***

Я подробно выставил ему все причины, а главную и несомненную — невозможность среди белого дня пройти пространство совершенно гладкое и открытое в 300 сажен, не потеряв трех четвертей штурмующей колонны. Абрамов с видимым неудовольствием выслушал все доводы мои, но не высказался окончательно. Тогда я заговорил о лестницах и совершенной их негодности к употреблению.

— Как же, ваше превосходительство, угодно вам штурмовать стену крепости, когда необходимые для этого лестницы должны нести чуть что не взводы; скученные, они послужат верною мишенью неприятеля, а перебитые пулями, бросят на полпути, а потому и не донесут их к месту.

 

Абрамов горячо возразил, что если лестницы и более тяжелы, чем бы следовало быть, но все-таки вместо четырех человек их могут понести — шесть, и об этом говорить не стоит.

— Не шесть и не десять, даже 20 человек не в силах поднять их, ваше превосходительство.

— Быть не может! — недоверчиво заметил генерал.

— Не угодно ли вам испытать их? — предложил я, приказав майору Нарбуту назначить один взвод для опыта подъема лестницы.

Оказалось действительно, что только 24 человека подняли и с трудом, шаг за шагом, потащили на руках эту громадину. Побежденный этим доказательством, Абрамов сдался на все Убеждения не отказаться, Боже сохрани, от штурма, а отменить его до более удобного времени. Я высказал предложение штурмовать перед рассветом следующего дня, а не вечером по закате солнца, что совершенно не соответствовало моей кавказской школе, Не допускающей и мысли об атаке укрепленной неприятельской местности, нам совершенно неизвестной, при наступлении ночи, [428] в продолжение которой неприятель безнаказанно может бить нас и даже уничтожить.

Весь тревожный день 13-го числа прошел в беспрерывных прениях и спорах о предстоящих действиях, решающих весь успех экспедиции, так несчастливо начатой. Потеря, понесенная нами в то утро, была очень чувствительная. Сам Абрамов ранен пулею в живот, Соковнин — в грудь, отличный молодой офицер Козловский убит наповал, и ранены еще штаб-офицеры: Соболев, бар. Меллер-Закомельский и три обер-офицера, в числе последних Гребенкин — камнем в голову, во рву, у самой стены крепости. Нижних же чинов убито и ранено до 85 человек и на нашей батарее артиллерийским огнем — 12 человек. Подробности следующие.

Генерал Абрамов, с кургана Принца, вопреки своего предположения, повернул на левую батарею Соковнина, построенную ночью всего в 80 саженях от неприятельской стены, чтобы осмотреть действие нашей артиллерии. И там, как и на нашей позиции, никакой бреши пробить не удалось. Абрамов слез с лошади и с банкета рассматривал в подзорную трубу доступы к неприятельской крепости, когда Гребенкин, вскочив на тур около орудия, сообщил генералу, что видит тропинку, по которой очень легко подняться на стену.

— В таком случае, — возразил Абрамов, — возьмите роту и с Богом!

Гребенкин схватил ближайших людей и бросился с ними прямо в лоб, на стену. Под губительным залпом со стены, вырвавшим из этой горсти храбрых людей Козловского и около 20 нижних чинов, охотники быстро добежали до гласиса крепости и вскочили в глубокий ров, из которого ни вперед, ни назад не было никакого хода. Здесь-то Гребенкин и много других поражены были ударами каменьев, во множестве посыпавшихся со стены на их головы. Увидев безвыходное положение передовой части своей штурмующей колонны, начальник отряда, распоряжаясь о поддержке ее, сам был ранен в живот ружейной пулей, пробившей кожу, но не внутренности желудка. Пока ему делали перевязку, в суматохе одна за другою пошли вперед на выручку своих три роты 9-го батальона, но в несколько минут потеряв ранеными своего батальонного и двух ротных командиров, не выдержали несоразмерно сильного огня неприятельского и с громадною убылью, в беспорядке и, бросив всех убитых и раненых, ринулись назад к батарее. Напрасно Раевский в пылу неудавшейся атаки пытался красноречием увлечь солдат за собою вперед: оглянувшись назад, он не увидел их грозных штыков и сам в эту минуту был ранен. Соболев, подстреленный в ногу, Меллер-Закомельский с [429] громадной шишкой на лбу, Гребенкин с разбитою камнем головою и все прочие, за исключением Козловского, непостижимо счастливо успели достигнуть батареи, по пятам преследуемые неприятелем, в припадке торжества высыпавшим за ними из крепости. Два удачных выстрела картечью из наших орудий охладили пыл врагов, поспешивших укрыться за спасительную стену свою и временно положили предел этой кровавой тамаше.

Абрамов, страдая физически от раны, а еще более нравственно от тяжелой неудачи, стоившей многих жизней человеческих, лежал на ковре у бруствера, не в духе и расстроенный. Кругом него расположились и все члены штаба его, с Троцким во главе, изредка перекидываясь лаконическими фразами. Провизии с собой никакой у нас не было, да и вряд ли кто хотел бы есть или пить. Отведя в сторону Троцкого, я просил его уговорить Абрамова отсрочить штурм до завтрашнего утра, но он решительно отклонился от вмешательства в это дело, напомнив, что я отправлен в отряд, как опытный и боевой кавказский офицер. Хотя рассуждение Вит. Ник, отчасти ласкало мое самолюбие, однако ставило и меня в очень щекотливое положение. Резко высказывать свое мнение я не считал себя в праве и не смел, и как ни старался я косвенно выставить, на сколько рискованна попытка атаки при наступлении ночи, общество, вполне разделявшее мое мнение, не смело открыто подать голоса, сам же генерал делал вид, что не слышит и не понимает меня, а когда я снова обращался к нему, он нетерпеливо повторял одну и ту же фразу:

— Ведь вы не знаете, какой перед нами неприятель. Он буквально гроша медного не стоит!

А в это время этот презренный неприятель праздновал и торжествовал победу. С самой минуты отбитого штурма, вдоль барбетов, по наружному фасу, толпами скакали всадники, по всей линии трубили победные сигналы, везде раздавались громкие песни, не заунывные, а радостные. Очевидно, весь гарнизон Китаба ликовал неудержимо. День клонился к вечеру, а с ним приближалась минута настойчиво требуемого Абрамовым штурма. Он страдал тяжко, но решение его было неизменно. Приподнявшись вдруг на локте, он обратился к капитану Фриде, со словами:

— Штурмовать будем в 8 часов вечера, а теперь поезжайте на левую батарею и приведите сюда две роты 9-го батальона.

Фриде вскочил с места и, взяв под козырек, выслушал приказание, чтобы сейчас же привести его в исполнение.

— Ваше превосходительство, — позволил я себе вмешаться с назойливым замечанием, — если вам угодно непременно штурмовать сегодня же, то зачем же передвигать две роты днем? [430]

Единственная надежда на успех штурма — это его внезапность, а раз неприятель заметит сосредоточение здесь наших сил, конечно, догадается о нашем намерении и усиленно встретит штурмующую колонну. Подкрепление же в 8 часов вечера свободно может подойти к нам после вечерней зари.

Абрамов покосился на меня, с полминуты соображал и, наконец, процедил:

— Извольте, пусть будет по-вашему, роты подойдут к нам, когда уже смеркнется.

Тем временем рабочие с лопатами и кирками успели вырыть настолько обширную яму, что в нее уложили страждущего от раны Абрамова, где он мог в безопасности от артиллерийских снарядов предаться не отдохновению, конечно, а тяжелым соображениям о случившемся и ожидаемом в тот вечер.

В сумерки я влез в убежище Абрамова и глаз-на-глаз снова стал убеждать не торопиться, а штурмовать за два часа до рассвета. Долго не соглашался он, наконец, покаялся, что ему крайне желательно покончить с шахризябцами сколь возможно скорее, так как он обещал Константину Петровичу непременно 13-го взять Китаб, и тот 14-го будет ждать его о том донесения. Я опять выставил веские данные на неудачу вечернего штурма, поручившись Абрамову, что если он согласится отложить атаку до двух часов утра и вместо всей колонны отправит меня с двумя ротами и лестницами в ночной тишине подкрасться к стенам крепости и только в случае удачи моей поддержит меня прочими частями, то несомненно до завтрашнего рассвета Китаб будет в руках наших.

Абрамов колебался, но, наконец, сдался и во всем согласился. Отряд наш, изнуренный сильными переходами, ночною работой по возведению батареи и 36-ти-часовым голодом, с закатом солнца, не внемля неприятельской канонаде, заснул вповалку на бивуаке. Но и неприятель утомился, наконец, торжествовать победу. Ему также потребовались успокоение и отдых. Мало-помалу начали утихать его песни, костры слабели, некоторые потухли вовсе. Воцарилась тишина. Изредка задорная батарея Броневского посылала ядро; с грохотом оно потрясало воздух и вызывало свист ответного снаряда. Рассыпанные мною впереди самой батареи стрелки, вели редкую перестрелку по направлению задуманной, но плохо подготовленной бреши, откуда доносились до нас голоса работавших около нее людей. Я лежал на батарее, рядом с Щербинским, под одним пледом. Он безмятежно всхрапывал, а меня трепала лихорадка, в горле пересохло, в груди делались спазмы. Безотчетно-нелепое предчувствие, что мне не суждено увидеть восхода солнца и всех дорогих друзей моих, меня мучило, как никогда. Несколько раз [431] пришлось мне вскакивать, получать и отдавать приказания, при чем случалось будить крепко и спокойно спящих, когда же? — за час до штурма. А я, злополучный! Куда девалось мое присутствие духа и вера в счастливую звезду мою? Чего, чего не лезло в расстроенную голову мою в эту длинную ночь? Щербинский дотянулся, открыл глаза и, как будто соображая что-то очень важное, таинственно проговорил:

— А ведь сегодня у вас должна была пировать m-me X.?

— Да, не суждено, видно! А по правде вам сказать, Щербинский, мне все сегодня казалось бы легче, чем лезть на эту проклятую Китабскую стену! — с досадой отвечал я.

— Но не забудьте, однако, Полторацкий, что здесь вы можете быть первым, тогда как там...

Он не успел докончить остроты своей, как меня потребовали к Абрамову. Не шевелясь, покрытый шинелью, лежал он в незатейливом дворце-яме, но зато многое в те минуты шевелилось в его уме и на сердце...

— Не пора ли выступать, Владимир Алексеевич? — спросил он.

Я посмотрел на часы, было три четверти двенадцатого. 13-е число истекало, но наступала “пятница”.

— Еще часок позвольте протянуть, Александр Константинович, пусть их сон разберет покрепче.

Он согласился, и я вышел от него побродить по батарее. Думы чернее темной ночи этой не оставляли меня. Отчего вчера, зная уже о предстоящем штурме и не раз порываясь написать Софье и детишкам, я не исполнил этого намерения? По суеверию... Никогда прежде, идя в опасность, не писал я духовных завещаний или прощальных писем, и Бог меня миловал. “А, ну, теперь, как напишу, так и хлопнут!” — думалось мне. В лагере, только перед выступлением, садясь на лошадь, я позвал Вавилу и был в силах лишь “на всякий случай” дать ему словесные поручения. Он заплакал... Нет, видно, мы оба состарились и обабились с ним, не те уже, что были на Кавказе... Да, Вавила заплакал, а я?... я был молодцом... с вида, но на душе сотни кошек немилосердно скребли.

“Строиться стрелковой и 1-й ротам”, — раздалась команда над самым моим ухом. Нетерпеливый Абрамов торопил выступлением, но, впрочем, уже был второй час в начале. В воздухе было темно и почти тихо. Густое облако порохового дыма стояло на ровной плоскости, отделяющей нас от крепости, и застилало неприятелю вид на нашу батарею. Ветер тянул на нас с Китаба и доносил до слуха протяжный напев очередных бдителей на стене, воспевающий: “Не спите, не спите, правоверные, урус под стенами нашими”. Но, не смотря на это, враг спал и спал крепко. [432]

С батареи наша кучка людей тронулась, я с нею. Долго, как казалось мне, проходили мы эти 280 сажен; встретили ручей, по колено его перешлепали; попался арык, перелезли тоже, но вот черная масса, — это наконец стена; подтаскиваем лестницы, ставим их, еще шаг, два и... и молодецкое русское “ура раскатилось в непроницаемой тьме. В ответ на него посыпались тысячи пуль, засвистали перекрестные ядра, раздалось душу раздирающее: “Иль Аллах, иль Аллах!”... Но не помогли Аллах и пророк его Магомет. Штабс-капитан Шорохов уже вскочил по лестнице со своими стрелками, за ними шутя полезли остальные, и через пять минут я за валом крепости на площадке строил в порядке наши роты. Запылали кругом сакли и пожарищем своим осветили нам-то грозное пространство, в котором за несколько перед тем мгновений кишела масса нас прозевавшего неприятеля. Его уж почти не было у стен, он постыдно бежал на всех пунктах...

Оправдал я тогда Абрамова. Стоит ли двух грошей подобный неприятель? Штурмовая колонна наша разделилась: одна часть с полковником Михайловским пошла налево, другая — из трех рот, 1 горного орудия, которое на руках по лестнице втащили солдаты, и 2-х ракетных станков под моим начальством повернула направо. Как только запылали внутренние постройки крепости, зажженные руками победителей, колонна из оставшихся рот левой батареи, так жестоко побитая за 15 часов перед тем, беспрепятственно с Раевским ворвалась также на стену. Без боя завладел я всеми крепостными батареями и сбросил с них орудия в ров.

В минуту выступления с нашей позиции заходил я за последними приказаниями к Абрамову в кителе, который очень не понравился генералу, нашедшему, что белый цвет его откроет в темноте наше приближение к крепости, и потребовавшему от меня надеть на себя что-нибудь темное.

Вавила отпустил со мною на случай свежей ночи одно лишь теплое пальто, и вот я в зимнем на вате с барашковыми лацканами драповом пальто и пошел на штурм, быстро шагал, лез по крутой лестнице и бегал пешком по всем направлениям рассыпанных вдоль неприятельской стены рот, пока в изнеможении от усталости и тяжести одеяния в бессилии подвигаться вперед опустился на землю. Но в эту критическую минуту зарево внезапно осветило перед глазами моими, за сотню шагов, площадку с длинною коновязью лошадей, заседланных, но в момент общей тревоги и паники неприятеля, оставленных привязанными. Дотащившись до этой счастливой добычи, я схватил первого попавшегося мне под руку серого коня, а другого вместе с теплым пальто приказал взять моему горнисту и [433] совершенно довольный тронулся впереди роты верхом. Выслав вперед несколько пар стрелков, я двинул отряд свой через обширную крепость по направлению раздающихся вдали сигналов Михайловского. В узких переулках неправильно разбитого стана, внутри крепости, до двадцати несчастных беглецов наткнулись на моих застрельщиков и были подстрелены ими, как куропатки. На средней улице, на белом коне, в чалме и богатом одеянии, хотел ухарски и нахально проскакать мимо самых рот какой-то знатный всадник, но три метких пули почти в упор свалили коня и ездока его. В одном перекрестке улиц толпа шахризябцев, прикрывшись забором, вздумала держаться и встретила нас залпом, но два выстрела картечью из горного орудия живо рассеяли и этих храбрецов. В 6-м часу все колонны уже соединились в саду за две версты от цитадели Китаба. Здесь, приведя в известность потери наши, мы занялись перевязкой раненых и смочили себе горло сочным виноградом. Поздравлениям, а равно и удивлению в легкости доставшейся нам победы, не было пределов. Вся потеря наша при взятии Китаба последним штурмом 14-го числа состояла всего из 33 человек.

Через полчаса отряд начал наступление на сильнейший пункт крепости, цитадель ее, но уже разнесся слух, что неприятель и прославленный повелитель его Джура-Бей, гроза самого эмира, бежал из стен, постыдно бросив на произвол судьбы защиту города и народа. По узким улицам колонны наши двигались вперед в боевом порядке. Было несколько ружейных выстрелов, но виновники умирали тут же на штыках стрелков. А вот и цитадель. Из ворот ее, в бойницы, полетели на нас пули, зацепившие двух артиллеристов, но четыре гранаты, а за ними дружный удар сотни штыков — и на воздух полетели в щепах неприступные ворота. Отряд вступил в цитадель с громкими песнями и нашел здесь богатый дворец бека, орудия, оружие и много всякого добра.

Щербинский, гарцевавший при последнем действии на своем сером карабаире, отправлен был с ключами от павшего града к Абрамову, который через час выехал к нам, хотя все еще страждущий, но сияя счастьем и благодарностью. Вскоре в обширной зале бекского дворца шахризябского заструился французский редерер, выигранный на пари с Абрамова Урусовым, и полились с вином поздравления и рассказы.

Абрамов со стаканом в руке обнял меня и сказал:

— Вот, все кавказские герои перед первым своим здесь делом проповедуют осторожность, предполагая встретить в этом неприятеле стойкость и отвагу кавказских горцев. Не вы первый ошибаетесь, В. А. — и тут же, отведя меня к окну, прибавил вполголоса: — а надо признаться по душе: я ведь все поставил на карту, Бог и вы выручили меня. [434]

В тот же день поскакал курьер с донесением к Кауфману, и я воспользовался этим, чтобы отправить несколько слов своим в Москву.

Посмотрев, как мы расположились в хоромах Джура-Бея, всякий бы позавидовал. Мы заняли красивые апартаменты верхнего этажа с балконами и крытыми террасами, выходящими в тенистый, замечательно хорошо содержанный сад бека, в котором особенно поражала меня высокая и красивая веранда, густо обвитая лозами винограда, каждая кисть которого была зашита в кисейный чехол для сбережения от пернатых хищников и, как говорят здесь, от “дурного глаза”. Абрамов с Троцким расположились в нижнем этаже и занимали высокие, с необыкновенно затейливыми потолками, чертоги дворца, где особенного внимания заслуживала одна громадная зала, аршин в двадцать в поперечнике, с цельным, прекрасных цветов и узора, ковром персидским, покрывающим всю площадь этой великолепной комнаты. Тут же в стороне, но в здании дворца, расположены были обширные кладовые, сплошь набитые главным достоянием и богатством здешних властелинов — халатами, от парчовых и шелковых до шерстяных и ситцевых всевозможной ценности и доброты.

Майор Нарбут, по занятии Китаба, назначенный комендантом его, получил приказание от Абрамова привести в известность все имущество завоеванного дворца Джура-бея и, приняв в свое ведение все богатства его, выдать каждому из нас на память полное азиатское одеяние. Голубого атласа халат со всеми вычурными к нему принадлежностями, не исключая чалмы и остроконечных туфель, достались мне, но переданы были мною в гардероб Вавилы, совершенно осчастливленного этим роскошным бакшишем. Но не одни кладовые бека подверглись подобному опустошению. Частное имущество и лавки Китаба испытали еще худшую участь. На Кавказе мародерство преследовалось властями с жесточайшею строгостью; были примеры, когда уличенных в хищничестве предавали для примера другим смертной казни, а здесь? Что город, то норов. Это, видно, вкоренившийся уже в крае обычай поощрять смелость и отвагу завоевателей. “В чужой монастырь со своим уставом не ходят”, но пришедшему сюда на первых порах очень многое кажется странным. Хорошего я здесь ничего не вижу, но перед глазами сторона забавная. С балкона своего любовался я следующей картиной, достойной описания. В десяти шагах от дворца, против наших окон, находилось одноэтажное, с плоской крышей здание, занятое 2-ю ротой 3-го линейного батальона. С утра еще эта рота на первой очереди ходила на усиленную фуражировку не только продовольствия, но и разнородного добра, которого добыто из лавок и домов в громадном количестве. [435]

Солдаты, тяжело навьюченные, поодиночке возвращались во временную квартиру свою здесь, свалив добычу, спешили бегом за вторым и третьим транспортом. Чего, чего не натаскали себе молодцы эти? Были тут ковры, полости, кошмы, войлоки, медные кувшины, тазы, разная посуда, всякая провизия: мука, крупа, свечи, мыло, мед, сахар, кофе, табак, гвозди, но преимущественно халаты всевозможных цветов и видов, а затем масса перин, тюфяков и подушек. Все это каждый владелец, выбиваясь из сил, в поте лица, волочил на спине своей и складывал в кучу в свой угол, а затем переносил наверх, на плоскую крышу, где, в виду у нас, комично разбирался в своем благоприобретенном богатстве. Вечером, при наступлении ночи, чтобы вдоволь насладиться лицезрением великих богатств своих, зажгли на крыше стеариновые свечи и расхаживали по вновь создавшемуся базару своему, иные с видимою гордостью хвастаясь особенно ценными предметами, случайно попавшими им в руки, тогда как другие, плохо скрывая зависть и досаду за неудачную поживу, смиренно копошились в груде своих халатов. Те и другие спешили, затем высоко примоститься на взбитых перинах и подушках и самодовольно и любовно созерцать несметные богатства свои. При наступлении ночи импровизированная иллюминация на крышах принимала все большие размеры, так как некоторые молодцы зажигали кругом себя по 5 и 6 свечей (благо они не купленные), освещая добродушное, чисто детское выражение полного довольства и благополучия этих воинственных людей своим временным богатством. Говорю “временным”, потому что при обратном походе некогда уж им было возиться со всей этой хурдой-мурдой.

Между тем, нам становилось жутко. От сильного зноя разложившиеся кругом нас в городе трупы убитых при штурме Китаба, не убранные и валяющиеся в узких здесь переулках, до того заражали воздух, что невозможно было дышать, а потому решено было выступить за черту города и занять сады лагерем. Всем же жителям, оставившим Китаб, от имени победителя было разослано воззвание возвратиться восвояси к “мирным” занятиям работами и торговлей.

16-го же августа произведено было нами, то есть частью отряда, наступательное движение из Китаба на другой город Шахризябской провинции, Шаар, отстоящий отсюда в семи верстах на юго-запад, но также в черте тридцативерстной оборонительной стены, нами штурмованной. Предположение, что жители Шаара не окажут сопротивления к занятию их города, оправдалось на Деле. По дороге туда толпы возвращающегося народа в Китаб встречали колонну нашу с повинною и изъявлением полной покорности побежденных, а у ворот города ожидала нас [436] несметная масса народонаселения, восторженно уверявшая нас не только в беспредельной преданности и верности Белому Сардару, но и в совершенном благополучии избавиться от ненавистного им владычества страшного деспота бека Баба-бея... В саду около Шаара властями города нам предложен был роскошный дастархан, при чем собравшийся из любопытства кругом народ с покорностью, но видимо без особого удовольствия, выслушал генерала Абрамова, громогласно объявившего, что они, жители городов Шаара и Китаба, а равно и всей Шахризябской провинции, отныне освобожденные от тяжкого ига обоих отложившихся от эмира беков Джура-бея и Баба-бея, снова поступят в верноподданство их законного властелина эмира Бухарского.

В числе тесно окружившей нас толпы разнородных восточных наций, меня поразил вид представителей индусов огнепоклонников с ярко-красными огненного цвета изображениями пламени на их лбах.

По возвращении из Шаара мы направились прямо не в зараженный Китаб, а в лагерь, разбитый в нашем отсутствии среди прекрасного, очень обширного и тенистого сада низложенного бека. Здесь под ветвистым орехом нашел я свою палатку, а рядом с нею и весь мой штат, устроивший мне новую резиденцию на славу. Нигде не видел и не ел я такого арбуза, как там. Величиною в чудовищную бомбу, темно-зеленого цвета снаружи, он с треском хрустнул под ножом и внутри оказался кровяно-красного цвета, сочным и сладким выше всякого описания. Чудо, а не арбуз!

Здесь уже в лагере познакомился я подробнее и с оборотной стороной медали, то есть целью всей нашей экспедиции, выяснившей смысл загадочной речи Абрамова в Шааре о передаче Шахризябса эмиру Бухарскому. История эта следующая.

Исстари Шахризябская страна, область, провинция, — называй, как хочешь, — очень плодородная и богатая, густо населенная более ста тысячами жителей самого воинственного, а вместе и промышленного племени всего края, всецело входила в состав владений Бухарских эмиров. В 1863 году, вследствие многих смут и политических переворотов в Средней Азии, правитель Китаба, отважный бек Джура-бей совместно с Баба-беем, губернатором города Шаара, отказавшись платить дань законному повелителю своему, эмиру, подняли знамя восстания и со всей им вверенною страною совершенно отложились от Бухары. Предвидя, что эмир несомненно захочет возвратить свои права и с оружием в руках явится завладеть родовым достоянием, — оба бека, Джура-бей в особенности, приняли самые энергичные меры к вооружению и сильному укреплению всего Шахризябса и с этой целью частью возобновили, а частью воздвигли и новую стену, [437] окружавшую Китаб и Шаар с их садами и культурными полями на протяжении более тридцати верст, выстроив притом в центрах городов крепкие, по их мнению, цитадели. Когда до инсургентов дошла достоверная весть о воинственных сборах и наступлении эмира на Шахризябс, оба предусмотрительные бека, соображая затруднения, при малом сравнительно гарнизоне их, удержать на всем протяжении растянутой оборонительной линии натиск многочисленного неприятеля, — порешили всю местность за южным и западным фасами стены затопить напускною из арыков водою и, таким образом, сделав всю эту часть укреплений недоступною для осаждающих, защищать только остальные фасы, усиленно вооруженные артиллерией и пехотой.

Исход этой мудрой стратегии не замедлил блестящим образом оправдаться на деле. Семь лет сряду бухарские полчища, предводимые самим эмиром, тщетно вели ожесточенные наступления на Шахризябские твердыни, но отбитые Джура-беем и воинственными его инсургентами на всех пунктах атаки с большим уроном обращались вспять. Тем временем, к довершению всех бед эмира, перед штыками русскими пал и Самарканд.

Придавая громадное значение этому священному городу, глубоко чтимому во всей Средней Азии, как колыбель великих, еще времен Александра Македонского, исторических событий, с гробницей в нем Тамерлана и других славных сподвижников его, с бесценными памятниками древних дней владычества и культуры, зодчества и искусства, эмир бухарский, в сознании невозможности вернуть его от русских силою своего оружия, отправил в Петербург своего сына-наследника, молить великого Белого царя о возврате ему Самарканда. Посольство это из Бухары, в сопровождении нашего полковника Колзакова, конечно, не могло быть успешно, но в виде вознаграждения ему обещали содействие наших войск к завоеванию и возвращению во власть его, утраченной им, Шахризябской области.

Настоящею экспедицией и приведено было в исполнение обещание нашего правительства, и завоеванное царство было сдано генералом Абрамовым эмиру бухарскому. Все раненые наши, за исключением подполковника Соболева, на другой же день после взятия Китаба, отправлены были с двумя ротами в Самарканд, откуда с нарочными получены были письменные извещения от капитана Иванова. Все они прибыли в вожделенном здравии, кроме бедного Василия Николаевича Соковнина, у которого пуля засела глубоко над легкими, и вынуть ее было невозможно.

Из любопытных новостей Иванов сообщал Абрамову, что из Ташкента прибыл форсированным маршем нам на помощь 1-й стрелковый батальон, но, конечно, задержан был в [438]Самарканде для обратного путешествия по голодной степи в свою штаб-квартиру. Но что серьезнее, это сведения о настроении всего населения Заравшанского округа, при получении о постигшей нас неудаче на первом штурме. Народ был сильно возбужден и восстание в тылу нашем висело на волоске. Каково однако! Малейшая неудача нашего оружия, и все здание нашего владычества могло быть легко поколеблено.

Только 23-го августа, после сложных китайских церемоний при передаче Шахризябса новым правителям, нам удалось выбраться из тех прекрасных мест и странствовать с отрядом по горам и долам, на юго-востоке от Китаба. Четырехдневное путешествие по узким тропинкам вверх и вниз, вдоль и поперек скалистых утесов, с вьючным только при нас обозом, большими переходами без продовольствия и даже палаток, представляло нам очень невеселый дивертисемент. Предполагаемое столкновение, боевое, конечно, с каким-то независимым, а потому в отношении нас и неучтивым беком Магиенским кануло в воду, и в награду за претерпенные нами труды, во время утомительного похода, мы увидели перед собою, правда, в очень живописной местности, амфитеатром выстроенный на берегу реки, город Федобей, но, увы, без живой души, не только человеческой, но и куриной.

К вечеру, однако, на базарной площади города, как из нор, выползли какие-то оборванные торгаши-туземцы, предлагавшие на удовлетворение наших отощалых желудков не мясо на бифштекс, а плохие арбузы, дыни и незрелый виноград. Барон Ренне, очень довольный найти, наконец, во вселенной город, где он еще ничего не был должен, в большом количестве набрал дрянных фруктов этих и широко угощал ими всю братию нашу; Вавила же в это время где-то добыл заблудшего барашка и привлек им к себе все общество, не исключая Абрамова и прочих важных лиц.

25-го наконец, изломанный и избитый, повалился я на соблазнительную постель мою в Самарканде и с наслаждением предался чтению писем от жены и мальчиков моих.

Дня два спустя, Ренне и Нарбут, по поручению всех прочих участников шахризябской экспедиции, явились ко мне с просьбой устроить в моем саду ужин в честь генерала Абрамова, так мило нас угощавшего во все время похода, а также и отъезжающих в Ташкент — Троцкого, Михайловского и Фриде. Никогда не отказываясь от такой заботы, я согласился, но пришел в недоумение, где добыть посуды и стекла. Обоз с нашими вещами шел круговым маршем на Джам, а в магазинах здешних на лицо было всего 8 стаканов. A la guerre comme, a la guerre! Решили пить прямо из горлышка. На каждого [439] пришлось (за неимением другого вина) по две бутылки шампанского, и все без исключения исправно, точно и безобидно исполнили эту поголовную бутылочную повинность.

Помимо задушевных тостов и всяких пожеланий, одно обстоятельство, случившееся при этом словоизвержении, заслуживает исключительного значения. При провозглашении заздравных последовательно каждого из участников экспедиции и ужина нашего тостов, Абрамов, сам руководивший их очередью, не только умышленно пропустил двух присутствующих, но обиняками дал понять всему обществу, что эти две личности недостойны никакого внимания, так же как и представления к наградам за прошлую экспедицию: в минуту штурма с левой батареи китабских стен они неведомо куда улетучились, но на правую батарею не явились, а целые сутки, как оказалось впоследствии, скрывались в пустой и очень спасительной бахче, вне выстрелов неприятельских.

Предположенный 30-го августа именинный фестиваль был отложен по случаю усилившегося нездоровья генерала. Пуля застряла у него в животе; рану зондировали, но, не ощупав ее, только развередили и усилили страдания пациента. Не смотря на это, после торжественного молебствия и парада, подобающего в день тезоименитства государя императора, Нарбут, Ренне и я отправились в просторной долгуше на дачу начальника Заравшанского округа с поздравлением. Там застали мы многочисленное общество не только всех самаркандских жителей, но и приезжих из области. Абрамов, больной и страждущий, был, однако, на ногах и встретил гостей очень радушно. В намерении не утруждать его продолжительным приемом, мы уже собрались все откланяться, когда хозяин, пожимая руки прочим, попросил меня остаться переговорить с ним о важном деле. Не зная, как за отъездом моих спутников добраться до дома, я был тут же выведен из затруднения обязательным предложением нового моего знакомца, майора Юни, командира 6-го линейного батальона, после его аудиенции с генералом, довезти меня до города. Проводив всех гостей и переговорив с Юни, Абрамов попросил меня в кабинет и, усадив против себя, с некоторою торжественностью приступил к сообщению, что он имел на меня виды, как на батальонного командира или начальника отдела, во всяком случае, рассчитывал со мной не расставаться, но сегодня ночью полученное письмо от Кауфмана разрушило его планы. “Если майор Полторацкий, — говорилось в письме, — еще не получил определенного назначения для командования частью или управления отделом, то командировать его немедленно с донесением о шахризябской экспедиции в Ташкент для дальнейшего его следования курьером в Петербург”. [440]

Абрамов расчел тут же, что ранее 1-го сентября меня отправить он не может, так как донесения и планы, за которые он засадил барона Аминова, не могли быть иначе готовы.

Ехать в Петербург для меня было таким благополучием, что на возвратном пути с дачи генерала в Самарканд я без умолка приставал к моему спутнику, чтобы он понял и разделил бы мою радость. Проехав в его тарантасе уже около 6 верст и распространяясь исключительно о своем великом счастье, я тут только обратил внимание на моего соседа и узнал от него, что он тот самый знаменитый Юни, который геройски отбивался при взятии Севастополя, в башне Малахова кургана, при чем, в конце концов, раненый, он был взят в плен французами и впоследствии, по личному ходатайству самого императора Наполеона III, награжден за подвиг свой георгиевским крестом.

Приехав в Самарканд, я тотчас же объявил моему штату об отъезде и, предполагая не брать еще слабого Вавилу, сгоряча сказал ему об этом. Панфилыч мой в слезах пристал с просьбой непременно взять его с собою, а Кондратий также бросился умолять меня не оставлять его, так как в Могилевской губернии вся семья его, которую он уже не видал семь лет, Делать нечего, беру с собой обоих. Все же подвижное мое хозяйство, мельхиор, посуду, уступил я, по его просьбе, Абрамову, а сам приобрел легкий и удобный тарантас от барона Ренне за 160 рублей. Проводы мои в Самарканде были очень задушевны и продолжительны, впрочем, по независящим от нас обстоятельствам, так как бумаги поспели только к десяти часам вечера, не смотря на то, что штабные с Аминовым во главе работали день и ночь.

В день приезда моего в Ташкент, утром же, я представлялся Кауфману. Он расспрашивал меня о ходе всей совершенной экспедиции и хотя все подробности ее отлично знал уже от Троцкого, но желал знать и мое мнение, которое я чистосердечно и не стесняясь ему высказал. Между прочим, Константин Петрович сочувствовал вполне моему воззрению на поразившее меня халатное пренебрежете в походе к окружающему неприятелю; после многих расспросов он неожиданно затем прервал их вопросом:

— А вы, Владимир Алексеевич, сделали очень важное в географическом отношении открытие?

— Какое? Не знаю, Константин Петрович.

— А определением достопримечательности города Федобея. Теперь он известен будет тем, что в нем ничего не должен барон Ренне! Прелестно! — заливаясь добродушным смехом, отчеканивал Кауфман. — Ведь я все знаю, — добавил он с [441] тонкою улыбкою, — все ваши подвиги, злые насмешки, критику, остроту и даже оригинальную изобретательность на ужине, при недостатке стаканов; все, все мне известно.

Но, не смотря на милостивое ко мне внимание Кауфмана, донесение о победе должно было скорей меня дойти до Петербурга. Сентября 3-го поехал туда в отпуск полковник Носович, и пока чертили планы и составляли подробнейшее донесение для вручения мне, как курьеру, Константин Петрович уполномочил Носовича “частно” рассказать военному министру о результате шахризябской экспедиции.

В. Полторацкий.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания В. А. Полторацкого // Исторический вестник, № 2. 1895

http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/1860-1880/Poltorackij/text1.htm