ВОСПОМИНАНИЯ

(См. “Исторический Вестник”, т. LIX, стр. 109.)

XX.

Слухи о моей командировке в форт Перовский. — Знакомство с Абрамовым; его биография. — Перемена назначения. — Сборы к отъезду в Самарканд. — Новые знакомства: Соковнин, Штемпель, Нарбут, Принц, Щербинский, Иванов, Серов, Гребенкин, князь Урусов, барон Ренне, Соболев, Раевский и др. — Распоряжения Абрамова; поход до Урус-Кишлака. — Приказ по отряду; мое назначение. — Китаб. — Ночное движение. — Шорохов. — Вылазка неприятеля. — Перед штурмом; сомнения и несогласия. — Штурм, победа. — Бекский дворец, мародерство. — Движение на Шаар. — Передача Шахризябса эмиру Бухарскому. — Город Федобей. — Возвращение в Самарканд. Ташкент и отправление меня курьером в Петербург.

В начале июля (1870 г.) Дмитровский сообщил мне, что К. П. Кауфман говорил ему о предполагаемой моей командировке в форт Перовский, но официальной бумаги я еще не получал. Следствие, мне поручаемое, было довольно серьезно и вместе с тем очень запутанно — между полковником К. и подполковником П. по поводу сдачи батареи. Роптать было нельзя; но катить в жару 600 верст, жариться там недели две, три, конечно, не представляло ничего увлекательного, а в особенности при мысли, что в это время могло быть здесь движение.

Между тем, около этого же времени познакомился я у Струве с приехавшим из Самарканда генералом Абрамовым. Ему [413] было лет за 40, но на вид больше. Начал он службу в горной артиллерии Восточной Сибири. Находясь с Циммерманом при взятии Педжента, он при взрыве нашего порохового погреба взлетел на воздух и при обратном падении сильно ударился головой о землю.

В 1865 году, уже старым служакой, но еще в чине поручика, ему выпал жребий идти с взводом батареи в степной отряд Черняева и здесь, приняв участие во всех победных делах с коканцами и бухарцами, Абрамов сначала строевым офицером, а потом в должности дежурного штаб-офицера при Черняеве и Романовском, быстро выдвинулся вперед и 2-го мая 1868 года, то есть после трехлетней службы в Туркестанском крае, за взятие Самарканда уже был произведен в генерал-майоры, а в описываемое мною время состоял начальником Заравшанского округа.

Наружностью он был оригинален: при сильной близорукости никогда не снимал очков, а вследствие контузии головы — черной шелковой ермолки.

Баснословная карьера его могла быть сделана, конечно, вследствие благоприятных тогда обстоятельств. Настали затем другие дни для Туркестанского края. Боевая, походная жизнь заменилась мирною, с тяжелою обстановкой вместо прежней жизни на распашку. Но что хуже всего, за четыре тысячи верст от центра России, на этой окраине, стал всюду проникать, точно едкая пыль, дух интриг, и в этой песчаной почве с неподражаемым искусством начали вести мины, контр-мины и фугасы.

Впрочем, это было в порядке вещей. Кто же преимущественно шел служить в Туркестан?

Люди, алчущие эксплуатировать свежий еще край и хватающиеся за соломинку, чтоб не утонуть окончательно; многие шли с единственной целью поправить дела, если не деньгами, то карьерой. Удалось это лишь некоторым, а на удочку попались сотни. Но и то сказать, кто мог предвидеть долгое затишье с 1867 по 1870 год? Продолжали служить, участвовать в парадах, встречах, но надежда на движение всех ободряла и поддерживала.

Познакомившись с Абрамовым, я остался очень доволен его прямотой, честным и благонамеренным взглядом на вещи и простотою в обращении, но никогда не предполагал, чтобы из этого могло что-нибудь выйти.

Дело в том, что у меня все уже было улажено и готово для отъезда на следствие в форт Перовский. Предписание я, наконец, получил и собирался уже ехать. Но в ту минуту, когда я послал за почтовыми лошадьми, а сам в ожидании расхаживал по двору в дорожном костюме, прискакал казак от [414] генерал-губернатора с приглашением немедленно пожаловать к нему на дачу. Что бы это значило?

Развязываю чемодан, достаю мундир и скачу. Его превосходительство встречает меня на террасе, вводит в кабинет, сажает рядом с собой, предлагает папиросу, словом, становится Константином Петровичем прежних времен. Через час аудиенции я вышел из кабинета Кауфмана с огромным запасом добрых слов, уверений в его расположении и доверии к моей особе и поручением заехать к начальнику штаба Дандевилю, чтобы возвратить ему полученное на мое имя предписание о следствии в форте Перовском, куда вместо меня назначается ехать майор Попаригопуло. Дело в том, что не знаю, как это случилось, но мне накануне удалось обворожить генерала Абрамова, который упросил Кауфмана откомандировать меня с ним в Самарканд, а в форт Перовский отправить другого. Вследствие этого, Константин Петрович в самых любезных формах и лестных выражениях предложил мне ехать к Абрамову в Заравшанский округ, ознакомиться с людьми, краем и обычаями, а затем занять место по народному управлению, где служба выгоднее и содержание значительнее, но в случае военных действий мне предстоит менее шансов в них участвовать. Он очень дельно объяснял мне, что, состоя в распоряжении его, как командующего войсками, мне нельзя добиться удачных результатов по службе, и что я неизбежно должен получить назначение; но, не желая дать его, без моего согласия, он просит меня откровенно высказаться и, внимательно пообдумав, дать ему решительный ответ: хочу ли я на передовой линии занять должность начальника Самаркандского отдела, или там же принять отдельный линейный батальон? Первое, то есть должность начальника отдела считалась одним из лучших мест в Туркестане, по независимости положения, громадному содержанию (до 9.000 рублей) и значению в крае, но много было хлопот по администрации, и требовалось уменье в управлении туземцами. Сообразив незнание этого дела, при общем настроении к интригам вообще, а по этой отрасли управления в особенности, — я серьезно подумывал, прежде чем решиться: взявшись за гуж, не говори, что не дюж, — командование же батальоном несравненно было покойнее и проще, но положение незначительно, а содержание ничтожно.

Абрамов перед отъездом, очень любезный и внимательный, советовал взять в Самарканд все без исключения имущество мое, а в особенности поспешить отправлением туда верховых лошадей. Уж не военная ли хитрость, думалось мне, этот возбужденный начальством вопрос о народном управлении? Не порохом ли запахло в Заравшанском округе? Во всяком случае [415] рассуждать было некогда, а надо было собираться и ехать. Ташкента мне было отчасти жаль. Здесь я познакомился и сошелся со многими хорошими людьми, а там предстояло знакомиться с новыми. Был опять у Кауфмана, который при многолюдной публике выразил свои надежды, а Абрамов удовольствие от моего назначения. Желание Кауфмана было, чтобы я принял уезд Каты-Курган, на передовой линии, пограничный с Бухарой. Место вполне самостоятельное, в распоряжении моем должен был состоять батальон 5, две сотни казаков и дивизион артиллерии.

Положение видное и содержания до 10.000 рублей, но опять-таки в случае военных действий изволь от них отказаться. В день отъезда моего из Ташкента в саду Струве мне дали прощальный завтрак, который продолжался с 12 часов утра до 9 часов вечера; для завтрака немного долго. Ночью я выехал и на другой день утром явился в Чиназ, где на пароме переправился через Сыр-Дарью и Голодною степью покатил до Москвы Средней Азии — Самарканда. Приехав туда, я не застал в первый день моего старого знакомца бар. Ренне и переночевал в гостинице. Вскоре явился ко мне адъютант генерала Абрамова, Рихтер, с предложением занять весь дом его, так как сам он помещался за городом, в саду. Но я отстранил это любезное предложение, а утром, явившись к генералу, получил от него приглашение занять тоже сад на противоположной стороне от Самарканда, богатый тенью и водой. Здесь помещался уже и полковник Озеров (тоже состоящий в распоряжении Кауфмана, еще с Вильны бывший личный адъютант его), а потому я нашел все устроенным, даже с затеями и всеми требованиями восточных условий: большой балаган, две кибитки, обширный пруд, окаймленный тенистыми деревьями. В балагане на полу, сверх циновок, раскинуты были ковры, кругом стояли турецкие диваны (тахты) с круглыми подушками (мутаки), а рядом в юртах (кибитки) устроена была спальная с пологом на кровати и искусною всюду вентиляцией.

В день рождения жены, 29-го июля, я пил шампанское за здравие моей новорожденной, но где? У моего родственника! В Самарканде найти его — ведь это штука. У князя Николая Урусова, сына кн. Павла Александровича, женатого на Уваровой. Познакомился я с ним у старого кунака кавказского, Ренне, а 29-го вместе с Абрамовым и большей компанией был у него вечером на великолепном тамаша.

В женщинах была чуть ли не большая бедность, чем в Ташкенте, и вообще общество здешнее относительно ташкентского, как тульское относительно петербургского. Здесь гораздо менее причуд, претензий и этикета, но зато в большем размере [416] одиночество и скука. И еще — странный край Туркестанский! Населяют его люди, которые живали ведь и в Петербурге, и в Москве, и в прочих городах России, значит, ели и пили. Но как только они водворялись в стране этой, то усердно продолжали второе, совершенно пренебрегая первым, и что же вышло? Шампанское (по 5 рубл. 50 коп.) встречалось на каждом шагу, а куска сносного мяса или вообще съестного не найдешь нигде. Вообще, все съедобное было грязно, мерзко и до того безвкусно, что с души прет. Надо заметить при этом, что за рубль, много полтора, в особенности при артели в несколько человек, стол мог быть если не гастрономический, то вполне удовлетворительный. Но все, по большей части, предпочитали лучше есть гадость и запивать ее привозным вином на десятки рублей. Благодаря Вавиле, я лично избавлен был от всех неурядиц и неприятностей в хозяйстве. В пруду у самого балагана квакали пущенные утки, которых во множестве здесь развели туземцы; хорошие, жирные, русские утки продавались на базаре по 30 коп. штука. Сарты же за бесценок приносили целые выводки молодых куропаток. Что касается молочного, то достать его было трудно, а зелени и тем более. Жара стояла значительно выше ташкентской, но ночи удивительно были холодны. В юрте моей я мог спать только под пледом и халатом и то схватывал насморк, а утром, с 10 часов, с трудом уже дышал от зноя.

Между тем появились новые, небезынтересные встречи, краткий абрис которым в эпоху моего знакомства так занесен в моем туркестанском дневнике.

“Соковнин. Старый кавказский офицер Кабардинского полка, умный, честный и смелый. В пятидесятых годах, при следовании оказии на Кумыкской плоскости, поскакал за уехавшим вперед с кавалерией командиром полка кн. Барятинским и был захвачен в плен горцами, у которых в яме протомился около полутора года. Впоследствии он оставил Кавказ, но не службу, и, с редким усердием неся всю тяжесть ее, был брошен судьбою во многие углы России, всюду считался отличным служакой и примерным офицером, но в силу неблагоприятных условий очень медленно подвигался вперед по службе. Эти-то постоянные неудачи, вместе с болезненными нравственными припадками, как последствиями мучительного пленения в Чечне, развили в злополучном Соковнине ипохондрию и частью желчные припадки, что, однако, нисколько не препятствует всем любить и глубоко уважать его за честные принципы и беззаветное мужество в борьбе как с неприятелем, так и со всеми житейскими невзгодами. Почтеннейший Василий Николаевич по сию пору всего только полковник и командир 9-го Туркестанского линейного батальона. [417]

“Барон Штемпель. Также полковник, командует 6-м Туркестанским линейным батальоном. Два года тому назад, по занятии Самарканда, Кауфман оставил батальон майора Штемпеля в гарнизоне вновь завоеванного города, а сам с главными силами выступил к Бухаре. Пока его отряд, упоенный славою победы на берегах Заравшана, искал в степи полчища эмира, жители Самарканда восстали и с помощью прибывших к ним из бухарской армии воинственных шахризябцев в течение одиннадцати дней осаждали и восемь раз ожесточенно штурмовали цитадель Самаркандскую. Здесь-то и оказал свои подвиги пресловутый H. Н. Назаров. За несколько дней перед тем, отрешенный по интриге П. от командования батальоном, он был Кауфманом оставлен в Самарканде под арестом, но когда гарнизону пришлось плохо, то, приняв из рук младшего по чину бар. Штемпеля свою шашку, наш сорвиголова, подполковник, взял на себя защиту от вторжения штурмующих врагов одних из ворот цитадели, поперек их поставил походную койку свою с красным одеялом и день и ночь несколько суток отражал бешеные атаки неприятеля. Рядом с ним, но у других ворот цитадели, дрался живописец-прапорщик Верещагин, получивший тут орден св. Георгия 4-й степени.

“Итак, видную роль главного защитника при знаменитой осаде Самарканда бар. Штемпель разыграл довольно пассивно, но неделю назад он представлен к чину подполковника за Заравшанское дело, а за отбитие штурмов на Самаркандскую цитадель получил чин полковника и орден св. Георгия.

“Майор Принц, начальник кавалерии Заравшанского округа. Прослужив в строю на Кавказе, Александр Петрович Принц назначен был адъютантом к доблестному князю Григорию Дмитриевичу Орбелиани и затем уже получил назначение в Туркестан.

“Кобылинский, подполковник пешей батареи, уже немолодой, очень исправный офицер по образцовому порядку в его части на мирном положении, но в боевом отношении слабо заявивший себя кровожадностью. Женатый, с большим семейством, он радушный хлебосол, неутомимый собеседник.

“Топорнин, есаул казачьей батареи, очень молодой человек, расторопный и способный артиллерист, не раз уже проявивший в здешних делах свою лихость и известный по всей области своею отвагой. Он ходко двигается на служебном поприще, без всяких на то вспомогательных причин, одними личными заслугами.

“Щербинский, Николай Степанович, мировой судья города Самарканда, что не помешало ему участвовать во многих сражениях в Средней Азии и даже в партикулярном пиджаке[418] официально исправлять на поле сражения должность личного адъютанта начальника отряда, за каковые отличия он и удостоен всех орденов с мечами. Щербинский развитой, умный, острый, живой, веселый и милый человек. Начав службу юнкером в гвардейской конно-артиллерии, он, по производстве в офицеры, перешел в гражданское ведомство и, состоя по министерству государственных имуществ в Западном крае, в бытность К. П. Кауфмана в Вильне, вместе с ним приехал в Туркестан, где ныне и подвизается на поприще юстиции, не упуская, однако, случая, состоя жрецом Фемиды, служить под час и Марсу.

“Серов, полковник, начальник Самаркандского отдела. Казак родом и наклонностями, он приобрел здесь Георгия и славу героя знаменитым боем спешенных его казаков с массою неприятеля, точь-в-точь, как кавказское дело под Абулат-Юртом. Словом, в военном отношении Серов — туркестанский Суслов (а в административном более подходит к графу Евдокимову).

“Гребенкин, капитан по армии, состоящий при Абрамове, очень не глупый и храбрый воин, с Георгиевским крестом на груди. Эх, однако, как в Туркестане-то кавалерскую думу прорвало Георгиевскими крестами? На Кавказе, со времен кровопролития при Цицианове и до окончательного покорения его, и во сне не видели все кавказцы столько Георгиевских крестов, сколько я встречаю здесь на каждом шагу.

“Князь Урусов, Николай Павлович, начальник Зекета (сборщик податей). Протранжирив в Европе и в Америке все состояние покойной матери своей, попал он сюда значительно разоренный. Очень привлекательной наружности, молодой, ловкий, bien tourne, он слывет очень и очень добрым малым. Живет в Самарканде с комфортом, квартиру отделал себе, как игрушку, так, как и другой мой родственник в Ташкенте, князь Виктор Голицын.

“Барон Ренне, капитан, состоящий при Абрамове. С Кавказа ушел давно, был и в родных Остзейских краях, всюду жил очень широко, промотал все состояние свое, живо спустил два полученных наследства и теперь в ожидании третьего прозябает здесь, с единственною, но вечно тревожащею его заботой: “где и у кого бы перехватить в займы денег”. Он очень постарел, и седина пробилась и на голове и в бороде, но бес все еще не перестает колоть его в ребро, и как только у него являются малейшие средства, широкая натура барона сейчас же норовит любого славянина заткнуть за пояс. Впрочем, Ренне бесспорно честный парень, славный товарищ и выдающийся боевой офицер, без страха и сомнения в деле,

“Соболев, Николай Васильевич (в отличии от другого [419] Соболева — Леонида), подполковник генерального штаба, старый офицер, служивший здесь по народному управлению начальником Казалинского уезда, добрый, честный, но желчный и слишком доверчивый, за что горько поплатился на службе, очень забавный, впрочем, подчас и словоохотливый, bon vivant, отличный товарищ и рьяный спорщик, с душою на распашку.

“Раевский, Николай Николаевич, подполковник, перешедший из лейб-гусар за самодурство, которое широко и неутомимо он продолжает практиковать и здесь, внук знаменитого Раевского 1812 года и сын кавказского генерала Раевского, создавшего пресловутую черноморскую береговую линию; он при своем блестящем образовании, видных связях и значительном богатстве, конечно, мог бы занять более выдающееся положение в государстве, чем должность младшего штаб-офицера туркестанского линейного батальона; но при беспрерывных и упорных стремлениях к самым эксцентрическим выходкам, я думаю, это будет трудно.

“Об остальных я еще не составил себе ясного понятия и потому пока умалчиваю”.

_______________________________

Между тем, я все еще медлил принять какое либо решение по службе и, как оказалось, к лучшему. 5-го августа, на вечере у Абрамова, было многолюдное общество и в числе приглашенных все начальники частей. Составились на многих столах партии в коммерческие игры. Хозяин играл со мной и Урусовым в табельку, когда ему подали конверт. Пробежав бумагу, Абрамов выскочил в другую комнату, отдал какие-то таинственные приказания и, вернувшись к картам, всячески старался выказать нам свое равнодушное спокойствие, чего, однако, ему не удавалось. Урусов, с улыбкой наблюдавший за его физиономией, высказал мнение, что что-то готовится, вероятно, поход.

— Нет, нисколько, вы очень ошибаетесь, — пресерьезным тоном отвечал Абрамов.

— Ну, уж меня-то вы, Александр Константинович, не обманете, держу пари, что я отгадал! — возразил настойчивый партнер наш.

— Держите? Идет дюжина шампанского! — невозмутимо порешил генерал и спокойно стал продолжать игру.

В 12 часу сели в саду за длинный стол ужинать. Чувствуя нездоровье, я отказался занять прибор и, не садясь за стол, прохаживался около пирующих.

— Выпейте, В. А., красного вина, оно полезно, — обратился ко мне хозяин, наливая большой стакан лафита. — Возьмите-ка стул и сядьте возле меня. [420]

В конце ужина и среди оживленной болтовни всех членов общества, Абрамов внезапно потребовал минуту внимания и, когда водворилась полная тишина, он с выдержкой и не торопясь отчеканил слова:

— Господа, поздравляю вас с походом! Во избежание лишнего беспокойства вас завтра собирать к себе, я сегодня пригласил всех, чтобы сделать надлежащие распоряжения. Извольте же слушать: 7-го числа, то есть, послезавтра, в 6 часов утра, выступают: 3-й линейный батальон майора Нарбута, батарея полевой артиллерии подполковника Кобылинского, дивизион конно-казачьей батареи есаула Топорнина, ракетная батарея штабс-капитана Абрамова (брата генерала) и три сотни казаков майора Принца. Всей этой колонне, имея с собой 10-тидневный провиант и полное число боевых патронов и артиллерийских снарядов, вытягиваться и следовать по дороге на сел. Джам. Прошу вас, господа, позаботиться об исправном снаряжении вверенных вам частей.

Абрамов замолчал. Все переглядывались между собою, ожидая дальнейших приказаний, но генерал умышленно или случайно стал доставать свою табачницу и крутить папироску. Против меня сидел Соковнин. При первых же словах Абрамова он, напряженно уставив на него глаза, с видимым замиранием сердца ожидал, что тот назовет его фамилию, но когда генерал оборвал речь свою, Соковнин, бледный, тяжело вздохнул и бросил на меня отчаянный взгляд, ясно выразивший мысль его: “видите, опять судьба преследует меня!”.

Прошло несколько минут ожидания. Впечатление грусти на лице Соковнина не ускользнуло от Абрамова, и он, методически закурив папироску, откашлялся и продолжал тем же невозмутимым голосом:

— “Второй колонне из 4-х рот...” — генерал глубоко затянулся дымом, — “9-го линейного батальона”, — Соковнин моментально просиял, — “два горные орудия штабс-капитана Пистолькорса и полсотни казаков гвардии поручика Бижевича, 9-го августа в 8 часов утра выступают по Ура-Тюбинскому ущелью, прямо на соединение с первою колонною, под начальством полковника Соковнина, на которого выпадает самая трудная сторона экспедиции. Кратчайший путь этот до цели нашего движения, по крутым подъемам своим, представит громаднейшие затруднения, одолеть которые, я уверен, возможно, только при испытанной энергии и отваге достойнейшего Василия Николаевича”.

Последние слова перенесли Соковнина на седьмое небо. Да и кто из нас мог равнодушно выслушать отрадное, так давно ожидаемое всеми, известие о походе? От избытка благополучия мы бросились обнимать друг друга и восторженно благодарить Абрамова за счастливую весть его. [421]

Мне лично он сказал, что во время похода я буду состоять при нем, а на месте получу особое назначение, и потому предоставил на мой выбор идти 6-го с первою колонной до Джама, или же ехать с ним в экипажах на следующий день вдогонку отряда. Я избрал первое и выступил 6-го верхом с войсками.

7-го августа, в 8 часов вечера, в трех верстах от Самарканда, выстроилась первая колонна. Здесь под открытым и безоблачным небом был отслужен молебен с водосвятием, после чего купечество города угостило нижних чинов водкой, и в 10 часов колонна тронулась, а к 6-ти по полудни пришла на первый ночлег, сделав переход в 30 верст.

8-го числа колонна совершила в с. Джам (пограничного владения нашего) переход в 30 верст. Вечером к отряду прибыл генерал Абрамов и с ним приехавший из Ташкента, в должности походного начальника штаба, генерального штаба полковник Троцкий, капитан Фриде и артиллерии полковник Михайловский.

9-го, 10-го и 11-го — переходы колонны от 20 до 25 верст каждый; дорога была гористая, узкая и каменистая. Затем пришла и соединилась с нами вторая колонна полковника Соковнина. По дороге от с. Джамы, до второго ночлега, жители встречали отряд с хлебом-солью, то есть лепешками и виноградом, но с приближением к центру владений шахризябцев встреч уже не было, в селениях отводили воду, и проявилось враждебное настроение жителей.

С кургана возле лагеря простым глазом видны были вся неприятельская позиция и стены грозного Шахризябского кремля. Стояли мы всего в двух, много двух с половиною верстах от вражьей крепости. Толпы всадников с утра гарцевали около лагеря, но огня не открывали.

В этот же день, 12-го числа, Абрамов, со штабом своим (я был в его свите), имея в прикрытии конно-ракетную батарею, сотню казаков и в резерве одну стрелковую роту, двинулся к стенам неприятельским для осмотра местности и избрания пунктов атаки. Мы въехали на возвышенный курган саженях в ста от крепости и стали рассматривать линию крутого профиля стены обороны. Неприятель зашевелился, послышались воззвания муллы, песни и крики. Потом все смолкло, и только через пять минут, с визгом и треском пронеслось над нами первое ядро (16 лет не слыхал я уже этого звука тогда). Второе и третье ядра легли среди свиты. Четвертое убило под казаком лошадь. Конно-ракетная команда выпустила до 50 ракет по неприятельской кавалерии, которая силилась окружить нашу горсть казаков. Двинувшись с полверсты направо, а затем [422] налево от кургана, начальник отряда осмотрел два пункта, избранные подполковником Соболевым для предстоящей атаки, и в 12 часу мы вернулись в лагерь, потеряв только убитую одну лошадь.

Надо сказать, что с первого же дня пребывания моего в Туркестане я наслышался много нелестных отзывов о плохой воинственности всех здешних народностей, которые всюду и всегда, если и производили на наши войска внушительное впечатление, то только громадною численностью своею, но никак не отвагой и решительностью в боях, особенно в открытом поле. Казалось не раз, при виде масс неприятеля, окружавших миниатюрные, сравнительно, отряды русские, что вот-вот они шапками закидают и раздавят наших, но только что пускалось в ход усовершенствованное ныне скорострельное оружие, а за ним показывался прославленный штык русский и... на месте грозных на вид полчищ вражьих оставалось только мокренько!.. Трофеями нашими постоянно были: вся неприятельская артиллерия, все оружие, лагерь и имущество, так как в панике они бросали все и бежали без оглядки. Но эти самые победы, так дешево и легко доставшиеся русскому оружию, и вызвали у нас во всех непомерную самоуверенность, скажу более, презрение к неприятелю, который, однако, мог же заставить нас в этом раскаяться.

Обще укоренившееся убеждение, что бухарцы, коканцы и все прочие народы Средней Азии только умели драться за стенами своих укреплений, а не на открытой местности, быть может, было справедливо, но все же не давало права нам так халатно к ним относиться. Предпринятая настоящая экспедиция вначале имела вид какой-то partie de plaisir веселой компании, вздумавшей от скуки прокатиться верхом по живописной местности, взглянуть на людей и себя показать, поболтать, погарцевать и посмеяться, а не серьезного военного предприятия, в глубь страны враждебной, где можно и должно было встретить сопротивление на жизнь и на смерть, с потоками крови человеческой.

На всем походе от самого Джама генерал Абрамов с немалой свитой своей (а именно в составе: Троцкого, Соболева, Фриде, Иванова, Щербияского, Урусова, Ренне, Батырева и меня), в сопровождении 8 семиреченских казаков, сначала перехода держался головы колонны, но, давая полный ход своей лошади, мало-помалу отделялся вперед от отряда на несколько верст и совершенно беспечно, точно в Саратовской губернии, без малейших предосторожностей от внезапного нападения неприятеля, рисковал собою и всеми нами быть подстреленными или, того хуже, взятыми в плен, как беззащитные куропатки. После строгой кавказской дисциплины все это казалось мне очень странным; сколько раз [423] при таких условиях горцы уже порубили бы наших смельчаков!

12 августа был отдан следующий приказ:

1) 3 батальон и 6 орудий выступают вечером в 8 часов из лагеря и ночью строят правую батарею, с которой на рассвете открываюсь огонь артиллерии по неприятельской крепости. В 12 часов дня назначается штурм. Начальниками этой колонны (правой) назначаются полковник Михайловский и майор Полторацкий.

2) 9 батальон и 4 орудия выступают также в 8 часов вечера и строят левую батарею и с рассветом открывают артиллерийский огонь по крепости. Начальником левой батареи назначается полковник Соковнин и помощником его подполковник Раевский.

3) Сам я, завтра 13 числа, к 11 часам утра, прибуду на правую батарею.

Подписано: Начальник отряда генерал-майор Абрамов. Начальник штаба отряда полковник Троцкий.

Три дня спустя, Китаб был взят штурмом. Но из-за Китаба много пролито было крови солдатской и испорчено моей. Постараюсь занести на бумагу все то, что совершилось за эти дни на полях Шахризябских.

12 августа, вместо назначенных 8 часов, меня потревожили около 6 приказанием: двумя ротами 3 батальона поддержать одну роту того же батальона, которая в садах Урус-Кишлака приготовляла туры, фашины и штурмовые лестницы, а в то же время отбивалась от теснившего ее неприятеля. Наскоро собравшись, я выступил. При появлении подкреплений перестрелка стихла, а с наступлением сумерек прекратилась совсем.

К восьми часам из лагеря подошла вся колонна, и в глубокой тишине, при совершенной темноте (луны не было вовсе) с 20-ю арбами, нагруженными турами и фашинами, мы стали подкрадываться к пункту, избранному для постройки правой батареи. Дорога к ней лежала мимо кургана, с которого утром еще мы делали наши наблюдения, а в настоящую минуту занятого неприятельским пикетом, встретившим нас залпом. Отсюда войска разделились: колонна Соковнина потянулась налево, а наша направо.

Наступившая ночь была совершенно темная, но звездная. Стена неприятельской крепости, около 300 сажен от нас, ясно рисовалась на горизонте. Тысячи огней, разведенных внутри крепости, вдоль всей линии, отчетливо означали все контуры ее. Стрельбы с их стороны не было; враги, как видно, отдыхали и готовились к бою. Изредка до слуха нашего долетали заунывные [424] напевы мулл, призывающих правоверных к истреблению неверных. Со всеми предосторожностями тишины и молчания, как ночные воры, подкрались мы к назначенному пункту, против позиции неприятельской. Было 11 часов вечера. В 280 саженях (как оказалось потом) темный силуэт вражьей стены грозно выделялся на огненно-красном фоне. Отчетливо видно было, как у орудий расхаживали часовые, и передвигались по банкету одиночные тени. Унылый напев призыва к молитве перед боем долетал до слуха и щемил душу. Ветер дул к нам от крепости; мы видели и слышали их, а они точно и не подозревали близкого присутствия нашего. Ощупью отыскав намеченный нами по утру пункт, мы заложили батарею на 4 орудия; шанцовый инструмента пошел в дело, и работа закипела. Через три часа из земли выросло полевое укрепление, отделанное турами и фашинами, а за полчаса до рассвета уже поставлены нарезные орудия в амбразуры, и насыпною стеною, до известной степени, прикрыта и пехота паша. Всю ночь никто из нас не закрывал глаз, все бодрствовали, работали и ожидали.

13-е фатальное число настало. С первым светом зари, при возможности навести орудия, полетели четыре снаряда наши. Не успели артиллеристы дослать в орудия второй комплект их, как разразились неприятельские батареи, и пошла потеха...

Находясь на самой батарее, я в несколько минут оглох от гула наших выстрелов. Артиллерии нашей предстояла задача пробить брешь в стене крепости; в назначенный пункт направлены были все четыре нарезных орудия с нашей батареи, одно с кургана, прикрытого кавалерией, а впоследствии еще одно с дальнего кургана (поручика Броневского); но сосредоточенный огонь этот не достигал цели. Стена упорно сопротивлялась нашим усилиям и принимала в себя чугун наш, как в мягкое тесто, не поддаваясь вовсе разрушению от гранат и ядер, метко направленных в один и тот же пункт. Оказалось потом, что стены крепости имели в основании своем до трех сажен толщины.

Не спала также и левая колонна, одновременно с нашею открывшая огонь артиллерийский. Часу в восьмом в двух шагах от меня и Фриде неприятельское ядро срезало первую жертву, артиллерийского бомбардира, а потом и зачастую с отчаянным воплем стали падать солдатики. Но дело шло исправно.

В девятом часу на батарее закричали: “вылазка пехоты”. Начальник штурмовой колонны отдал мне приказание взять стрелковую роту и выбить неприятеля из занятых им садов вне крепости, около бархана справа. Я бросился туда и пока открытым местом довел стрелков, с крепости успели вырвать из них трех молодцов ядрами. Шахризябцы всегда славились[425] стрельбой своей и мужеством; это единственное в крае племя, которое воинственною смелостью и меткостью огня несколько напоминает горцев Кавказа. Между моими стрелками и засевшим в отдельных саклях и в садах врагом сначала завязалась горячая перестрелка, но она скоро стихла, и неприятели отступили за стену крепости, вероятно, в убеждении, что наши берданки им не по силам, но зато с их батарей стали по мне жарить орудия и фальконеты, да и самые ружейные пули (в 150 саженях от стены) не давали покоя. Оставив стрелковый взвод рассыпанным за прикрытиями в садах, я отвел резервы за курган, а сам вместе с отличным офицером, кавалером св. Георгия, штабс-капитаном Шороховым, расположился на вершине его, пить чай. Вид с возвышенной точки этой был великолепный. Отсюда простым глазом видно было значительное протяжение неприятельской боевой линии, а также и все позиции, занятые нашими войсками. Было девять часов утра. Мы отпили чай, закурили папиросы и расстались. Шорохов лег в тени у разоренной сакли на наружном откосе кургана, а я растянулся на верху его, на самой вершине.

Из лагеря нашего, версты за две от настоящей позиции, в котором оставался весь обоз в прикрытии одной роты 9-го батальона, показалась наконец толпа всадников, а впереди Георгиевский значок генерала Абрамова. Он ехал с частью кавалерии на курган Принца, а оттуда по вчерашней дислокации должен был прибыть на нашу батарею для штурма. Но случилось, однако, не то.

В это самое время с крепости огонь неприятеля усилился против кургана, занятого моими стрелками, и Михайловский прислал мне одно нарезное орудие (с штабс-капитаном Ермоловым), которое я и поставил на вершине кургана. Оно открыло огонь и заставило неприятеля, снова вздумавшего наседать на мою Цепь, отступить к крепости. Тем временем вдали, среди тучи пыли, виден был мне поезд генерала. Пробыв несколько минут на кургане Принца, он потянулся не к нам, а в противоположную сторону, на левую батарею. Было десять часов, парило страшно и невольно клонило ко сну. Случайно обернувшись, я взглянул по направлению батареи Соковнина (всего версты на полторы от нас) и... прокричал: “Штурм, штурм!”. Все со склона кургана бросилось ко мне смотреть на левую колонну, которую так неожиданно для нас генерал Абрамов бросил в атаку на неприятельскую твердыню. Не проронив ни слова, с затаенным дыханием, следили мы за результатом этой драмы. Совершенно ясно видели мы, как роты, одна за другою, бежали к стене, видели даже, как тащили лестницы, видели бегущих и падающих и, о ужас!.. увидели, как все наши ринулись назад, [426] от самого рва, от подошвы стены крепости, к своей насыпной батарее. Штурм отбит!.. Слово ужасное, слово, потрясающее мужество самых смелых... Солдаты, сняв шапки, набожно крестились. Каждого из них не ожидала ли через час участь товарищей 9 батальона? Привыкнув в Туркестане встречаться с робкими халатниками и считая себя в бою с ними непобедимыми, солдаты наши при виде этой явной неудачи сразу упали духом.

В одиннадцать часов с левой батареи прислана записка Абрамова:

“Правою батареей командовать майору Полторацкому, а полковнику Михайловскому сейчас приехать ко мне”. Я отправился на батарею, поручив Шорохову занимать тот же курган, и по отъезде Михайловского вступил в командование нашим временным укреплением. Артиллерия наша продолжала бить в стену, но также безуспешно, как и прежде; бреши не было и следов, не смотря на массу выпущенных с этою целью снарядов. “А сколько снарядов осталось у нас на каждое орудие?” — спросил я. “По шести в ящике!” — был ответ. “Прекратить пальбу!” — приказал я. Подполковник Кобылинский стал возражать мне, но я объяснил ему, что крайне необходимо поберечь снаряды для решительной минуты, особенно в виду их полной скудости. Неприятель продолжал нас потчевать гостинцами из своих орудий, но мы не отвечали ему ни одним выстрелом. В это время, сидя за легким бруствером с Фриде и Нарбутом, мы рассуждали о близком будущем. Зная лучше меня решительный характер Абрамова, они не допускали и мысли, чтоб он не предпринял бы вторичного штурма с нашей батареи, для чего верно и вызван им был Михайловский.

— Что хуже всего, — заметил Нарбут, — это лестницы, срубленные из сырого леса, они объемом и тяжестью до того громоздки, что на руках их поднести никогда не успеют вовремя, и при штурме, добежав до стен неприятельской крепости, мы останемся в беспомощном положении. Взгляните сами на уродства эти, сооруженные прошлого ночью!

По траверзам прошли мы к резервам 3-го линейного батальона, где и осмотрели ни к чему непригодные безобразные лестницы, за несколько часов назад изготовленные по инструкции какого-то ученого саперного офицера. Брусья этих лестниц были срублены вершков в пять в отрубе сырых деревьев, чуть-чуть стесанных и очищенных от ветвей. На них прибиты были поперечные перекладины, здоровенные, но неуклюжей формы, и чем же? Троетесными гвоздями и костылями. Тяжесть этих лестниц была неимоверная, а длина, как впоследствии оказалось, недостаточная. Ровно к 12 часам к батарее подъехал Абрамов со всею свитою. Издали еще, при усиливающейся по нем пальбе из неприятельских орудий, генерал закричал: [427]

Отчего не стреляют с батареи? Я встретил его объяснением, что орудия молчат по моему приказанию, и объяснил ему причину.

— Нет, откройте огонь, — приказал он Кобылинскому. Опять загудела батарея, истощая последние силы свои. В эту

минуту Абрамов слез с лошади и, кряхтя и охая, отвел меня на несколько шагов в сторону.

— Я на той батарее сделал тамашу, но неудачно. Потеря у нас громадная, но я хочу сейчас же штурмовать вашею колонной. Как вы думаете, Владимир Алексеевич? — спросил он.

— Прикажите — пойдем, но не дойдем и не возьмем, — решительно ответил я.

— Почему, как возможно? — как бы обиженным голосом вскрикнул наш начальник.