Володя Раковский залезли на крышу вагона, чтобы полюбоваться въездом в Ташкентский оазис. Остальные прильнули к окнам. Я уже впал, какое сильное впечатление вызывает мгновенный переход ог пустынных гор к цветущему оазису, и был убежден, что и на этот раз оно будет не меньше.

С крыши раздались восторженные крики: «Ташкент, Ташкент!» Поезд остановился у станции Келес. Рядом был базарчик: горы дынь, персики, груши, виноград, гранаты. Это еще не был Ташкент, но уже ташкентский оазис. Еще несколько километром, и поезд встал, но не у вокзала, а на товарной станции, среди скопления других поездов – санитарных, воинских.

Немедленно всем вагоном мы отправились в город. У нового университета уже было свое здание- на углу Первомайской и Куйлюкской улиц. Выход с товарной станции выводил прямо на Куйлюкскую, и, пройдя несколько кварталов, мы очутились в университете.

Продолжение (II) воспоминаний профессора Андрея Васильевича Благовещенского:


Здесь нас ожидали новые впечатления и новости. Прежде всего, оказалось, что город переполнен: почти все русское население Ферганской области бежало от басмачей в Ташкент. Поместить целый эшелон профессоров и преподавателей с их семьями было некуда. Правда, нам сообщили в ректорате, что, по-видимому, можно будет добиться, передачи университету здания на углу Лахтинcкой и Балыкчинской улиц. В этом здании помещалось подлежащее упразднению учреждение по делам пленных и беженцев («Пленбеж»).

Затем выяснилось, что довольно сложна обстановка и в самом университете. Оказалось, что в Ташкенте уже два года существует и успешно работает Народный университет, основанный местной интеллигенцией, среди которой были видные ученые и организаторы. В Народном университете был свой ректор — Глеб Никанорович Черданцев. Ректором государственного университета был крупный арабист Александр Эдуардович Шмидт. К слову сказать, в Москве оставался третий ректор Н. А. Димо. Однако отношения между ташкентцами и москвичами были хорошие, и слияние обоих университетов было не за горами.

Ознакомившись с общим положением дел, мы решили отправиться посмотреть, хотя бы снаружи, «Пленбеж». Мы нашли его довольно быстро: и он сам, и улицы, на углу которых он стоял, нам очень понравились, так как это были типичные улицы прежнего Ташкента: прямые, обсаженные высокими белыми акациями и вязами. В конце Лахтинcой виднелись снежные горы. Дом был большой, к нему примыкал огромный сад. На противоположном углу стоял дом, уже принадлежавший университету и заселенный его сотрудниками, приехавшими раньше.

С помещением для университетских кафедр дело продвинулось Быстрее, чем мы думали. Основное здание университета на Куйлюкской улице было уже забито до отказа: здесь размещались ректорат, бухгалтерия, несколько аудиторий, фундаментальная библиотека, кафедры .ботаники, зоологии, геологии, математики, физики. Все эти кафедры существовали уже в Народном университете и даже имели кое-какое оборудование. Для обеих кафедр физиологии, химии и микробиологии места уже не было. Однако этот вопрос разрешился быстро: правительство Туркестанской республики ликвидировало Институт просвещения, помещавшийся в здании бывшего Реального училища, которое и было предоставлено физико-математическому факультету.

Когда-то, в девяностых годах, восьмилетним мальчиком я впервые побывал с отцом и матерью в только что отстроенном, но еще не открытом для учебной работы Реальном училище. В алтаре церкви оконные витражи были сделаны по рисункам В. М. Васнецова. В рисовальном классе стояли гипсовые отливки Венеры Милосской, Аполлона Бельведерского. В кабинете естествознания — гербарии, коллекции бабочек и жуков, чучела птиц. Тогда я был очарован этим и заявил родителям, что обязательно буду здесь учиться. Судьба решила по-своему: я здесь не учился, а учил в течение пятнадцати лет.

Для кафедры физиологии растений в этом здании была предоставлена бывшая учительская — большой трехколонный зал с шестью стенными шкафами в толстой капитальной стене. Они очень пригодились нам.

Рядом с кафедрой физиологии растений в таком же зале разместилась кафедра физиологии животных профессора Э. Ф. Пояркова. На втором этаже, прямо над нашими физиологическими комнатами, расположилась кафедра зоологии позвоночных, которой руководил приехавший еще с первым эшелоном из Москвы профессор Даниил Николаевич Кашкаров. Его ассистентами были Николай Алексеевич Бобринский и Георгий Павлович Булгаков. Над вестибюлем во втором этаже находился актовый зал Реального училища — главная аудитория нового университета. Напротив входа в эту аудиторию расположилась кафедра зоологии беспозвоночных профессора Абрама Львовича Бродского. Ботанические кафедры поместились палено от актового зала, а под ними— химики-органики.

Медицинский факультет еще раньше получил под свои кафедры и клиники огромное здание Кадетского', корпуса. В здании на Куйлюкской, кроме ректората и библиотеки, разместились факультет общественных наук (ФОН) и историко-филологический факультет. У восточного факультета уже было помещение на углу улиц Карла Маркса и Романовского. Не помню, где размещался военный факультет (был у нас и такой) и факультет технических наук.

Время шло. П. А. Баранов, М. И. Прозин, Е. В. Раковский и я обивали пороги разных учреждений, чтобы добиться здания «Пленбежа». Жить в поезде становилось невмоготу. 10 октября над нами разразилась гроза: начальник поезда предложил нам в суточный срок покинуть поезд, так как он уходил в Самарканд для использования по прямому назначению. Мы очутились под открытым небом. На помощь пришел Ташкентский горисполком, предоставивший в наше распоряжение помещение бывшего кафешантана «Буфф» на Московской улице. Большой зал (бывший ресторан) был предоставлен женщинам с детьми, а одна сравнительно небольшая комната отдана мужчинам. От «Буффа» было близко до университета и различных городских учреждений.

На следующий день после переезда я заметил на двери «мужской» комнаты бумажку со странной надписью: «Выносить кости из этой комнаты воспрещается». Оказалось, что после ликвидации кафешантана в «Буффе» размещалась фельдшерская школа.
Костей своих я из этой комнаты не выносил, но через несколько дней жена отвезла меня в клинику профессора А. Н. Крюкова с температурой 40° и признаками брюшного тифа. Пять недель провел я в этой больнице.

Моя болезнь протекала легко: две недели я горел, затем температура начала спадать. Жена навещала меня ежедневно, и я видел, как тяжело было жить ей в это время, хотя она ни разу не пожаловалась.

Жизнь в палате начиналась с прихода дежурных сестер. В девять часов в палату входил ординатор Лев Васильевич Ошанин. Здесь я с ним и познакомился, и до самой его кончины мы сохранили самые дружеские отношения. Он был хороший врач-терапевт, и не только врач, по и ученый-антрополог и «старый туркестанец» (по возрасту он был года на два старше меня). Его отец, Василий Федорович Ошанин, во времена моего детства был директором Ташкентской женской гимназии и в то же время крупным энтомологом и географом. Ему принадлежит открытие хребта Петра Великого.

Лев Васильевич одним своим видом вселял бодрость и уверенность в больных. Всегда улыбающийся, доброжелательный, он проводил утренний обход, и все оживлялись. Даже мой сосед туркмен выходил из угрюмого оцепенения, когда Лев Васильевич обращался к нему на его родном языке, так как прекрасно говорил на всех главнейших языках Средней Азии.

После Льва Васильевича появлялся ассистент Виктор Афанасьевич Смирнов, человек совсем иного склада, москвич, приехавший с первым эшелоном. С ним мы тоже сошлись, но уже не на почве туркестанских интересов, а как ученые.

Иногда совершал профессорский обход Александр Николаевич Крюков, приехавший со вторым эшелоном, в котором обеспечил переброску из Москвы в Ташкент основного оборудования для медицинского факультета. Крупнейший гематолог с мировым именем, он был глубоко убежден, что лаборатории и клиники должны быть тесно связаны, и в такие тяжелые и сложные годы, какими были двадцатые в жизни нашей страны, организовал отличную лабораторию и широко использовал ее. В его клинике впервые в Средней Азии были обнаружены и изучены мальтийская лихорадка и лейшманиоз внутренних органов. И не только изучены, но и разработаны способы их лечения. Обходы А. Н. Крюкова обычно сопровождались разносами как медицинского персонала, так и больных. Эти разносы принимались всеми как должное, так как были справедливы, и только один человек, лежавший на койке рядом со мной, вступал в спор с Александром Николаевичем. Это был красноармеец Франц из немецких военнопленных, страдавший тяжелым ревматизмом. Он настойчиво доказывал Крюкову, что ему помогает от болей только летучая мазь. Профессор гневно отвечал ему, что в летучую мазь верят только старые бабы, по наконец сдался и ... Франц начал быстро поправляться. Профессор был явно сконфужен.

Помимо того, что Л. П. Крюков был прекрасный врач, он был завзятым альпинистом. Он облачил Альпы, Пиренеи. Теперь ему не терпелось побывать в Тянь-Шаие. Тянь-Шань произвел на него большее впечатление, чем Альпы.

В пять часов приходила жена и рассказывала новости. «Пленбеж» наконец был предоставлен нашей группе. Одним из мотивов, склонивших городские власти к положительному решению, была моя болезнь.

Наконец настал день, когда я распрощался с врачами, сестрами, сиделками и больными. Как хорошо было попасть домой! У нас была отдельная комната с железной печкой. Дров еще не было, но уже был ордер, на саксаул, за которым надо был отправиться через два дня. А пока печку приходилось топить... письмами военнопленных, которыми был заполнен целый сарай. Тысячи людей ждали этих писем в Венгрии, Чехии, Югославии, Австрии, Германии, но они копились в Управлении по делам пленных в течение ряда лет, а теперь управления не было, и письма помогали жить работникам нового университета. Правда, через некоторое время нам дали еще более странное топливо: сухих жирных лещей, не пригодных для еды, но отлично горевших в печке. У дома был огромный сад — любимое место нашего отдыха.

В «Пленбеже» мы прожили десять лет, и когда я потом бывал в Ташкенте, всегда проходил мимо него с теплым чувством, вспоминая эти счастливые десять лет. Теперь этого дома нет: его разрушило землетрясение 1966 года.

Через несколько дней я приступил к работе. На меня сразу легла большая нагрузка: была уже середина ноября, с преподаванием положение было сложное. Прежде всего выяснилось, что на моих плечах лежат два факультета: физико-математический и сельскохозяйственный.
Физмат еще только начал формироваться, и в 1920— 1921 гг. я принял участие в разработке курса анатомии растений, пока только практических занятий. В Тургосуне (так сокращенно назывался Туркестанский государственный университет) анатомия растений была отнесена не к кафедре физиологии растений (как в Московском университете), а к курсу общей ботаники, которую читал профессор Василий Петрович Дробов, практические же занятия по анатомии растений велись на физмате Екатериной Александровной Макеевой, на сельфаке — Ольгой Николаевной Радкевич. Эти занятия сильно отличались от отлично разработанных московских, и мы с М. Н. Прозиной решили принять московскую программу и для Ташкентского физмата, что и осуществили.

С сельфаком же дело обстояло иначе. Как только я пришел на работу после болезни, ко мне обратились студенты старших курсов с просьбой прочитать им в возможно более короткий срок курс микробиологии (без практических занятий). Мне удалось уложить полный курс общей микробиологии в один месяц (декабрь), читая несколько раз в неделю. Этим курсом я остался доволен, да и слушатели тоже не выражали неудовольствия. Я ломал голову, что мне делать с практическими занятиями по микробиологии, возможностей для этого не было никаких. Однако в весенний семестр дело неожиданно устроилось: ко мне пришел заведующий областной ветеринарной бактериологической лабораторией Валентин Анатольевич Крылов и предложил свои услуги, сказав, что у него имеется достаточно микроскопов и что он сможет наладить преподавание. Я побывал у него, и мы договорились о программе. Утвержденных программ ни по одной дисциплине в начале двадцатых годов еще не было. В. А. Крылов поставил дело очень хорошо, и студенты микробиологию знали.

За время моей болезни ряды ташкентских ботаников значительно пополнились. Мы все виделись, в сущности, ежедневно, так как все были заняты одним главным делом: надо было налаживать учебную жизнь. Студентов было много — и мужчин и женщин. Это были не мальчики и девочки со школьной скамьи. Это были люди, прошедшие гражданскую, а многие и первую мировую, войны. Многие были в красноармейских шлемах и почти все и гимнастерках. Они горячо стремились к знаниям, а наши возможности были очень и очень ограничены.

От Института просвещения нам осталось в наследство очень скудное имущество: столы, стулья, какие-то странные деревянные массивные сооружения с поднимающейся верхней доской. Оказалось, это были подставки для скульптурных работ из глины из кабинета искусств бывшего Реального училища. Они очень пригодились для нашей кафедры физиологии: мы приспособили их для устройства примитивного «водопровода» (настоящего водопровода тогда не было не только в нашем здании, но и вообще в Ташкенте). На поднятой до предела платформе помещался оцинкованный бак. В него наливалась вода, которую при помощи сифона подводили к либиховскому холодильнику. Это примитивнейшее сооружение позволило наладить количественное определение азота, сахара, крахмала ... Короче говоря, можно было преподавать студентам количественные методы биологической химии.

Найденный в хламе насос Комовского был для нас кладом, и мы быстро приспособили его вместо водоструйного насоса. Примус служил нам газовой горелкой и электроплиткой. Удалось получить простенький микроскоп Лейтца, и, наконец, мы почувствовали себя обеспеченными: нам удалось выменять доставшиеся нам при дележке имущества «Инпроса» технические весы с точностью до сотых долей грамма на настоящие аналитические весы Сарториуса. До сих пор с благодарностью вспоминаю профессора кафедры зоологии беспозвоночных А. Л. Бродского. Он приехал в Ташкент из Москвы с первым эшелоном, получил эти весы вскоре после приезда и как-то в разговоре пожаловался мне, что его весы слишком точны и с ними приходится напрасно тратить время, чтобы отвесить несколько граммов. Он спросил, нет ли у меня весов попроще. Я предложил поменяться, и в тот же день мена состоялась к обоюдному удовольствию. Теперь у нас была база не только для обучения студентов, но и для научной работы. А я не расставался с мыслью наладить последнюю, так как считал тогда и не перестал быть убежденным и сейчас, что без научно-исследовательской работы кафедра университета теряет смысл.

Сначала мы с Николаем Дмитриевичем физиологию растений вели вдвоем, но вскоре у нас появилась помощница — студентка Агния Георгиевна Тещевикова, связавшая с кафедрой всю свою жизнь. Это была вечная труженица: тихая, скромная, постепенно выросшая в прекрасную специалистку в области физиологии и биологии растений, изучившая немецкий, английский и французский языки и охотно передававшая свои знания студентам.

М. П. Прозина по приезде в Ташкент перекочевала на кафедру высших растений физмата, которой заведовал в звании «преподавателя» (по тогдашней терминологии так звали доцентов) П. А. Баранов. Мария Николаевна с увлечением готовилась к практическим занятиям по анатомии растений, которые должны были состояться в весеннем семестре 1921 г. Кроме нее, на этой же кафедре работала перешедшая автоматически из переставшего существовать Народного университета Е. А. Макеева, прирожденная ташкентка, которую я знал с детства. Екатерина Александровна преподавала анатомию и после возвращения М. Н. Прозиной в Москву (в 1922 г.) много лет оставалась единственной представительницей этой науки сначала на физмате, а затем на биофаке университета. Веселая, остроумная, музыкальная, она всегда была душой общества. На той же кафедре высших растений была и Иллария Алексеевна Райкова, ученица Н. А. Буша, приехавшая с первым эшелоном из Петрограда. И дело этой неутомимой исследовательницы Памира навсегда сохранится в истории освоения высокогорья.

На сельскохозяйственном факультете ботаническим главой был Василий Петрович Дробов. Он прекрасно знал и географию, и растительность пустынь Средней Азии и охотно делился своими знаниями. Он был воспитанником Петербургского лесного института и работал в нем у И. П. Бородина, В. Н. Сукачева.

Ассистенткой Дробова была ученица Владимира Леонтьевича Комарова Ольга Николаевна Радкевич, специалистка по морфологии и анатомии растений, много работавшая по пустынным растениям, главным образом по их подземным органам. С особенным интересом занималась она различными видами софор с их огромными многометровыми корневищными системами. Впоследствии О. Н. Радкевич стала доктором биологических наук, и профессором Ленинградского университета.

С четвертым эшелоном приехал в Ташкент из Пензы с целым отрядом своих учеников профессор Иван Иванович Спрыгни. Он не занимал ботанической кафедры, а был главным ботаником входившего в состав университета исследовательского Института почвоведения, во главе которого стоял профессор Николай Андреевич Димо, заведующий кафедрой почвоведения. До Ташкентского университета я не знал Ивана Ивановича. Он произвел на меня очень хорошее впечатление: прекрасный знаток растений, не только пензенских, но и среднеазиатских, он в то же время обладал привлекательностью широко образованного русского интеллигентного человека. Было очень жаль, когда летом 1921 г. он вернулся в Пензу: очень тосковал по Черноземью, по ландшафтам средней России.

Е. П. Коровин продолжал работать в университете в Ташкенте почти до самой кончины. В последние годы он, кроме того, был действительным членом Узбекской Академии наук. Два издания капитальной «Растительности Средней Азии» и монография рода Ферула явились памятником его деятельности как исследователя Средней Азии.

Хлопоты о материальном оборудовании кафедры сблизили меня с приехавшим во время моей болезни профессором Сергеем Николаевичем Наумовым. Бывший ассистент Н. Д. Зелинского, он великолепно знал органику, любил ее и любил преподавание. Впервые я увидел его в работе, когда в Москве грузился наш эшелон. Сергей Николаевич целый день ездил, сидя на ящиках, груженных на ломовые телеги. Ящики были наполнены химической посудой и реактивами, которые были разысканы им по разным заброшенным и забытым складам Московского Совнархоза. Восемь товарных вагонов были загружены бесценным оборудованием.

Сергей Николаевич хлопотал об организации преподавания химии на возможно более высоком уровне: он оборудовал помещения для качественного и количественного анализа и лабораторию органической химии. Он отыскал в Москве и привез в Ташкент великолепного стеклодува Ивана Артемовича Евдокимова и создал ему все необходимые условия для работы. Без этого стеклодува не могла бы развиваться и работа кафедры физиологии растений.

Когда удалось получить здание бывшего Реального училища с его длиннейшими коридорами первого этажа, Cepей Николаевич немедленно начал строить вдоль этого коридора гигантский посудный шкаф для привезенных из Москвы сокровищ.

Налаживалась не только кафедра, но и наш быт: у нас была теплая, удобная комната, а к новому, 1921 году получили даже академический паек. Правда, туговато было в тот период с деньгами, так как заработная плата не всегда регулярно выдавалась, и хотя по карточкам мы бесплатно получали хлеб, цены на рынке были очень высокие. Интересно, что когда мы только приехали, в Ташкенте было две валюты: местные «туркбоны» и «центральные» деньги. Сто рублей первых равнялись десяти рублям вторых. Существовала даже черная биржа, где происходил обмен одних на другие и где курс «туркбонов» сильно колебался. Мы на этой бирже не бывали, но все же как приятную новость узнали, что с нового года остались только «централы», а туркбоны были изъяты из обращения.

В Татьянин день (25 января) население «Пленбежа», состоявшее почти целиком из питомцев Московского университета, устроило традиционное празднество. В большой центральной проходной комнате был накрыт стол. Все хозяйки — моя жена, Александра Христофоровна Раковская, Мария Николаевна Прозина, Татьяна Николаевна Баранова, Мария Давыдовна Пояркова — приготовили вкусный ужин. На «огонек» пришли и другие москвичи.

Наступил февраль, пришла чудесная ташкентская весна, в нашем саду зацвели абрикосы, миндаль. Сын наслаждался своей первой весной в Средней Азии.

Университетская жизнь продолжала идти извилистым, но интересным путем. Часто происходили заседания физико-математического факультета, реже — Совета университета. Утрясался ректорский вопрос. Г. Н. Чсрданцев отказался от ректорства, шли бурные дебаты о его преемнике, о структуре и составе ректората такого многофакультетного университета, как «Тургосун». Кандидатура Н. А. Димо отпала, так как некоторые его личные качества, прежде всего непомерное честолюбие, отталкивали от него многих. К тому же, приехав в Ташкент, он очень скоро оказался в должности председателя Туркпрофобра (Туркестанского комитета по делам профессионального образования), которому был непосредственно подчинен университет.

В состав ректората по положению входили ректор, помощник ректора по учебной части, проректор по студенческим делам и деканы факультетов.
Во главе факультетов в то время стоили видные ученые как из прежних работников Народного университета, так и из приехавших из Москвы и Петрограда. Деканом физмата был бывший профессор Варшавского университета профессор Всеволод Иванович Романовский, крупнейший специалист по теории вероятности и математической статистике. Деканом медицинского факультета был профессор гинекологии Константин Григорьевич Хрущов, деканом технического — Хрисанф Федорович Кетов, восточного — крупный арабист, член-корреспондент Академии наук Александр Эдуардович Шмидт, сельскохозяйственного — старейший агроном Средней Азии профессор Рихард Рихардович Шредер, факультета общественных наук (ФОН), в который входили историко-филологический и юридический факультеты,— профессор Владимир Владимирович Буш. Не помню фамилии декана военного факультета в тот момент, но через некоторое время им стал бывший царский генерал, комдив Благовещенский.

Заместителем ректора по учебной части был экономист Глеб Никанорович Черданцев. Фамилию проректора я запамятовал и, по-видимому, не случайно, так как ведущую роль во всех студенческих делах играл представитель студенчества, студент инженерного факультета Андрей Федорович Солькин. Наконец, ректором был выбран профессор зоологии беспозвоночных и гидробиологии Абрам Львович Бродский, а заместителем ректора по хозяйственной части профессор геодезии Николаи Иванович Лебединиский.

Разносторонне образованный, необычайно трудолюбивый, хороший организатор, Л. Л. Бродским очень многое сделал для нового университета. В своей практической деятельности я был ближе к Бродскому, чем к Раковскому, Прознну и другим, но ближе всех был мне С. Н. Наумов, считавший, что мы живем в такое время, когда надо не разговаривать, а работать.

Химики были преимущественно москвичи — Наумов, Раковскпй, Прозин, Червяков, Медведев, Миндалев. Из местных был только Аркадий Павлович Ростковский.

Геология была представлена профессором Владимиром Гигорьевичем Мухиным, профессором А. М. Кульчинским, Зинаидой Феоктистовной Гориздро-Кульчицкой, ее сестрой Ниной Феоктистовной Безобразовой и приехавшими из Петрограда Марией Исаковной Брик и Антониной Ивановной Турутановой. Кристаллография и минералогия велась Александром Сергеевичем. Уклонским и его ассистентами Юлией Михайловной Голубковой (которую я знал в свои гимназические годы в Фергане, где она тогда тоже была гимназисткой) и военнопленным чехом Игнатием Ивановичем Бездека.

Географию преподавал Лев Александрович Молчанов, по специальности зоолог, но отошедший от этой специальности. Зимой 1920/21 гг. при кафедре географии числился приехавший из Москвы с первым эшелоном профессор Аржанов Сергей Петрович.

В начале 1921 г. на кафедре географии появился Николай Леопольдович Корженевский, бывший офицер царской армии, смелый исследователь Памира, с путешествиями которого по реке Муксу и на ледник Федченко я познакомился еще в свои аспирантские годы из журнальных статей, а также присутствуя на заседаниях Горного общества и Общества любителей естествознания, где Николай Леопольдович делал сообщения и показывал свои замечательные фотографии.

Кафедра ботаники в течение зимы 1920—21 гг. приобрела еще двух молодых ботаников: Таисию Матвеевну Батуеву (из Перми) и Ольгу Александровну Симонову.

Продолжение (III) воспоминаний профессора Андрея Васильевича Благовещенского:

Весной среди москвичей и петроградцев, приехавших в Туркестан впервые, начались разговоры об экскурсии в Самарканд. Горячо пропагандировала эту экскурсию Иллария Алексеевна Райкова, патриотка Самарканда. Благодаря ее энергии удалось раздобыть отдельный вагон, поступивший на несколько дней в наше исключительное пользование. Его прицепили к пассажирскому поезду, и мы отправились. Кроме преподавателей, с нами было несколько студентов, из которых мне запомнился красноармейский командир Вася Наседкин.

В Самарканд приехали рано утром и, заперев вагон, отправились пешком и город. Оставив вещи в помещении школы на Абрамовском бульваре, мы, долго не задерживаясь, отправились знакомиться с памятниками города. И. Л. Райкова пригласила и качестве путеводителя лучшего знатока Самарканда Василия Лаврентьевича Вяткина, который и повел нас вначале в мавзолей Тамерлана (Гур - Эмир), а затем в Регистан, Би-би-Xaным, Шах-и-Зинда и на Афрасиаб. Замечательные памятники искусства произвели на нас огромное впечатление.

Во второй половине дня отыскали моего дядю Павла Андреевича Благовещенского, военного врача, с начала 80-х годов работавшего в Туркестане, сначала в Петро-Александровске (Турткуле) на Аму-Дарье, затем в Джаркенте в долине реки Или, обосновавшегося в Самарканде сначала в качестве областного врача, а после революции — руководителя химико-бактериологической лаборатории. Побывали мы и в этой лаборатории, где познакомились с дядиной помощницей Ксенией Ивановной Массон и ее мужем работником музея Михаилом Евгеньевичем Массоном, широко образованным человеком, страстно увлекавшимся археологией и историей Туркестана.

Вместе с Павлом Андреевичем и Михаилом Евгеньевичем мы осмотрели небольшой, но очень интересный музей, несколько напоминавший музей, устроенный группой местной интеллигенции в Новом Маргилане (Фергане), но гораздо более богатый, чем маргиланский и, конечно, более систематический и научный.

В Ташкент вернулись полные впечатлений от соприкосновения с почти нетронутым Востоком и начали готовиться к знакомству с Туркестаном уже вплотную.

В состав университета входил руководимый II. А. Димо Институт почвоведения, в котором был большой гербарий. Пользоваться последним для ботанических кафедр было затруднительно как из-за своеобразной автономии этого института, так и вследствие его отдаленности от основных учебных помещении. Надо было подумать о пополнении гербария, собранного В. П. Дробовым и его помощниками. Поэтому у нас с Павлом Александровичем Барановым возникла мысль организовать в начале лета большую экскурсию для сбора ботанических материалов в долину реки Угам. Выбор этого района был сделан потому, что в этом месте не было опасности встретиться с басмачами и, самое главное, можно было захватить ряд поясов растительности, начиная от полупустынных предгорий Искандера и Чимбайлыка, через ореховые леса окрестностей Хумсана до высокогорных местностей Угамского хребта в районе озера Бахмалкуль. Идеей такого похода очень заинтересовались и представители кафедры зоологии позвоночных Д. Н. Кашкаров, Н. А. Бобринский и Г. П. Булгаков; вместе с ними стал собираться и препаратор Михаил Николаевич Дивногорский, побывавший в Тибете, Восточном Туркестане, Джунгарии и Монголии, знающий и на редкость приятный человек.

Организовать экскурсию оказалось делом сложным; самыми тяжелыми были вопросы денежный и продовольственный. Помогли Наркомпрод и Наркомзем Туркреспублики. Участники экспедиции должны были идти пешком. Но у большинства идущих в научную экспедицию в горы на ногах были в лучшем случае сандалии. Наркомпрод пошел нам навстречу и выдал... по паре лаптей каждому из 23 участников. Кроме того, в тюремных мастерских нам были пошиты из мешковины куртки (одинаковые для мужчин и женщин) и брюки для первых и широкие шаровары для вторых. В таком виде мы несколько напоминали арестантов, сбежавших из тюрьмы. Собственные собаки нас не признали и подняли дикий лай, но мы были довольны.

Продовольствием мы были снабжены очень хорошо: получили 23 каравая черного хлеба, муку, хлопковое масло, сахар, рис. Продовольствие и гербарная бумага, сетки для сушки растений и наши личные вещи были погружены на арбы, и рано утром 12 июня 1921 г. мы вышли из ворот «Пленбежа». Руководителем экспедиции был пишущий эти строки. Среди участников экспедиции были ботаники П. А. Баранов,. М. Н. Прозина, Н. Д. Леонов, зоологи Д. Н. Кашкаров, НI. А. Бобринский, Г. П. Булгаков, М. Н. Дивногорский, преподаватель математики В. М. Комаровский.

Первый день экспедиции был самым трудным. Утренняя прохлада быстро сменилась изнуряющей жарой. Дорога почти все время шла между глиняных заборов. Ночевать остановились во дворе чайханы в Ниязбеке (в 30 км от Ташкента).

За Ниязбеком начались ноля, стало прохладнее. В долине Чирчика, постепенно су лишающейся, дул свежий ветерок. Прошли Искандер с его базарчиком и глиняной башней, тополевую аллею и вышли вплотную к Чирчику.

Дорога поднялась по мощным конгломератам на древнюю террасу и пошла в предгорьях хребта Каржантау. Прыгая с камня на камень, перешли речку Акташ и сделали двухчасовой привал в Чимбайлыке. Затем полюбовались на Ходжикент и вдоль правого берега Угама направились к Хумсану. Не доходя до него двух километров, остановились: колесная дорога кончилась. Решили переночевать на вершине холма.

Утром на руках перенесли вещи и продовольствие в Хумсан, где нам отвели помещение школы с большой верандой на втором этаже. После обеда начали первые сборы растений в овраге Карагайли.

Через несколько дней участники экспедиции разделились: большая часть во главе с П. А. Барановым и Д. Н. Кашкаровым с двумя проводниками отправилась на Бахмалкуль, другая под моим руководством после экскурсии в окрестности Хумсана должна была пройти в Чимган и установить возможность устройства там горной ботанической станции. После возвращения обеих групп в Хумсан преодолели хребет Наудале (отрог Угамского хребта), вышли в долину Пскема к кишлаку Сиджак.

В Ташкент вернулись также пешим порядком, везя груз на ишаках до Искандера, а от него до Ташкента — на бричке.
Результаты экспедиции были чрезвычайно плодотворны: собраны большие и интересные коллекции растений и зоологических объектов, обнаружен ряд ноиых для науки видов, найдено чрезвычайно удобное место для организации ботанической станции на Чимгане, не говоря уже о знакомстве с условиями работы в Западном Тянь-Шане и о громадном впечатлении от грандиозной природы его. Мне было очень приятно, что среди принесенных мною из Чимгана растений оказался новый вид астрагала, описанный М. Г. Поповым под именем «Чимганский».
Июль и август 1921 г. прошли в напряженной организационной работе: с осени предстояло читать курсы физиологии растений для студентов физмата и сельфака, а также курс микробиологии для тех и других. Кроме того, неожиданно профессор хирургии медицинского факультета Петр Порфирьевич Ситковский предложил мне с января 1922 г. взять на себя заведование кафедрой медицинской химии. На мой отказ, что я не имею никакого отношения и интереса к медицинской химии, Петр Порфирьевич сказал, что, во-первых, я специалист по белкам, а они основа медицинской химии, а не только растительной; во-вторых, оказалось, что он слышал мой доклад в научном обществе о фосфорсодержащих органических соединениях у растений и животных; в-третьих, и это был главный аргумент, в Ташкенте, кроме меня, нет ни одного биохимика. Пришлось согласиться.

У кафедры биологической химии на медицинском факультете было уже помещение в том же здании, где и клиника, в которой я лежал в 1920 г. Главное же было в том, что практические занятия по медицинской химии вел квалифицированный преподаватель военный фармацевт Владимир Михайлович Щеблыкин, живой, энергичный человек, отлично знавший методы анализа крови и мочи. Я достал конспект лекций профессора Гулевича и начал его изучать. Забегая вперед, скажу, что я читал курс биологической химии в течение четырех лет не без пользы и для своих слушателей студентов-медиков, и для самого себя.

В течение зимы 1920—1921 гг. в университете несколько раз читались публичные популярные лекции. Правда, присутствовали на них в качестве слушателей главным образом свои же сотрудники, но были и другие представители ташкентской интеллигенции. Очень интересная лекция была прочитана К. И. Пангало о современной селекции и генетике. Она была очень остроумно построена и блестяще изложена. Константину Ивановичу задавались ехидные вопросы, но он их не боялся и отвечал немедленно и без запинки.

Очень интересная лекция была прочитана ташкентским психиатром А. В. Трапезниковым о Достоевском. Помню, было очень много слушателей. Лектор говорил с увлечением и в одном патетическом месте опрокинул горевшую на столе керосиновую лампу. Керосин вспыхнул, в публике началось смятение, но Трапезников не растерялся и быстро накинул па пылавшую на полу лужу керосина свое ватное пальто и начал плясать на нем. Огонь был потушен, и лекция была доведена до конца, хотя и в отчаянном смраде. В конце Трапезникову бурно аплодировали и за содержание лекции, и за его находчивость и самообладание.

Мне тоже пришлось выступить с лекцией, которая была принята слушателями с большим интересом: дело в том, что я рассказал о замечательных исследованиях индийского физиолога Ж- Г. Боза о раздражимости растении и показал на экране ряд интересных иллюстрации.

Летом 1921 г. я получил от Ботанического общества в Петрограде письмо о намерении созвать осенью ботанический съезд. Я послал заявку на два доклада: один о синтезирующем действии ферментов, другой — о специфичности действия растительных протеолетических ферментов.
Жена моя, долго и мучительно болевшая малярией, наконец, избавилась от этой изнурительной болезни, воспользовавшись советом Д. Н. Кашкарова (врача по образованию) принимать за определенное число часов до начала приступа хину, разведенную на водке. Этот, метод оказался очень эффективным; жестокие приступы повторялись с математической точностью через день, первый же прием хины строго в назначенное время обрезал приступ, и в течение недели малярия была ликвидирована навсегда. Поэтому, жена теперь могла остаться без меня, и я смог поехать на съезд в Петроград.

Командировка была получена без труда, а вот сесть в вагон оказалось совсем не просто. На командировочном удостоверении стояло множество всяких виз, однако сажать в поезд меня не желали и никакие мои доводы не действовали. В конце концов, я добился своего, и на моем удостоверении было начертано: «В вагон для комсомольцев тоже делегат». Комсомольцы ехали на съезд комсомола. Сначала они запротестовали, увидев меня, но потом дали мне место на багажной полке под самым потолком. Я был благодарен и за это.

Заседании съезда происходили в химической аудитории университета. Здесь я познакомился с С. П. Костычевым, .Л. А. Ивановым, С. Д. Львовым, Н. А. Максимовым, М. К. Островской, Д. А. Сабининым, Б. А. Федченко, В. Н. Сукачевым и многими другими петроградскими и приезжими ботаниками.

Кроме прослушивания докладов и знакомств с ботаниками, много времени уделяли изучению иностранной ботанической литературы, которая была выставлена в Доме ученых. Здесь я просиживал целые вечера. Оказалось, что за годы войны и революции за рубежом в области биохимии растений было сделано очень много такого, о чем мы в Ташкенте и не подозревали. Да и не только в Ташкенте: многие тоже засиживались здесь часов до 11, и затем мы ощупью пробирались по абсолютно темным улицам к нашему общежитию.

Из докладов наибольшее впечатление оставило сообщение Б. М. Козо-Полянского о новых принципах построения системы покрытосеменных.
Очень интересным был также доклад В. И. Палладина о резком повышении активности ферментов при медленном отмирании тканей разрезанных томатов в парах толуола. Владимир Иванович приехал из Симферополя совершенно больной, и я с большим сожалением узнал по возвращении в Ташкент, что вскоре после съезда он скончался.

Я внес на общее собрание предложение о необходимости организации в Ташкенте отделения Ботанического общества. Предложение было принято, и мне поручили провести его в жизнь.

Перед отъездом несколько молодых биохимиков, в том числе и я, побывали в Институте экспериментальной медицины у В. Л. Омелянского и убедили его в необходимости издания обзоров новейших достижений биологической химии. Через несколько лет появился первый выпуск «Успехов биологической химии». За ним последовали и другие, сыгравшие огромную роль в развитии биохимии в нашей стране.
От редактора журнала «Русское ботаническое общество» Сергея Павловича Костычева я получил оттиски своей статьи 1919 года «О пептазе семян» и тома журнала за 1919, 1920 и 1921 годы. Удалось получить оттиски статей многих членов съезда, а у сотрудников Б. А. Федченко — отчеты об их ботанических путешествиях в Туркестан, организованных еще в дореволюционное время. Я увозил в Ташкент целую библиотеку, крайне необходимую для развертывания исследовательской работы в Ташкентском университете.

Возвратившись в Ташкент, я попросил Д. Н. Кашкарова поставить мой доклад о ботаническом съезде на общем собрании Туркестанского научного общества, председателем которого он был. Доклад собрал много народа. Я говорил три часа без перерыва и без каких-либо конспектов. Публика слушала с огромным вниманием. После ответов на вопросы и выступлений Д. Н. Кашкаров сделал восторженное резюме, из которого я запомнил только начальные слова: «Андрей Васильевич открыл нам окно в современную науку, и на нас повеяло свежим ветром...». На этом собрании присутствовали и студенты.

Через некоторое время было созвано учредительное собрание Ташкентского отделения Ботанического общества. Председателем избрали меня, секретарем Василия Петровича Дробова. Отчеты о нашей деятельности мы посылали в Петроград И. П. Бородину, который печатал их в журнале «Русское ботаническое общество».

В Ташкенте с 1897 г. существовал Туркестанский отдел Русского географического общества, учрежденный по инициативе Василия Федоровича Ошанина. Инициатива нашла поддержку у вице-председателя Русского географического общества П. П. Семенова-Тян-Шанского. Отдел издавал свои труды и пользовался мировой известностью. Многие из профессоров и преподавателей нового Ташкентского университета вступили в это общество и принимали в его работе активное участие. В обществе было две секции: физической географии и этнографии и археологии. Председателем первой был Н. Л. Корженевский, второй А. А. Семенов. Активным членом географического общества стал и я, особенно со следующего года, когда был избран в члены правления. В этом звании я оставался до 1930 г., когда уехал в Москву.

Новый учебный 1921/22 год начался с реформы: три наших факультета — физико-математический, исторический и восточный — были слиты в один педагогический. Заместителем декана по гуманитарным наукам стал А. Э. Шмидт, а по физико-математическим пришлось быть мне. Декан часто отсутствовал, и его обязанности приходилось выполнять мне. Это было достаточно хлопотно, по и интересно, так как благодаря этому я познакомился и близко сошелся с целым рядом интереснейших людей.

Прежде всего это, конечно, был Александр Эдуардович Шмидт. Много лет спустя в книге И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями» я прочитал об Александре Эдуардовиче как ученом и человеке и вновь пережил те чувства, которые он вызвал у меня тогда. Крупный специалист в области арабистики, он был широко образованным историком и филологом, глубоко интересовался искусством и литературой, живо откликался на события тех лет. В условиях первых лет социалистической революции в Средней Азии, когда основная масса населения была неграмотной и находилась еще под влиянием мусульманского духовенства, началось строительство первого высшего учебного заведения, и Александр Эдуардович был всецело захвачен этим. Он был гораздо старше своих коллег, приехавших из Москвы и Петрограда по путевке Ленина, но был полон молодого энтузиазма и, кроме того, превосходно владел языками Востока, чем сразу же расположил к себе коренное население, тянувшееся к высшему образованию.

Мы часто беседовали с Александром Эдуардовичем на самые разнообразные темы, и он, отметив мой интерес не только к природе, но и к людям Средней Азии, подарил мне на память свою диссертацию «О Книге рассыпанных жемчужин египетского мыслителя XVI века Абдл-ал-Вахаб-аш-Шарани». Конечно, прочитать эту книгу я не смог, т. к. восточных языков и, прежде всего, арабского я не знаю до сих пор, но память о прекрасном человеке я сохраняю самую добрую.

В качестве заместителя декана факультета мне довелось познакомить студентов с только что приехавшим из Петрограда профессором сравнительного языкознания Евгением Дмитриевичем Поливановым. Введя его в аудиторию, где собрались студенты, и отрекомендовав им нового преподавателя, я решил и сам послушать лекцию. Просидел два часа и заслушался: это была совершенно новая для меня область знания, изложенная необычайно увлекательно.

Среди преподавателей восточного отделения педагогического факультета были образованнейшие и интереснейшие люди. Таким был, например, Александр Александрович Семёнов — иранист, бывший до революции крупным чиновником в Ташкенте (Он был вицегубернатором Самаркандской области. Примечание NN). Он в совершенстве владел персидским и узбекским языками, превосходно знал историю Средней Азии и крупнейших мыслителей иранского средневековья. Он скончался несколько лет (А. А. Семёнов скончался в 1958 году. Примечание NN) назад в знании академика Таджикской Академии наук.

Весной 1922 г. для приехавших из Москвы физматовцев была организована группа по изучению узбекского языка. Вести ее взялся один из преподавателей восточного отделения Михаил Степанович Андреев — этнограф, специалист по народам, населяющим Западный Памир и восток Таджикистана — Шугнан, Дахан, Дарваз, Ягноб. Курс, предложенный нашей группе Михаилом Степановичем, был довольно труден. Прежде всего, нужно было выучиться читать арабский шрифт. Пока мы разобрались во всех тонкостях письма, усвоили разницу между свободными буквами и буквами внутри слова и т. п., прошлого много времени, а затем приступили к построению фраз, изучению падежей.

Сложная комбинация разнородных кафедр и наук в составе одного (педагогического) факультета оказалась неустойчивой. Кроме того, не хватало специалистов по педагогическим дисциплинам. И ректорат принял решение о возвращении к прежней структуре. Мне было поручено заново сформировать в качестве декана физико-математический, факультет. Как самостоятельный факультет физмат просуществовал до 1930 г., когда вновь возобладала идея педагогического факультета и самостоятельная кафедра физиологии растений была закрыта, вследствие чего мне и пришлость оставить Среднеазиатский университет и переехать в Москву.

Продолжение (IV) воспоминаний профессора Андрея Васильевича Благовещенского:

Одновременно с возрождением физмата была осуществлена еще одна очень важная реформа: по инициативе С. Н. Наумова был организован особый Совет межфак