XXIII.
Назначение нового генерал-губернатора Н. Н. Тевяшова. – Кратковременное пребывание его с женой в Ташкенте. – Краткая его характеристика. – Столкновения ферганского губернатора с помощником губернатора. – Замена трех губернаторов новыми лицами. – Кончина Н. Н. Тевяшова.
Не прошло и двух месяцев после кончины Иванова, как состоялось назначение на должность генерал-губернатора члена военного совета генерала от кавалерии Н. Н. Тевяшова.
Про Николая Николаевича я слышал только, что он был прежде астраханским губернатором, где заслужил общую любовь и уважение, а затем был назначен главным интендантом во время министерства Ванновского.
Некоторые из служивших в туркестанском интендантстве рассказывали, что в течете нескольких лет, в продолжение которых он стоял во главе этого ведомства, он успел сделать очень многое, что значительно повысило интендантство в глазах общественного мнения, и действительно, сколько мне известно, японская война доказала, что полевые интендантские органы на театре военных действий оказались в большинстве случаев на высоте своего положения, и о деятельности их войска вспоминают с уважением. Немаловажною заслугою в деятельности Н. Н. Тевяшова было учреждение в [880] Петербурге интендантских курсов (ныне интендантская академия), где будущие интендантские деятели получают превосходную подготовку для своей службы.
Лично знавшие Николая Николаевича рассказывали, что это человек очень добрый, отзывчивый, но непоколебимый в преследовании всякого злоупотребления. Такие сведения давали надежду, что край будет в хороших руках.
Однажды я получил телеграмму, в которой генерал Тевяшов вызывал меня в Петербург по делам службы. В три дня я собрался в дорогу, и в начале июля 1904 года прибыль уже в столицу. Генерал Тевяшов жил в своем доме в Царском Селе, и я на другой же день приезда явился к нему. Он принял меня не только любезно, но даже радушно, и стал подробно расспрашивать про край. Меня поразило, что он интересовался не только кардинальными вопросами, но и самыми второстепенными мелочами. Для меня стало ясно, что он успел уже много прочитать, со многим ознакомиться. В нем я увидел не новичка, какими приезжали в край Розенбах, Духовской и барон Вревский, а в высшей степени серьезного человека, вдумчивого и всеми силами желающего послужить краю, которым он призван был управлять.
Непродолжительное, к несчастью, пребывание его в Ташкенте доказало, что Туркестанский край получил начальника работоспособного, энергичного, с самостоятельными просвещенными взглядами.
Я прожил в Петербурге два месяца. Пришлось порядочно поработать, и вот здесь-то я убедился, до чего Н. Н. Тевяшов был деликатный человек. Живя в Царском Селе, он не хотел стеснять меня постоянными поездками туда, и ежедневно приезжал в Петербург ко мне в «Hotel de Paris», где и принимал от меня доклады. Он с чрезвычайным уважением относился к каждому чужому мнению. Внимательно выслушивая меня, он подчас долго спорил со мною, и если мне не удавалось убедить его в правоте моего взгляда, то он деликатно отвечал мне, что, относясь с полным вниманием к моему мнению, он тем не менее не может со мною согласиться и считает нужным сделать так, как он решил. Но когда у него являлась уверенность, что я прав, он с доброю улыбкой благодарил меня и присоединялся к моему взгляду. С таким человеком приятно было работать.
Это был настоящий русский дворянин в полном смысле этого слова. Все свои молодые годы он прослужил в строю и считался одним из выдающихся полковых командиров, когда сделал всю турецкую кампанию во главе славного Ахтырского гусарского полка.[881]
Один из участников этой войны рассказывал мне, что, когда большая часть кавалерии страдала от недостатков фуража и провианта вследствие огромных злоупотреблений чинов всех рангов и положений, Ахтырский полк благоденствовал, лошади были в прекрасном теле, благодаря Н. Н. Тевяшову, который не только оберегал интересы казны и полка, но, будучи человеком с большими средствами, затрачивал собственный деньги на полковые потребности.
Ванновский, человек, бесспорно, очень умный, не мог не заметить среди общего хищения в армии такого человека и при первой возможности поставил его во главе интендантского ведомства всей русской армии.
Позволяю себе несколькими строчками вспомнить жену Николая Николаевича. Выйдя замуж, когда Николай Николаевич был молодым офицером, она в течение сорока лет делила с ним и горе и радость. Верхом она сопровождала его с полком во все время турецкой войны, поддерживала его энергию в Астрахани, где он был губернатором, охраняла его покой и комфорт в Петербурге, когда он был главным интендантом и сопровождала его в Ташкент, где ни на минуту не отошла от его постели, которая сделалась его смертным одром. Это была женщина прекрасно образованная и блестяще воспитанная. Обладая замечательно добрым сердцем, она делала много добра, много помогала. Не имея никаких личных претензий, она посвятила всю свою жизнь своим двум внучатам (сыновья ее единственной дочери). Я с уверенностью скажу, что редкая мать может так относиться к своим детям, как она относилась к внукам. Трудно представить себе, сколько сердечной доброты, ласки и заботы отдавала она этим двум славным мальчикам.
В Ташкенте она стала во главе всех благотворительных учреждений и за ее недолгое пребывание там успела сделать для бедных и больных столько, сколько не было сделано за все годы до ее приезда в край.
По прибытии в Ташкент Н. Н. Тевяшову пришлось прежде всего обратить самое серьезное внимание на крайне враждебный отношение, установившийся между военным губернатором Ферганской области генералом Арендаренком и его помощником Наливкиным.
Генерал Арендаренко был товарищ по туркестанскому стрелковому батальону с Куропаткиным. Их связывала серьезная дружба. Еще очень давно, во времена Кауфмана Арендаренко вышел из строя и поступил на службу по гражданскому управлению в Зеравшанский округ (ныне Самаркандская область). Занимая видную и весьма самостоятельную должность начальника отдела, Арендаренко вышел в отставку тотчас по введении [882] положения 1887 года, кажется, потому, что не мог примириться с тем, что из почти самостоятельного управляющего районом должен был превратиться в обыкновенного уездного начальника. Когда Куропаткин был назначен начальником Закаспийской области, то он немедленно пригласил Арендаренко на службу и поручил ему управление очень серьезным пограничным с Афганистаном Мервским уездом.
Назначение Куропаткина военным министром отразилось сейчас же и на карьере Арендаренко, который получил место военного губернатора Ферганской области.
Арендаренко по природе очень неглупый человек, энергичный, опытный, прекрасно знакомый с Средней Азией, но у него был один крупный недостаток: он был сильно влюблен в самого себя. Не признавая ничьего мнения, он считал свой авторитет непогрешимым. Будучи сам безупречно честным человеком, он считал, что всякий чиновник прежде всего взяточник, и сообразно этому вел всю свою внутреннюю политику.
Он был положительно нестерпим в своих отношениях к подчиненным, и вся область, за исключением двух-трех любимчиков, его ненавидела. Ближайшим его сотрудником оказался В. П. Наливкин, о прошлом которого нельзя умолчать.
Служа офицером в оренбургской казачьей артиллерии, он в 1878 году неожиданно для всех вышел в отставку и уехал из Ташкента в Ферганскую область; сняв с себя европейское платье, он поселился вместе с женой и детьми в одном из захолустных уголков Наманганского уезда, где и зажил жизнью самого простого туземца. Чем он руководствовался, опростившись таким образом, я не знаю, но, проживши в виде заурядного сарта несколько лет, он и его жена великолепно изучили туземный язык, нравы и обычаи туземцев. Перевоспитав себя, Наливкин сбросил туземный халат и чалму и явился лучшим и почти единственным действительным знатоком местного края. Барон Вревский хорошо понял, какую огромную пользу можно извлечь из такого энергичного человека, и пригласил его на должность инспектора народных училищ. Назначенный после барона Вревского Духовской еще в Петербурге много слышал о Наливкине и, приехав в край, назначил его чиновником особых поручений. И по учебному, и по административному ведомствам Наливкин выказал одинаково блестящие способности. Генерал Иванов признал полезным и справедливым повысить Наливкина при первой возможности и назначил его помощником ферганского губернатора. Вновь назначенному губернатору Арендаренко оставалось только отнестись к Наливкину с тем доверием, которого последний вполне заслуживала Но Арендаренко слишком высоко ценил самого себя. Он желал видеть в своем [883] помощнике слепого исполнителя своих распоряжений. На такую роль Наливкин не мог, очевидно, согласиться тем более, что и закон предоставляет вице-губернатору известную самостоятельность. Последовал целый ряд конфликтов; отношения между этими двумя главными чиновниками обострились до невозможной степени к великому соблазну всей области. Оба противника стали засыпать жалобами генерал-губернатора. Генерал Иванов послал меня в Новый Маргилан лично удостовериться, нельзя ли найти какую-нибудь почву для примирения. В течете трех дней [884] я зорко следил за отношениями между врагами и пришел к убеждению, что никакие компромиссы невозможны. Арендаренко почти всегда был неправ, но старался поставить на своем, а Наливкин в своих отношениях к губернатору был очень несдержан и иногда даже груб, чего нельзя было допустить в отношениях подчиненного к начальнику вообще, а в военном ведомстве тем более.
Генерал Тевяшов, не желая на первых же порах входить в личное разбирательство этих дрязг, но не признавая возможным терпеть такой ненормальный порядок, просил военного министра командировать кого-нибудь из главного штаба для расследования всех столкновений между Арендаренком и Наливкиным. Командирован был начальник азиатского отдела главного штаба генерал Васильев, бывший раньше помощником ферганского губернатора. Генерал Васильев пользовался и в крае и в главном штабе такою безупречною репутацией, что лучшего выбора для такого щекотливого поручения нельзя было сделать. Результатом расследования было увольнение от должностей и Арендаренко и Наливкина.
Наливкин вышел в отставку и поселился в Ташкенте. Казалось бы, что карьера его была покончена. Между тем неожиданно он оказался выбранным от Ташкента членом второй государственной думы. Я лично радовался, узнав, какого депутата послал в думу Ташкент. Лучшего защитника интересов края нельзя было себе представить. Вот где открывался ему широкий путь послужить интересам Туркестана, ставшего его второй родиной!
Судите мое удивление, когда этот добродушный, благожелательный человек, этот всегда аккуратный и исполнительный чиновник, этот лояльный гражданин вдруг с трибуны заявил народным представителям, что он «имеет честь принадлежать к социал-демократической фракции» и что он считает себя в праве заявить, что российская юстиция это есть дама, у которой на лбу роковые слова: «продается с публичного торга»...
Больше за всю сессию Наливкин, кажется, ни слова не сказал в думе.
Боже меня сохрани ставить в упрек г. Наливкину его принадлежность к той или иной политической фракции, хотя я мог бы его спросить: как он мог оставаться вице-губернатором, будучи социалистом, или по каким соображениям он мог променять красную подкладку на красную гвоздику?
Но меня интересует другой вопрос: какие веские данные имел Наливкин, чтобы публично забросать грязью все судебное ведомство. Ведь служа исключительно в Туркестане, он знал только те органы юстиции, которые функционировали в крае. Но [885] я наверное, лучше его знаю деятельность всех чинов министерства юстиции, служивших в крае с 1886 года, и смею утверждать, что всегда и во всем крае лица эти пользовались общим доверием и уважением. Может быть, были и исключения; может быть, где-нибудь в провинции Туркестана попадались люди, не стоявшие на высоте своего положения; но если это было, то это следует назвать исключением. В общем же русская юстиция в Туркестане заслуживает самого глубокого уважения. Зачем понадобилось г. Наливкину забрасывать ее грязью, – не понимаю. Еели для красного словца, то это уже совсем непростительно для такого серьезного человека, и мне кажется, что многие избиратели гор. Ташкента должны были сконфузиться за своего избранника, когда прочитали его «единственную» в думе речь.
Н. Н. Тевяшов признавал, что для энергичной и вполне плодотворной деятельности в крае нужны люди нестарые, а потому вместо генерала Арендаренко он выбрал молодого генерала генерального штаба Покотилло. Почти одновременно с этим заявили желание об уходе с должностей военные губернаторы Сырдарьинской области генерал Корольков и Самаркандской генерал Мединский. Оба эти генерала всю свою жизнь посвятили службе в Туркестане и пользовались всеобщим заслуженным почетом и уважением. Корольков был прекрасно образованный, мягкий и сердечный человек. Он считался выдающимся ботаником, и имя его на этом поприще известно было в Европе. Но продолжительная служба утомила его, а преклонные годы надорвали его силы и энергию. Последние годы он почти не интересовался делами своей области, что не могло не отразиться неблагоприятно на управлении. Но многое ему прощалось потому, что он пользовался всегда общими симпатиями и любовью. Он наконец сам догадался, что ему пора уступить свое место другому, и ушел, сохранив общее уважение. Вместо него был назначен молодой генерал Федотов.
Самаркандский губернатор генерал Мединский прибыл в край вместе с Черняевым в шестидесятых годах прошлого столетия. Пройдя последовательно все административные должности, он достиг места губернатора без всяких связей и протекции, благодаря своим выдающимся административным талантам. Служа долго под начальством генерала Абрамова, генерал Мединский прошел хорошую административную школу. Чувствуя, что его годы начинают неблагоприятно влиять на его работоспособность, Мединский сразу без колебаний решил выйти в отставку, хотя мог еще несколько лет с полным успехом управлять областью. Еще при жизни генерала Иванова он заявлял желание уйти на покой, но Иванов энергично протестовал против такого решения и упросил его продолжать службу. С [886] приездом Н. Н. Тевяшова Мединский снова подал прошение об отставке, и Тевяшов, не знавший прошлой службы этого почтенного деятеля, не протестовал. Вместо Мединского Н. Н. Тевяшов предложил должность самаркандского губернатора молодому полковнику генерального штаба Гескету, который раньше служил в Самарканде и в Ташкенте. Зная хорошо Гескета, я должен сказать, что выбор этот был очень удачный.
Генерал Тевяшов пробыл в Туркестане несколько более года. Объехав край и лично ознакомившись со служебным персоналом, он только что приступил к серьезной работе, как болезнь свалила его в постель, с которой он уже но встал. С первого дня вступления в должность он просыпался около четырех часов утра, после небольшой прогулки садился за письменный стол и работал, буквально не разгибаясь, целый день. Он интересовался всем, знакомился с самыми ничтожными мелочами. Он обладал редкою способностью сразу схватывать суть дела. Не довольствуясь официальными докладами, он приглашал к себе многих частных лиц, коммерсантов и т. п. И подолгу разговаривал с ними. Как будто предчувствуя свой близкий конец, он надрывал себя работой, и, несмотря на очень кратковременное пребывание его в Ташкенте, после его кончины у него на письменном столе найдено было множество различных записок составленных разными лицами, испещренных его заметками, доказывающими, что он действительно и серьезно знакомился со всеми делами. При его работоспособности, край мог бы ожидать много хороших реформ, но Господь призвал его к себе к огорчению лиц, успевших близко ознакомиться с этим превосходным человеком.
Ознакомившись вскоре по приезде в Ташкент с личностью своего помощника генерала Мациевского, Н. Н. Тевяшов, не раздумывая долго, заменил его начальником своего штаба генералом Сахаровым. И этот выбор нельзя было не приветствовать, ибо Сахаров был, бесспорно, одним из выдающихся в крае генералов в эту эпоху.
XXIV.
Революция в Туркестанском крае;. – Генерал Прасолов. – Назначение на должность генерал-губернатора генерала Субботича. – Быстрый уход его из края. – Мой выход в отставку.
Манифест 17-го октября был для Ташкента такой же неожиданностью, как и для всей России. Н. Н. Тевяшов был уже в это время тяжко болен, и краем управлял генерал Сахаров. В тот же день появилась на улицах процессия с красными флагами, которая с пением революционных гимнов [887] направилась к тюрьме требовать освобождения политических арестантов. Власти, как и всюду в России, растерялись. Не растерялись только генерал Сахаров и генерал Мациевский, и, благодаря их твердым распоряжениям, требования толпы манифестантов не были удовлетворены. Вечером толпа снова собралась на перекрестке Воронцовской и Романовской улиц. Появились ораторы, которые начали говорить зажигательный речи, но толпа держала себя гораздо спокойнее, чем утром. Если бы оставить манифестантов в покое, то, вероятно, через час или два они разошлись бы по домам. Между тем губернатор на этот раз потребовал войска, и когда они прибыли, то он предложил толпе разойтись. Толпа не послушалась, и он неожиданно для всех передал власть в руки военного начальника, который приказал открыть огонь. В результате трое ничем неповинных людей, простых любопытных зевак, были убиты. На следующий день революция охватила весь город. Главари ее решили особенно торжественно похоронить убитых. Было объявлено, что полиция устраняется от исполнения своих обязанностей, что революционеры учреждают свою охрану, которая будет поддерживать порядок во время похорон. Губернатор допустил это. Начальником самозваной полиции оказался неизвестно кем выбранный или назначенный управляющий одним торговым домом С–в, очень добродушный малый и большой кутила. Им был организован отряд конных стражников, очень комичных по внешности, но преисполненных важности возложенного на них поручения. С большим трудом держась на извозчичьих клячах, они с серьезными лицами поддерживали порядок. Картина была изумительная по своему комизму.
Власти безмолвствовали...
Наконец появилась огромная процессия с тремя гробами. Члены городской управы несли венки. Гимназисты и гимназистки с красными тряпками пели «Со святыми упокой». На месте вчерашней катастрофы толпа остановилась. На табуретку вскочил один из главарей революционеров и очень долго и красноречиво призывал народ к восстанию и мести за убитых.
Власти безмолвствовали...
С пением революционных гимнов толпа двинулась на кладбище, конвоируемая новоявленными полицейскими в пиджаках и котелках. На кладбище снова ряд зажигательных речей, снова призыв к восстанию и мести, снова публичное шельмование существующего правительства, и толпа с сознанием исполненного долга двинулась обратно под аккомпанемента: «Вставай, подымайся, рабочий народ »...
А власть по-прежнему безмолвствовала...
Затем начался целый ряд зажигательных митингов. Сразу [888] народился целый легион революционных ораторов, громивших правительство перед учащеюся молодежью. Началась почтово-телеграфная забастовка. Край был отрезан от всего мира. Революция охватила весь край. Власти во всех областях потеряли почву. Из Петербурга не получалось никаких директив. Нам, несчастным бюрократам, особенно излюбленным ораторами-революционерами, уже мерещилась приятная перспектива болтаться на фонарях по приговору ташкентских Робеспьеров. Начались беспорядки в войсках, и в Ташкенте формально взбунтовался резервный батальон, расположенный в крепости. Благодаря энергии и твердости Сахарова, к крепости были стянуты войска. Среди ночной тишины раздалась пальба пачками, и бунтовщики сразу смирились. Твердость и энергия другого генерала, коменданта крепости Кушка Прасолова, предотвратили еще более серьезное восстание на нашей границе с Афганистаном.
Прасолова много обвиняли в резких его решениях по этому делу. Я уверен, что впоследствии роль этого генерала будет освещена вполне беспристрастно. Я не знаю подробностей кушкинской революции, но не могу не признать, что комендант пограничной крепости должен был принять всякие дозволенные и недозволенные средства к прекращению измены и бунта в составе гарнизона. Сколько мне известно, Прасолов никого не казнил, и тем не менее спокойствие и порядок как в крепости, так и на железнодорожной ветке Мерв – Кушка были восстановлены. Революционеры кричали, что Прасолов злодей, убийца, но мнение это несправедливо. Прасолов один, среди огромного большинства генералов, показал пример твердости, военной доблести, и исполнения долга. История русской революции, несомненно, отметить Прасолова, как одного из верных сынов России.
У нас бунтовали целые полки, бунтовали броненосцы, бунтовали крепостные гарнизоны. Во всех этих случаях репрессии были кровавы. Иначе и не могло быть, как это ни грустно. Кушка, наш крайний оплот на афганской границе, также была на шаг от открытого бунта (к великому, вероятно, удовольствию англичан ), но Прасолов без пролития крови восстановил порядок и верность долгу в гарнизоне. Разве это не заслуга перед Россией?
Если он и прибегал к незаконным мерам (так, по крайней мере, говорили тогда), то его следовало наградить за это, потому что, борясь с революцией путем мирных реформ и уничтожения злоупотреблений, вкоренившихся в плоть и кровь России, правительство не должно останавливаться ни перед какими самыми резкими, самыми крайними мерами, дабы не допустить революции проникнуть в армию. [889]
Прасолов, Сахаров и Мациевский – единственные в Туркестане три человека, которые это хорошо понимали и твердо вы полнили свой долг перед отечеством и армией.
Н. Н. Тевяшов, после непродолжительной, но тяжкой болезни скончался и был временно погребен в соборе, впредь до восстановления железнодорожных сообщений, когда вдова предполагала перевезти его прах в их родовое имение Воронежской губернии.
Настало опять переходное время в ожидании нового генерал-губернатора, восьмого по счету за время моей службы в Туркестане. Все с понятным нетерпением ждали, кто будет назначен в такое тревожное время. Все мы сознавали, что выбор должен был пасть на человека выдающегося. Правительство должно было понимать, что если революция страшна в коренной России, то она может быть прямо ужасна в Средней Азии, где миллионы мусульман, убедившись в бессилии русской власти покончить с беспорядками, чинимыми горсточкой русских, могли поднять знамя восстания. Нужно было показать населению, что если беспорядки и имели место в Туркестане, то главная власть, снабженная большими полномочиями, твердая, энергичная, не допустить повторения пережитых всеми революционных ужасов. Во главе края должен был стать человек с русскою душой, с русским сердцем, человек, любящий свою родину, дорожащий ее интересами, одним словом – настоящий русский человек. Не понимать этого было невозможно, а отрицать это было преступно. И вот среди русских людей военный министр не нашел никого достойного занять пост генерал-губернатора. В Ташкенте был налицо генерал Сахаров, превосходно знавший край и в военном и в гражданском отношениях, доказавший свои способности и твердые принципы в самое тяжкое, самое тревожное время. Да и, кроме Сахарова, разве в России совсем исчезли достойные русские люди?
Увы! Тогдашний военный министр генерал Редигер не нашел во всей России достойного русского человека, и провел в туркестанские генерал-губернаторы серба по происхождению генерала Суебботича.
Я не буду говорить от себя ничего о кратковременной деятельности генерала Субботича в Ташкенте. Свидетелей сыгранной им в Туркестане роли еще много налицо, и, несомненно, в свое время роль эта будет всесторонне описана. Скажу лишь, что, не пробыв в крае и года, он поспешил уехать в Петербург, где и назначен был по его просьбе в военный совет. Меня в это время уже не было в крае, но я помню циркулировавший в то время рассказ о таинственном отъезде его из края в поезде, который подан был не в Ташкенте, а на ближайшем полустанке. [890]
Живя уже в Петербурге, я узнал, что в Ташкент послана была особая комиссия под председательством пользовавшегося особым доверием Государя лица. По возвращении этой комиссии, член военного совета генерал Субботич был уволен в отставку.
С генералом Субботичем я прослужил не более двух месяцсв. Он так недвусмысленно дал мне понять, что имеет на мое место другого человека, что мне, конечно, не оставалось ничего больше, как подать в отставку, что я и сделал в мае или июне 1906 года.
XXV.
Общие воспоминания о наиболее выдающихся деятелях в Туркестане за тридцать шесть лет. – Несколько заключительных слов по адресу канцелярии генерал-губернатора.
Заканчивая этим фактом мои воспоминания, обязываюсь вспомнить ряд лиц, прошедших передо мною в течение тридцати шести лет моей службы в Туркестане.
Прежде всего возвращаясь к блестящей эпохе кауфманского времени, я вспоминаю, как этот замечательный человек умел привлечь в край выдающихся ученых и людей науки, посвятивших годы на изучение и описание края во всех отношениях. Перед моими глазами проходят такие выдающиеся личности, как Северцев, Барбо де Морни, Федченко, Миддендорф, Романовский, Мушкетов. Кауфман щедрой рукой давал средства на снаряжение ученых экспедиций и на издание их трудов. Литература о Средней Азии обогатилась многими шедеврами, исключительно благодаря симпатиям и поддержке Кауфмана. Не было того уголка, начиная с болотных низин дельты Амударьи и кончая горными ледниками и вечными снегами, которые остались бы не исследованными и не описанными. Это был поистине Периклов век Туркестанского края.
Вспоминаю Н. В. Чарыкова, молодого еще тогда дипломата, первым назначенного на должность нашего дипломатического представителя в Бухаре. Молодой годами, Чарыков был строго выдержанный, всегда чрезвычайно корректный и тактичный человек. Враг черствой канцелярщины, прекрасно образованный, благовоспитанный и с большим состоянием, он сразу установил прекрасные отношения с эмиром и его главными сотрудниками. Настойчивый в своих требованиях, Чарыков умел добиться всегда их осуществления, не оскорбляя самолюбия бухарских сановников и оставаясь с ними в самых лучших отношениях. Это был, действительно, дипломат в лучшем значении [891] этого слова. Дальнейшая его карьера в Европе лишь подтверждает это о нем мнение.
Заместителем Чарыкова был назначен П. М. Лессар. Инженер путей сообщения по образованию, он сразу выдвинулся, принимая участие в комиссии по разграничению России и Афганистана. Переведенный в министерство иностранных дел, он вскоре был назначен вместо Чарыкова в Бухару. Это был человек большого ума и серьезной начитанности. Он высоко держал русское знамя в мусульманской Бухаре, но, страдая уже тогда почти неизлечимым недугом, он вследствие болезненности был крайне несдержан и раздражителен. Эмир и его сановники уважали его как разумного и твердого представителя русского монарха, но не любили его и страшно боялись, и я думаю, что многие при дворе эмира в душе радовались, когда Лессар назначен был нашим консулом в Ливерпуль и оставил навсегда Бухару.
Вспоминаю незабвенного М. М. Шарыгина, много лет служившего в крае по судебному ведомству. Это был человек самого доброго сердца, мягкий, отзывчивый, кристально чистый. Прекрасный юрист, беспристрастный прокурор сначала окружного суда, а затем судебной палаты, он был самым видным представителем в крае судебного ведомства, так несправедливо оклеветанного с думской трибуны Наливкиным. Дом Шарыгина был самым гостеприимным в Ташкенте. Там были рады всякому гостю, всех одинаково радушно встречала милая, гостеприимная хозяйка. Все общество единодушно любило и уважало Шарыгина; он не имел врагов. И вот Шарыпш был убит одним из революционеров, только что накануне выпущенным из тюрьмы. По чьему распоряжению? Для меня это осталось неизвестным. Быть может, это темное дело будет выяснено кем-либо из современников кровавого события в Ташкенте.
Вспоминаю Н.А. Дедюлина, сначала прокурора, а затем старшего председателя судебной палаты. Пользуясь большим авторитетом среди всех чинов судебного ведомства, он всегда влиял на них в самом лучшем значении этого слова. Собственным примером он всегда старался достичь, чтобы судебное ведомство шло рука об руку с администрацией, и действительно, за его время никто ни из старших, ни из младших агентов администрации не мог сделать никакого упрека судебным чинам, и отношения между администрацией и юстицией всегда были самые лучшие. От этого только выигрывало дело, и в этом отношении за Н. А. Дедюлиным нужно считать главную заслугу.
Вспоминаю В. П. Череванского, первого председателя контрольной палаты. Человек редких способностей, Владимир Павлович смотрел на обязанности контролера вполне разумно. Не [892] оставляя без преследования ни одного неправильного расхода, а тем более если в основе его усматривалось злоупотребление, Череванский избегал в своей деятельности ничтожных и подчас вздорных начетов, которые, к сожалению, составляют поныне главную суть деятельности контрольных палат. Он был действительно охранителем серьезных государственных интересов, а не членом сыскного отделения. Конечно, и у него были недоброжелатели, которых он заставлял возвращать в казенный сундук неправильно полученные денежный суммы, но общество его ценило и уважало, как честного и беспристрастного труженика.
Вспоминаю Н. В. Ульянова. Это был человек с большим сценическим талантом серьезного комика. Благодаря его стараниям, в Ташкенте с самых давних пор образовался кружок любителей драматического искусства, который давал постоянные спектакли с благотворительной целью. В те времена не было еще в Ташкенте никаких благотворительных обществ, а бедных, больных и нуждающихся было уже много. Благодаря крупному таланту Ульянова и его энергии, кружок любителей сделал в течение десяти-пятнадцати лет много добра, и не один бедняк вспоминал с благодарностью отзывчивого Николая Федоровича. Помимо сцены, он был очень хороший гражданский инженер и притом безупречно честный человек, и Кауфман очень ценил и уважал его.
Проходят передо мною тени многих сотен скромных тружеников, которые не отличались ни громким именем, ни славными подвигами, ни выдающеюся деятельностью, но которые честно вносили свою лепту в великое дело русской гражданственности в далекой мусульманской окраине. Все они жили скромно, служили без рекламы и также скромно сходили со сцены, уступая место другим труженикам. Были между ними и дурные и безнравственные люди, но где же их не бывает? Но en masse контингент служащих лиц всегда был выше всякой похвалы. Менялись генерал-губернаторы, менялись взгляды на управление, менялись даже принципы, но эти сотни неизвестных тружеников несли безропотно свою службу, плохо оплачиваемую и скупо награждаемую. В настоящее время принято считать главным злом в России бюрократию, т. е. чиновничество. Я не знаю чиновничества европейской России, а потому не могу оспаривать по отношении к нему этого взгляда, но, оглядываясь на мою тридцатишестилетнюю службу в Туркестане, я с уверенностью и гордостью считаю себя в праве заявить, что чиновничество в Туркестанском крае с честью служило русскому делу всегда и на всех поприщах, начиная с первого дня существования генерал-губернаторства и до момента моего выезда из края.[893]
Что делается в крае теперь я не знаю, но убежден, что масса скромных тружеников так же безупречна, как и прежде.
В заключение считаю своим нравственным долгом сказать несколько искренне теплых слов по адресу канцелярии генерал-губернатора, в стенах которой я прослужил без перерыва тридцать шесть лет с чина подпоручика до тайного советника.
При том огромном значении, при той власти, которыми обладал, особенно первые годы, генерал-губернатор, канцелярия, как его единственный в крае орган, всегда имела очень большое значение. Через канцелярию проходили все предначертания начальников края; в ней разрабатывались все законодательные проекты; через нее проходили огромные денежный суммы. Одним словом, работа канцелярии была гигантская, особенно во время одиннадцатилетнего управление краем К. П. Кауфмана. Такие управляющие, как Несторовский и Щербинский, сделают честь любому министерству. Никогда за все тридцать шесть лет моей службы ни один упрек не раздавался по адресу канцелярии. Даже такой предубежденный человек, как ревизовавший в 1882 г. край Ф. К. Гирс, который всеми силами стремился докопаться в делах канцелярии до каких-либо признаков незаконных действий, в конце концов должен был сложить оружие и даже пригласил начальников отделений в помощь ревизии. Даже столь предубежденный против Кауфмана и его сподвижников человек, как М. Г. Черняев, ознакомившись с чинами канцелярии и их деятельностью, резко изменил свои неприязненные к ним отношение и до конца своего управления краем выказывал чинам канцелярии доверие и уважение.
За тридцать шесть лет службы я сроднился с канцелярией, чины которой всегда составляли тесную семью дружно и честно трудившихся людей. Мне было больно и тяжело расставаться с этими тружениками, и теперь, на склоне моих дней, я часто мысленно переживаю долгий период моей службы среди этих истинно-хороших людей.
Г. П. Федоров
Текст воспроизведен по изданию: Моя служба в Туркестанском крае. (1870-1910 года) // Исторический вестник. № 12, 1913